And then we loved

1

Тбилиси встречает Чонгука адским августовским пеклом и ароматом спелых груш. Он впервые смог выбраться из привычного Сеула куда-то настолько далеко. Его джинсовка до сих пор пахла теплым дождем, разразившимся в городе прямо перед отъездом, и Чонгук снимает ее, чтобы убрать в кожаную дорожную сумку. На улице жарко даже в тени. Чонгук отчаянно жмется к стенам входа в аэропорт, видя, как выжигающая светлая полоса все увереннее приближается к носкам его кроссовок. Возле него, метрах в пятидесяти, расположились в ряд несколько таксистов, громко зазывающих туристов на грузинском, и одна скромная палатка с овощами, фруктами и орехами. В последний раз Чонгук ел при пересадке в Алматы где-то четыре часа назад, и он буквально слышит, как его желудок предсказуемо урчит от всех этих запахов, вмиг забивающихся в широко раскрытые ноздри. «Перекусить бы», — бормочет он про себя. Забрасывает сумку на чемодан и семенит к палатке, сконфуженно спрашивая на ломаном английском: — How much? — он указывает пальцем на большие желтые груши в одном из ящиков. Мужчина, сидящий за прилавком на низкой табуретке, грузный, загорелый и до ужаса потный, сверкая темными глазами, тычет на картонную табличку в ответ: «10$». Чонгук, выставляя указательный палец, просит продать ему одну, но мужчина тут же хмурится. — No, no, no, — громко голосит он, — one не продам. Чонгук недолго пялится на чужую тонкую рубашку, покрытую большими мокрыми пятнами, а после, наконец понимая, чего от него хотят, кивает и лезет за бумажником в сумку, но его останавливает горячая рука, вдруг грузом ложащаяся на плечо. — Одну можно и так взять, — тихо шепчут ему прямо на ухо. Услышать корейский среди всей этой суматохи, наполненной громкой грузинской болтовней, кажется Чонгуку настоящим благословением. Он потерянно оборачивается назад и замечает за спиной молодого на вид парня чуть выше его самого. Парень этот, не обращая на него внимания, тянется к ящику с грушами и без зазрения совести тащит одну, после приобнимая Чонгука за плечи и с улыбкой утаскивая его прочь. Мужчина за прилавком бурчит что-то им вслед, но Чонгук не слышит, будучи увлеченным черной кудрявой макушкой, маячащей перед носом. Видимо, это Тэхен. Тот парень, который в переписке по почте так благосклонно согласился на целые две недели приютить его — бедного Сеульского студента, пропустившего заграничную практику по болезни и пытающегося теперь хоть как-то наскрести материал о Закавказье для выпускного диплома. Они познакомились в интернете месяц назад. Чонгук кинул объявление о поиске съемного жилья в Тбилиси и его окраинах, а Тэхен, откликнувшись, предложил пожить в его семейном доме за бесплатно. Чонгук за бесплатно отказался, и в итоге они сошлись на том, что взамен на койку и еду Чон поможет перед отъездом выжать сок из десяти ящиков винограда для вина. Теперь Чонгук с трепетом предвкушал свой недолгий — и вполне рабочий — отпуск здесь, в жаркой старой Грузии. Все его передвижения от и до были в руках Тэхена. Он должен был встретить его в аэропорту и отвезти в дом, и это все, о чем Чонгук был осведомлен. Куда они поедут, в каком месте ему придется жить, с какими людьми контактировать — неизвестно. Тэхен, доводя их до машины — красного, поржавевшего на капоте фольксвагена, — убирает руку с его плеч и идет вперед, останавливаясь возле двери со стороны водительского кресла. Он упирается локтями в горячую крышу и с интересом осматривает вспотевшего на солнце Чонгука с головы до ног. И Чонгук не может не осмотреть его в ответ. Видеть азиата, разговаривающего на твоем родном языке в незнакомой стране, воспринимается им несравнимым спасением. Больше всего он боялся потеряться в Грузии, будучи одиноким туристом, которого никто не понимает и над которым звонко смеются, приговаривая приевшееся до тошноты «chinese». Однако вот он — его путеводитель, единственный здесь понимающий хоть одно его слово. Тэхен загорелый, высокий и крупный — такой, что и корейцем назвать уже сложно. Волосы вьющиеся, пышные, они достают до самых глаз, прикрывая их, и Тэхен часто зачесывает передние пряди с влажного лба назад, чтобы иметь возможность видеть хоть что-то. Брови густые и черные как смоль — если бы Тэхен сейчас нахмурился, то вмиг стал бы похожим на горных пастухов, фотографии которых Чонгук видел в университетских учебниках истории. Плечи и грудь широкие, гордо раскрытые. Ровная осанка, острый выжигающий взгляд и пухлые темные губы, растянутые в ни на секунду не спадающей ухмылке. Чонгук тяжело вздыхает из-за душного спертого воздуха вокруг и про себя признает, что грузин из этого Тэхена такой же, как из него самого — кореец. В общем и целом, идеальный. — Чон Чонгук? — с явным акцентом интересуется Тэхен. Чонгук с улыбкой кивает и спрашивает в ответ: — Тэхен-щи? Тэхен тоже кивает и, открывая дверь машины, уверенно бросает Чонгуку стащенную недавно грушу. Чонгук едва не роняет ее на землю, но вовремя ловит одной рукой и потерянно смотрит на усмехающегося Тэхена. Тот ставит ногу в салон и на выдохе проговаривает: — Ну, поехали домой, Чон Чонгук. В салоне оказывается еще жарче, чем на улице. Тэхен сразу же принимается крутить маленькую ручку на своей дверце, чтобы со скрипом опустить стекло, и Чонгук молча следует его примеру. На мгновение он оборачивается назад, беспокойно оглядывая заброшенные назад чемодан с сумкой — багажник фольксвагена они открыть так и не смогли, — а, когда вновь возвращается к лобовому стеклу, Тэхен в стороне вдруг начинает стягивать с ног коричневые ботинки. — Что ты делаешь? — опешив, лепечет Чонгук. — Я вожу босым, — Тэхен без разбора кидает на задние кресла по ботинку. — Кожа на обуви стирается о педаль сцепления. К тому же, — он вставляет ключ зажигания, и мотор под капотом явно нехотя заводится, громко рыча, — так я лучше чувствую машину. — А зимой? — Я редко вожу зимой. На такой развалюхе по горам зимой не покатаешься. Чонгук понятливо мычит и мимолетно следит за сменяющимися фасадами, когда Тэхен, резко трогаясь с места, выезжает с парковки. Сквозь открытое окно рвется долгожданный прохладный ветер. Чонгук подставляет под него свои потные лицо и шею и прикрывает глаза. Еще в электронных письмах, коротко расписывая предстоящую поездку, Тэхен предупреждал Чонгука о том, что в самом Тбилиси они бывать почти не будут. Тэхен вместе со всей своей семьей жил в поселке в трехстах километрах к западу от Тбилиси и столицу не любил: шумно и воздух грязный. Рассказывая об окрестностях, он примерно набрасывал план на две недели чонгукова пребывания в Грузии — «съездим на горячие источники и в Бахмаро, если захочешь, походим по горам и заглянем к моей бабушке, чтобы она угостила тебя гранатовым соком и своей фирменной чурчхелой», — так что все, что теперь требовалось от Чонгука — держать глаза широко раскрытыми, записывать все, что он только сможет увидать, и просто наслаждаться красотой чужого края. Современные городские ландшафты спустя уже полчаса молчаливой поездки сменяются старыми серыми высотками и покошенными домами, поднимающимися рядами в горы. Чонгук, только завидя бедные, грязные окраины большой столицы, тянется назад за сумкой, вытаскивая из нее заряженный фотоаппарат и помятый ежедневник с эмблемой университета. Замечая его интерес к улицам, Тэхен благородно снижает скорость и останавливается пару раз возле тротуаров, чтобы Чонгук мог быстро сделать некоторые снимки и размашисто зарисовать в ежедневнике каскад построек, виднеющихся издалека. Из Тбилиси они выезжают за полдень. Трасса удивительно пустая. Правил движения на ней почти никто не соблюдает — Тэхен трижды выезжает на встречку за двойную сплошную при обгоне, — однако и громких возмущений Чонгук на удивление совсем не слышит. Нагруженные фуры часто теснятся ближе к обочине, кокетливо мигают поворотниками, позволяя свернуть на противоположную полосу, и Тэхен благодарно отвечает им аварийным сигналом, после вновь ускоряясь до ста. На большее его фольксваген оказывается неспособен. Весь их путь до поселка растягивается на бесконечно жаркие три с половиной часа. Чонгук, изловчившись, удобно устраивается лицом навстречу прохладному сквозняку и засыпает. Долгий перелет с пересадкой вымотал его и морально, и физически. Самолеты Кореи никогда не вызывали у него вопросов, но вот к условиям воздушного — и не только — транспорта стран СНГ он, кажется, привыкнуть не сможет ни в жизнь. Одни только посадочные кресла стоили ему ноющей теперь поясницы и затекшей вконец шеи. Удивительно, но в стареньком фольксвагене Тэхена Чонгуку спать оказывается удобнее всего. Когда он сонно разлепляет едва опухшие веки, за окном почти перестает сиять еще не севшее солнце, а ветер становится поразительно свежим и сочным. Чонгук потягивается со скрипящим стоном и хрипло обращается к сосредоточенному Тэхену: — Мы уже в твоей деревне? — Почти. И я живу не в деревне, — Чонгук смотрит на него вопрошающе, и он продолжает: — Да́ба. Поселок городского типа, если тебе так будет удобнее. — Долго еще? Тэхен отрицательно качает головой, сворачивая на узкую петляющую дорогу, которая ведет в невысокую гору. Фольксваген начинает резво скакать по кочкам, кряхтеть пожилым железом, и Чонгук, пугливо хватаясь за ручку на двери, просто надеется, что эта машина не развалится прямо здесь на полпути. За окном теперь — сплошные изумрудно-зеленые поля, рвущиеся ввысь поросшие горы и частые дома с низкими белыми крышами. Тэхен за рулем морщит лоб, старательно виляя от особенно глубоких ям, и Чонгук невольно засматривается на его грозный профиль: взъерошенные, едва влажные волосы, сдвинутые к переносице густые брови, большой нос с заметной горбинкой и губы, мокрые от слюны. Когда они в очередной раз подскакивают на высоком выступе, слышится противный скрежет днища о сухую насыпь, и Тэхен раздраженно выругивается на грузинском, едва не рыча. Салон автомобиля все стремительнее наполняет горная свежесть, но Чонгук вдруг чувствует, что вот-вот случайно задохнется. Он заторможенно отворачивается от парня и, не задумываясь, вгрызается в сочную переспелую грушу, которую все это время грел в руках. Приторный сок течет с его губ, холодится от слабого ветра, рвущегося сквозь открытое окно, и Чонгук трет подбородок тыльной стороной ладони, продолжая жадно есть. Он и забыл, насколько был голодным. Тэхен с улыбкой посматривает на него, но ничего не говорит. К дому они подъезжают ближе к пяти. Солнце к этому времени окончательно скрывается за склонами гор, оставляя их вершины пылать яркими алыми лучами, запутавшимися в воздушных облаках. Их встречают прямо на подъезде ко двору: возле массивных ворот скромной толпой стоят дети и женщины, позади — трое или четверо мужчин. Все они начинают по-доброму галдеть, когда Чонгук покидает бедный фольксваген сразу после Тэхена. — На корейском здесь говорит только моя мама, так что держись меня, — тихо указывает ему Тэхен. Он коротко подмигивает ему с улыбкой и, крича что-то задорное на грузинском, быстро вливается в толпу своих родственников. Они обнимаются, быстро целуются в щеки и одновременно обращают внимание на замершего истуканом Чонгука. — Ну чего ты встал как неродной? — без укора спрашивает его женщина, судя по яркой азиатской внешности — мать Тэхена. — Иди сюда скорее. Чонгук неуверенно шагает к ним всем и вмиг попадает в крепкие, теплые женские объятия. К его ногам с заискивающим блеском в глазах липнут трое маленьких детей — две девочки и мальчик, — но они тут же отходят в сторону, когда к Чонгуку для рукопожатия подходят двое мужчин: один — с него ростом, довольно грузный, но молодой лицом; второй — схож с первым едва ли не один в один. Видимо, отец и дядя. Чонгук жмет им руки и по привычке уважительно кланяется. После молча приветствует еще двух молодых парней, на вид его возраста, и одну женщину средних лет. Все, кроме Тэхена и его матери, чистокровные грузины. — Как добрался? — с ярким акцентом интересуется у него мама Тэхена. — Перелет нормально прошел? — Да, — Чонгук скромно кивает. — С пересадками, конечно, не очень люблю летать, но до вас по-другому совсем не добраться. Россия слишком большая, чтобы пролететь над ней, не приземлившись ни разу. — Ох, замотался ты, наверное. Мы стол накрыли во дворе. Тэхен тебя сейчас проводит в дом, покажет комнату. Оставишь там вещи и спускайся, хорошо? — она гладит его по предплечью, не переставая улыбаться. Чонгук вновь кивает. Все продолжают смотреть на него словно на музейный экспонат, дети — в особенности. — Чувствуй себя как дома, Чонгук-а. Мужчина — тот, который по предположениям Чонгука приходится Тэхену дядей — громко прикрикивает на маленьких детей, и те с веселым визгом срываются вглубь двора прочь. Переговариваясь на грузинском, все взрослые следуют за ними, и Тэхен подталкивает Чонгука в спину, уже успев выгрузить его чемодан и сумку из машины. — Это все твои родственники? — Чонгук перехватывает у него сумку и указывает подбородком на суетящихся вокруг стола людей. — Да. Я один у мамы с отцом. В таких больших домах не принято шиковать втроем, так что с нами живет брат отца с женой и пятью детьми. — Весело тебе тут, наверное? Тэхен с легкой улыбкой пожимает плечами и взбирается по деревянным ступенькам на большое крыльцо. Чонгук следует за ним. Они разуваются возле порога и ступают внутрь прохладной темной гостиной. Комната по размерам скромная, вмещает в себя круглый стол, обставленный стульями, пару шкафов с книгами и белой посудой, потрепанный диван и какие-то цветы в горшках. Тэхен ведет его наверх, с поразительной легкостью тягая тяжелый чемодан, и останавливается возле двери в конце широкого обшарпанного коридора. — Конечно, не апартаменты класса люкс, но все же. Он распахивает деревянную дверь, входя внутрь такой же маленькой спаленки. Чонгук вертит головой по сторонам, подмечая интерьер — обои в мелкий цветочек, покошенный гардероб с зеркалом, туалетный столик, рабочий стол и довольно просторная кровать, — и смотрит на Тэхена, ловя его взгляд. — Вообще, это была моя комната, — Тэхен двигает чемодан к стене, — но мама попросила отдать тебе именно ее. — Тебе же есть где спать? — Да. Поживу на веранде. Ночи сейчас все равно теплые. Чонгук чувствует легкий укол совести за то, что из-за его приезда Тэхен лишился своей комнаты, однако сам Тэхен особого недовольства по этому поводу не выражает, и Чонгук успокаивается. Они молчат какое-то время. Чонгук продолжает оглядываться. Замечает прикрытое кружевной занавеской окно и смотрит на пейзаж за стеклом: простирающиеся поля, редкие домишки и бесконечные горы. Внизу виднеется прикрытая брезентом крыша какой-то пристройки — видимо, это и есть та самая веранда, в которой собрался ночевать Тэхен. — Пойдем вниз, — зовет его Тэхен. Он оборачивается. — Еда скоро остынет, и вино начнет выветриваться. — Вы сами делаете вино? — Конечно. Каждый год. Они быстро спускаются на первый этаж и через заднюю дверь выходят прямо в центр поросшего двора, посреди которого, словно рог изобилия, стоит густо заставленный едой стол. — Ел когда-нибудь блюда грузинской кухни? — Тэхен, не обуваясь, прямо босиком шлепает по мягкой траве вперед. Чонгук наспех сует ноги в кроссовки и семенит за парнем, отвечая по пути: — Нет. Даже представления не имею, что вы едите. — Ну, значит, сейчас заимеешь, — они останавливаются возле стола, и Тэхен, указывая на посудины, принимается знающе перечислять: — Мчади — кукурузные лепешки. Бадриджани — жареные баклажаны с орехами, чесноком и луком. Молодая ботва свеклы, цветной капусты. Жареные цезарские грибы. Салат из запеченной свеклы с луком. Говяжий и свиной бульоны. Соусы для мяса из мякоти граната и терна. Аджика. Она острая, но вы, корейцы, острое едите как нечего делать, так что тебе нормально будет. Сыры: сулугуни и надуги. Обязательно попробуй, их делала мама. Хинкали, сациви. Мцвади — шашлык. Мамины чурчхела и виноградный кисель. С бульонами и мясом будь осторожнее: все очень жирное. Старайся есть побольше лепешек, чтобы живот не прихватило. Еще осторожнее будь с вином и чачей. — Чача? — Самогон на винограде. — Крепкий? — Если не разбавлять после перегона — градусов семьдесят-восемьдесят. — Ох, — Чонгук потерянно усмехается и опасливо смотрит на большой графин с чачей. — Я быстро пьянею. Не умею пить. — Ну так я научу, — Тэхен забрасывает руку ему на плечи. Чонгук невольно улыбается. — Уже спустились? — мама Тэхена обнимает Чона за талию с другой стороны. — Тогда давайте все за стол. Она отворачивается от парней и звонко зовет всех детей и взрослых к столу. Совсем скоро каждый занимает свое место: старшие мужчины располагаются во главе стола, после них с одной стороны усаживаются Тэхен и прибившийся к нему Чонгук, с другой — два молодых человека, затем женщины и в самом конце — беснующиеся детишки. Над столом стоит задорный грузинский галдеж. Все мельтешат руками, протянутыми к еще горячим блюдам, но Чонгук сам к тарелкам не притрагивается и позволяет Тэхену наложить ему то, что тот наложил и себе. Его в любом случае заставят попробовать здесь все, так какая разница, с чего конкретно начинать? Спустя минуту после того, как все разбирают себе закуски, бокалы и рюмки взрослых наполняются алкоголем, а детям наливают компот из сухофруктов и свежих апельсинов. Отец Тэхена тяжело поднимается с места и, уклоняя голову от свисающих веток деревьев, под которыми поставили стол, начинает говорить долгий довольно эмоциональный тост с рюмкой чачи в руке. Все смотрят на него с добрыми улыбками, и даже Чонгук, не понимая ни единого слова, вслушивается в каждый звук, также не переставая улыбаться. Невыносимая жара окончательно спадает. Здесь, в густой тени сада с частыми фруктовыми деревьями, уже начинает чувствоваться аромат сырости, тянущейся с долины реки неподалеку. Чонгук, разморенный долгим перелетом и дорогой из Тбилиси в Чохатаури, плохо соображает даже без алкоголя в крови, но предложенную ему чачу выпивает в унисон с Тэхеном и горько морщит лоб от высокого градуса, мгновенно ударяющего ему в голову. Голоса снова раздаются с прежней громкостью и неразборчивым фоном звучат прямо над ухом. Еда оказывается на удивление вкусной. После корейской кухни, в большей степени своей сладко-острой, грузинская кажется гораздо многограннее и душистее. Чонгуковы вкусовые рецепторы оживают под уверенным влиянием на них разнообразных специй, и он налетает на все, что ему подкладывает Тэхен, со страшным голодом и текущими изо рта слюнями. После первой рюмки чачи ему наливают еще три, и Чонгук понимает, что бесстыдно пьянеет. Его лицо позорно краснеет, взгляд начинает блестеть, в то время как остальные мужчины за столом не кажутся опьяневшими ни на грамм. Тэхен, замечая чонгуковы смешки, раздающиеся невпопад чужим разговорам, наливать парню алкоголь больше не разрешает. До самого десерта вместе с детьми Чонгук пьет один компот. Атмосфера за столом душевная. На Чонгука никто особого внимания не обращает, потому что поговорить с ним могут только Тэхен и его мать, так что Чонгук лишь с теплотой в груди слушает неразборчивую грузинскую речь и с аппетитом уплетает острые баклажаны и маринованную капусту с помидорами. В какой-то момент он даже задумывается над тем, чтобы перейти на кавказскую кухню по возвращении в Корею: все на столе настолько вкусное, что по его голове начинают бегать мурашки. Темнеет на улице ближе к восьми. Женщины собирают все грязные тарелки и приборы, выносят свежую чурчхелу, фрукты с ягодами и виноградный кисель и скрываются в доме на кухне, чтобы перемыть посуду; дети, воруя с подносов по палочке чурчхелы, убегают резвиться среди деревьев; мужчины отказываются от предложенного киселя и продолжают пить вино, закусывая его сыром и остатками еды; Чонгук же кисель пробует с удовольствием и перехватывает у Тэхена чурчхелу, с интересом откусывая верхушку сладкой колбаски. — Ну как? — спрашивает его Тэхен. Он упирается локтем в спинку его стула, чтобы склониться ближе и не перебивать болтовней разговоры отца и дяди. — Вкусно, — Чонгук звонко отхлебывает кисель. — Как это делают? — он тычет кружкой в чужое лицо. — Желатин? Крахмал? — Крахмал. — Вот это вы бадягу придумали. Тэхен разражается бесшумным хохотом, скрывая лицо в сгибе локтя, и Чонгук — все еще пьяный и излишне объевшийся — смеется вместе с ним, хоть и причину веселья особо не понимает. — Ты сильно пьяный? — отсмеявшись, интересуется у него Тэхен. — Да уж, — Чонгук тяжело вздыхает. — Перед глазами все плывет. Еще рюмка — я и язык вязать перестану. — Жаль. Хотел отвезти тебя на речку искупаться. После такой жары днем вода должна быть очень теплой. — Отвезешь завтра? Тэхен медленно кивает ему в согласии. Они вдруг смотрят друг другу в глаза — долго и с пьяным блеском. Чонгук чувствует, как его с головы до пят обжигает странным жаром, источник которого он совсем не может распознать. Тэхеновы глаза черные, глубокие, и заглядывает он ими в самую душу, даже будучи под действием крепкого алкоголя, вызывающего у них двоих явное помутнение сознания, мыслей и вообще… всего. Чонгуку всегда было сложно держать зрительные контакты с такими людьми — твердыми, дерзкими и вызывающими этот пресловутый жар, — однако от Тэхена он взгляда оторвать отчего-то совсем не может. Он бегло облизывается и, открывая рот… очень звонко икает. — Да ты совсем захмелел, — Тэхен коротко усмехается. — Хочешь, доведу тебя до кровати? Думаю, тебе стоит прилечь. День был тяжелым. — Да, — излишне твердо выдает Чонгук. Тэхен помогает ему подняться со стула, прихватывая за талию и закидывая его руку себе на плечи, говорит что-то своим родственникам за столом и осторожно идет в дом. По ступенькам они топчутся с шатаниями и глупыми хихиканьями. Когда Чонгук наконец оказывается в своей новой комнате, то с усталым вздохом валится на воздушную кровать и мгновенно вырубается. Тэхен некоторое время смотрит на него с улыбкой, а после накрывает краем одеяла и уходит обратно вниз, тихо прикрывая за собой дверь. Всю ночь Чонгук крайне громко храпит.

2

Просыпается Чонгук за полдень. Несмотря на довольно долгий и крепкий сон, чувствует он себя разбито: уверенно дают о себе знать чача и бокал вина, опрокинутые вчерашним вечером. Голова у него раскалывается ровно напополам, во рту — сухо, а телу — жарко: окно в комнате закрыто наглухо, а на улице, кажется, снова пе́кло. Чонгук протяжно стонет, потягиваясь, и размашисто скидывает с себя тяжелое одеяло. На нем все та же одежда, в которой он приехал вчера, и от духоты пахнет она далеко не цветочными благоуханиями. Он нехотя поднимается с кровати. Нужно переодеться и найти ванную. Его чемодан все так же стоит возле свободной стены вместе с сумкой, и Чонгук вытаскивает из него первые же шорты с майкой и боксеры. Телефон — полностью разрядившийся и отключившийся еще перед пережитой им попойкой — он ставит на зарядку и выходит из комнаты в коридор. По пути ему не встречается ни души. Приглушенные голоса раздаются с первого этажа, и Чонгук идет вниз, чтобы оценить обстановку. Вчерашний день прошел мимо него слишком сумбурно и спешно. В памяти его не отложилось ничего значимого, кроме, быть может, яркой внешности Тэхена, редких построек Тбилиси и жа́ра в желудке после первой рюмки чачи. Остальное же пробегало перед глазами обрывочными кадрами, не имеющими ни начала, ни логичного конца. Какие-то люди, старый дом, громкие дети, вкусные баклажаны, черный взгляд Тэхена, мягкость кровати — и все. Конец. Словно и не приезжал он никуда. Словно все, вчера происходившее, было сном. Однако он останавливается на последних ступеньках лестницы — и вот: какие-то люди, оборванные обои на старых деревянных стенах, громкие дети, бегающие по всей гостиной, остатки вкусных баклажанов на круглом столе и… взгляд Тэхена, да. — Доброе утро! — Тэхен машет ему, улыбаясь. Он, вместе со своими двоюродными братьями, сидит за столом, тасуя игральные карты. — Доброе утро. — Выспался? — Да, — Чонгук неловко перебирает в руках одежду. Все дети и молодые парни смотрят на них двоих, с интересом слушая незнакомую речь на корейском. — Голова болит. — Неудивительно, — Тэхен усмехается. — Слабоват ты для чачи оказался. Не рассчитал, извиняюсь. — Ничего. Где я могу умыться? — Ванная есть здесь, — Тэхен указывает рукой с картами на дверь напротив стола, — и на втором этаже, соседняя с твоей комнатой. — Спасибо. — Да не за что. Ты, давай, моську свою умывай, ешь, и в горы поедем, пока солнце туда не взошло. Поздно ты, конечно, встал. По-хорошему часов в шесть-семь утра надо было выезжать, да? — спрашивает он братьев, чтобы обратить на себя внимание, и, продолжая уже на грузинском, переговаривается с ними о чем-то, полностью отвлекаясь от Чонгука. Чонгук мнется на месте несколько секунд и молча уходит наверх, скрываясь в ванной. Напор воды в лейке слабый, ванна покоцанная то тут, то там, а на голубоватой плитке вокруг виднеются редкие проблески плесени, но он совсем не обращает на это внимания, желая поскорее смыть с себя прошедший день и сонливость. Обратно на первый этаж он спускается посвежевшим и пахнущим своим любимым цитрусовым гелем для душа. Встречает его пугающая тишина: ни Тэхена, ни его братьев за столом уже нет, дети куда-то разбежались и вроде бы визжали теперь во дворе. Он скромно присаживается на один из твердых стульев и, озираясь, голодно набрасывается на остывшие, но, видно, приготовленные с утра пирожки с повидлом. Ест быстро, всухомятку, держа по пирожку в каждой руке, после, с трудом проглотив ком в горле, вилкой хватает уже размякшие баклажаны и сует их в рот, оставляя вокруг губ и на подбородке следы масла и чеснока, грязными руками лезет за орехами в пиалу и вздрагивает, когда над ним вдруг нависает улыбающийся Тэхен. — Ты хоть бы чаю попросил, — он упирается кулаками в стол по обеим сторонам от Чонгука. Чонгук смотрит на него снизу вверх, запрокинув голову назад, и гулко сглатывает. — Налить? Чонгук робко кивает и стыдливо опускает взгляд на свои маслянистые пальцы. Он всегда был слишком голодным по утрам, чего уж тут поделать? Тэхен наливает ему черный чай — тоже остывший, — и Чонгук торопливо выхлебывает его залпом, после удовлетворенно ставя кружку на стол и сытно вздыхая. — Спасибо. — Наелся? — Еще бы, — Чонгук улыбается. — Поехали? — Тебе бы полежать минут двадцать, а то утрясет. — Да нормально, — он отмахивается. — Меня редко укачивает. — Как скажешь. Тэхен разводит руками и берет с серванта ключи от машины. Чонгук быстро забегает на второй этаж, чтобы прихватить фотоаппарат и ежедневник, после чего они выходят через парадную дверь, минуя двор, и садятся в нагревшийся салон, сразу опуская все окна. Чонгук тянется к ремню безопасности, но Тэхен на это лишь усмехается: — Забей. Пристегиваться нет смысла. — А, — Чонгук отпускает стальную пряжку, — окей. Они едут в тишине, как и вчера. Тэхен, сильно наклонившись вперед над рулем, старается аккуратно объезжать все ямы и выбоины, поэтому Чонгук не считает нужным отвлекать его от дороги своей пустой болтовней. Он с интересом смотрит по сторонам в открытое окно, с наслаждением вдыхает свежий горный воздух всеми легкими и изредка прикрывает глаза, вслушиваясь в кряхтение фольксвагена и шум природы. Он чувствует, как все его проблемы, все заботы, привезенные с собой из туманного Сеула, стремительно растворяются по ветру здесь — в свободной, крайне жаркой и живописной глуши, которую он раньше с легкостью бы отвергнул из-за отстраненности от мира, пребывающего в постоянном движении. Сейчас же ему хотелось лишь как можно дольше дышать чистым кислородом, видеть всю эту красоту и чувствовать во рту вкус пряных баклажанов с чесноком. Тэхен решает остановиться у подножия не очень высокой горы, больше похожей на изрезанный поросший холм. Они выходят из машины. Чонгук вешает на шею фотоаппарат и захватывает с собой ежедневник, Тэхен забирает с заднего сиденья забитый рюкзак и наспех обувается в потрепанные кроссовки. — Что в рюкзаке? — интересуется Чонгук. — Вода и лепешки. Вдруг проголодаемся. Как далеко ты хочешь зайти? — Что? — На самую вершину или метров на двести? Чонгук молчаливо смотрит на гордо возвышающийся над ними холм. Приставляет ко лбу руку, чтобы лучше разглядеть самую верхушку, и вновь переводит взгляд на Тэхена. — До вершины вроде бы не так уж далеко. Думаю, мы сможем дойти до конца. Тэхен коротко улыбается. Чонгук улыбается ему в ответ. Они не спеша принимаются шагать вверх. Первые склоны горы пологие, трава там низкая и сухая, так что путь их поначалу оказывается простым. Чонгук делает несколько снимков, но те ему не нравятся: они находятся слишком низко для того, чтобы он смог запечатлеть какие-либо красивые виды. Поэтому, дыша чуть чаще из-за ходьбы в гору, он заводит разговор: — Получается, ты родился здесь? — Да. Моя мама переехала в Тбилиси в начале девяностых, познакомилась с отцом, они поженились, и потом получился я. — Тебе повезло с генами. — О чем ты? — Тэхен с легкой улыбкой смотрит на него. — Ну, хорошее сочетание. Глаза узкие, а от грузина почти не отличишь. Тэхен коротко усмехается, пожимая плечами. — Наверное, мне в действительности повезло. Ты из Сеула? — Из Пусана, но живу в Сеуле из-за учебы. — Учишься на геолога? — Ага. Кафедра региональной геологии и истории Земли. Тэхен кривит губы, важно морща лоб. — Вот это профессия. — Ты учишься где-нибудь? — Чонгук задумчиво глядит себе под ноги. — В Тбилисской консерватории. — Серьезно? — Чонгук удивленно поднимает на Тэхена взгляд. — Играешь на чем-то? Танцуешь? — Пою. Говорят, тембр хороший. — Да, у тебя низкий голос. Красивый. Тэхен мычит в согласии. Они в очередной раз смолкают, не находя слов для продолжения разговора. Гора становится круче, где-то им приходится хвататься за землю, чтобы не соскользнуть ногами по траве, так что Тэхен предлагает Чонгуку сложить ежедневник к нему в рюкзак, пока они не доберутся до вершины. Чонгук соглашается. Воздух с каждым пройденным метром становится все более разреженным. Их путь часто пересекают посадки из низких елочек и сосен, и хвойный запах, витающий теперь повсюду, впитывается в раскрывающиеся легкие основательно и крепко. Чонгук дышит тяжело, но за Тэхеном, быстро снующим между деревьями, следует послушно, не желая потеряться. Иногда он посматривает по сторонам, когда Тэхен позволяет им немного постоять на месте и перевести дыхание, и в такие моменты ему открываются великолепные виды на деревушку, из которой они приехали, и долину реки в другой части более высоких гордых гор. Он делает пару снимков, и они вновь продолжают идти. Пологая вершина встречает их сухим горячим ветром и солнцем, пекущим самые макушки. Тэхен бросает рюкзак на скромной полянке и, присаживаясь на корточки, выкладывает на жухлую траву захваченные из дома плед, воду, лепешки и две панамки. Одну панамку он протягивает Чонгуку, а вторую надевает себе на голову, приговаривая: — Чтобы солнечный удар не хватил. Они присаживаются на покрывало плечом к плечу, разбирают себе по лепешке и молча едят, по очереди делая глотки теплой воды из бутылки. Впереди — высокие горы, леса и деревенские дома. Отсюда видно, как где-то вдалеке пасутся овцы и коровы, как кемарят в тени пастухи, как женщины стирают постельное белье в русле реки, как резвятся дети на широких улицах. Кажется, словно жизнь здесь остановилась. Словно Чонгук не просто приехал в другую страну, но и переместился во времени лет на тридцать назад. От такого чувства он совсем не думает о том, что было у него до. Будто есть только сейчас, а после наступит слишком не скоро. — Наверное, я никогда не смог бы жить где-либо еще, кроме как здесь, — вдруг говорит Тэхен. Чонгук смотрит на него из-под полей цветастой панамки, продолжая с аппетитом жевать пресную лепешку. — Города меня угнетают. На время учебы я уезжаю в общежитие, и эти девять месяцев становятся для меня адом. Постоянные шум, гам, машины, грязный воздух. Когда живешь на природе в окружении своих продуктов, городская жизнь становится невыносимой. — На каком курсе ты учишься? — Следующий год выпускной. — Тебе двадцать три? — Двадцать пять. Я не смог поступить в консерваторию с первого раза, поэтому брал перерыв на год, чтобы лучше подготовиться. Отец предлагал забросить это дело, поступить на механика или инженера, но я отказался. Для нашей местности это нетипично — желать получить высшее образование, да еще и по творческой специальности, — Тэхен сосредоточенно оглядывает земли под ними. — Что я буду делать после консерватории? Город я ненавижу, работать там будет невмоготу, а у нас в дабе и так певцов на каждый двор по хору. Не знаю, чем я руководствовался. — Но… — Чонгук продолжает смотреть на его профиль, — тебе вообще нравится петь? — Конечно. Но у меня не та жизнь, при которой я могу ориентироваться на то, что мне нравится. Главное — устроиться в этом мире так, чтобы были деньги. — На самом деле, я тоже не совсем понимаю, что ждет меня в будущем. Отучусь в университете и пойду работать в какую-нибудь компанию. Буду, как это в Японии называется… — Чонгук опускает голову, вспоминая, — сарариманом. — Кто это? — «Белые воротнички»? Тэхен понятливо угукает и качает головой. — Жизнь кажется такой бесполезной, когда ты работаешь кем-то таким. В одной книге читал, — Чонгук делает паузу, собирая в голове цитату. — «Никакого драматизма. Говоря языком кино — низкобюджетное видео об окружающей среде, которое может лишь убаюкать зрителя. Беспрерывно тянется блеклый пейзаж: ни монтажа, ни крупных планов». Быть может, лучше выживание бедного певца, чем жизнь озабоченного писчей бумагой клерка? — Что за книга? — Тэхен переводит на него взгляд. Панамка примяла его волосы, отчего черных глаз сейчас почти не было видно. — Харуки Мураками. «Обезьяна из Синагавы» из «Токийских легенд». Про макаку, которая обожала воровать человеческие имена. — Чего? — Тэхен усмехается. Чонгук с улыбкой пожимает плечами и смотрит в сторону. — Откуда ты так хорошо знаешь корейский? — Мама научила в детстве. Так, — Тэхен коротко отмахивается, — для общего развития. — Тебе идет. Мне нравится твой акцент. — Да? — Тэхен заинтересованно косится на Чонгука. — Да, — Чонгук кивает. — Необычно звучит. — Отец считает наше с мамой знание корейского бесполезным. Хотя так я чувствую какое-то странное единение с другой культурой, знаешь? То есть я никогда не буду жить в Корее, потому что мне нечего там делать, но, владея языком, я будто связан с этой страной. — Можешь как-нибудь приехать ко мне после лета. Съемная квартира, конечно, с домом не сравнится, но все же. — Нет, — Тэхен беззлобно кривится. — Вы едите одну рыбу с рисом. — Но у нас тоже есть жирная свинина и пельмени. — Научишь меня есть палочками? Они смотрят друг на друга. — Почему нет? Тэхен усмехается — по-доброму, но скептично, все еще не воспринимая подобные предложения Чонгука всерьез — и обмахивается воротом майки. — Посмотрим, — бросает он. Воздух становится все горячее. Солнце склоняется от зенита к горам и светит прямо им в лица, вынуждая беспрестанно щуриться. В небе звонко кричат ястребы и коршуны, летают кругами над вершинами гор, иногда приземляясь, чтобы поймать добычу. Детей внизу звонко зазывают на обед. Женщины заканчивают стирку. Деревни ненадолго стихают. — Мне кажется, у меня кожа обгорела, — Чонгук с досадой осматривает свои красные ноги и руки. — Приедем домой, намажем тебя сметаной. — Сметаной? — Сметаной, — Тэхен кивает. — Самое верное средство от солнечных ожогов. — Ох, Грузия, — Чонгук со вздохом валится на покрывало и закрывает лицо панамкой. Тэхен смеется над ним и продолжает смотреть куда-то вдаль. Они молчат какое-то время, после чего Тэхен тяжело поднимается на ноги и говорит: — Пойдем, — Чонгук приподнимает панамку, замечая протянутую ему руку. — Нужно вернуться к обеду: мама будет волноваться. Быстро собрав все вещи в тэхенов рюкзак, они не спеша спускаются к подножию горы и уезжают обратно в деревню. В доме их уже ждет накрытый стол. Чонгук с привычным голодом набрасывается на горячий бульон и свежее мясо, после чего заедает все это оставшимися с утра пирожками с чаем. Когда все жители дома вновь расходятся по своим делам, Тэхен приносит в гостиную банку жирной сметаны и просит Чонгука сесть на диван. Чонгук — поначалу опасливо — принимается намазывать одну свою красную ногу холодной сметаной, в то время как Тэхен, неожиданно садясь на корточки, уверенно берется за вторую. Он с удивительной для Чонгука осторожностью массирует его обгоревшую кожу и, отчего-то задерживаясь большими ладонями на бедре, с улыбкой бормочет: «Какое крепкое». Чонгуково лицо в этот момент неумолимо краснеет в тон ногам. В ответ он лишь неловко смеется. После того, как сметаной покрываются еще и его руки, Чонгук поднимается на второй этаж, чтобы почитать книгу и отдохнуть после подъема в гору. Кожа его ярко горит, печет, как от огня, и он, по-честному сказать, даже не знает, что именно ее так сильно обожгло: солнце или недавние касания Тэхена. Дай бог первое. За чтением он бесстыдно засыпает. Просыпается ближе к позднему вечеру, в первую очередь думая о том, что теперь будет делать ночью. На первом этаже слышится довольно громкая веселая болтовня, и Чонгук, до конца придя в себя, идет вниз. В гостиной он застает толпу молодых девушек и парней — выряженных и возбужденных. Все они общаются с родственниками Тэхена на грузинском. Сам Тэхен появляется из дверей кухни, и Чонгук невольно округляет глаза, тихо охая: он впервые видит парня в глаженой рубашке, брюках и с прической на голове. Тэхен случайно замечает его и подходит ближе, вставая напротив. — Ты обещал отвезти меня на речку сегодня вечером, — первым делом говорит Чонгук. Он не знает, почему его тон вдруг звучит обидчиво и с претензией, но разбираться с этим не хочет. — Друзья позвали меня на танцы, — Тэхен оглядывается на гостей. — Завтра, хорошо? Завтра точно смогу. Чонгук смотрит на его бесстыжую улыбку, после в большие глаза, выдерживает бесполезную паузу и кивает. Что он может с этим поделать? Не запрещать же теперь свободному человеку ходить туда, куда ему так хочется, верно? — Отлично, — Тэхен подмигивает ему и обращается к друзьям на грузинском. Он бросает что-то своей маме, видимо, предупреждая ее о возможном позднем возвращении, и, в последний раз скользнув взглядом по растерянному, еще сонному Чонгуку, выходит из дома через парадную дверь. Гул быстро стихает. Мама Тэхена глубоко вздыхает, с сожалением смотря на отвергнутого Чонгука, и подходит к парню, приобнимая его за талию. Она искренне улыбается — возле глаз ее собираются частые-частые морщинки — и заговорщически предлагает: — Пойдем ужинать? Тэхен — в стельку пьяный — возвращается под утро на рассвете. В гордом одиночестве и с понурой улыбкой на губах.

3

Когда Чонгук спускается на завтрак следующим утром, то застает за большим круглым столом всю тэхенову семью. Женщины с улыбками усаживают его между маленькими детьми, лица которых уже сплошь перемазаны абрикосовым вареньем, и наливают ему еще горячий чай. Чонгук хмуро оглядывается по сторонам, но Тэхена поблизости не замечает и спрашивает у его мамы: — Тэхен ушел куда-то? — Тэхен-а вернулся под утро. Теперь отсыпается, наверное. Дай бог к обеду встанет. — Он обещал свозить меня искупаться вчера вечером. — Ну, значит, сегодня точно отвезет. Ты же понимаешь: таким молодым парням, как вы, нужно куда-то тратить свою мужскую энергию, — она смеется. — Соседние ребята давно звали его на танцы, да он что-то совсем в заботах погряз: сессия, отец его по делам возил. А ты приехал — так сразу времени стало больше. Пусть отдохнет. А на речку тебя, если что, и мы со снохой сводим. С детишками плескаться весело. Чонгук натянуто улыбается и учтиво дает отказ. Он ждет Тэхена все утро, и тот в действительности выходит с веранды к обеду, встречаясь с матерью во дворе. Та передает ему кружку холодной воды и лепешку, о чем-то говорит с ним, после чего к Тэхену подходят братья и уводят его вглубь сада, чтобы всем вместе заняться поручениями, оставленными отцом: нужно было начать колоть дрова на осень и побелить стволы яблонь и груш известью. Солнце к полудню начинает припекать все сильнее. Чонгук, наблюдая за парнями из-за кусочка пыльной занавески, щурится от обжигающих лучей и с интересом следит за тем, с какой силой Тэхен, несмотря на похмелье и явный недосып, вгоняет топор в толстые поленья. Мышцы его спины и рук напрягаются с каждым новым замахом. Тэхен коротко стонет, когда звонко раскалывает очередную деревяшку, передает топор своему брату и из-за невыносимой жары быстро стягивает через голову насквозь мокрую майку. Чонгук вмиг глубже зарывается в занавеску, но от окна не отходит. Тэхен внизу вытирает пот с широких плеч, груди и жилистой шеи, обмахивается, тяжело дышит и вдруг смотрит прямо в чонгуково окно, словно чувствуя на себе пристальный пытливый взгляд. Чонгук охает и торопливо шагает назад. Он прикрывает настежь распахнутые створки, двигает легкую занавеску и с грохотом валится на кровать. Потолок над ним весь в трещинах и желтых разводах. Наверное, крыша в дождь протекает только так. Где-то в стороне слышатся кукареканье петухов (Чонгук, если быть честным, уже немного заебался просыпаться из-за них в пять утра), визг детей, бегающих по двору, и низкие мужские голоса. Внизу раздаются грохот посуды и стук ножей — женщины уже готовят обед, — и Чонгук вдруг чувствует себя самым бесполезным человеком в этом старом занятом доме. Он ложится на бок, подбирая руки под пуховой подушкой. Кажется, он слишком привык к азиатскому колориту. Слишком давно не видел людей с другой внешностью, давно не встречался с иными характерами — гораздо более горячими и непредсказуемыми. Закавказье встретило его пеклом и уютной обстановкой старой Грузии с поросшими горами, свежим воздухом и неизведанным Тэхеном. Чонгук почти не замечает остальных жителей дома. С самого знакомства ему на глаза не попадаются главы семейства, дети бегают вокруг него мельтешащей кучкой, не привлекающей внимание, так что все, на чем Чонгук только может сконцентрироваться в это время — это Тэхен. Тэхен благородно возит его всюду, Тэхен показывает ему то, что он никогда бы не увидел в Корее, Тэхен маячит образом в каждом ярком воспоминании и сам остается на подкорках сознания в качестве теплого пятнышка, вызывающего леденящий пока трепет. Чонгук задумчиво смотрит на собственное отражение в зеркале туалетного столика напротив его кровати, озадаченно кусает нижнюю губу и чешет большим пальцем ноги правую щиколотку. Сердце в груди отчего-то колотится и оглушающе стучит в ушах. Он вздыхает, лезет за телефоном и наушниками и, включая музыку на всю громкость, смыкает веки. Его накрывает нежданная дрема. Он настолько забывается в картинках, возникающих перед глазами под музыку, что путает выдуманные видения с реальностью и чувствует, как его стремительно затягивает в сладкий сон. Наверное, ему не стоило бы спать сейчас. Он не сделал за сегодня буквально ничего, чтобы просто позволить себе очередной отдых от безделья, однако глаза его открываться не желают, тело устало обмякает, и он неумолимо засыпает прямо так, с наушниками в ушах. Песни в плейлисте сменяются одна за другой и заканчиваются за несколько мгновений до того, как Чонгук пробуждается, непроизвольно вздрагивая. Провода наушников запутались у его шеи, и он стягивает их, чтобы ненароком не придушить самого себя. Кровать с противоположной стороны неожиданно поскрипывает. Чонгук округляет глаза, переворачивается на другой бок и в мгновение отскакивает назад, пугаясь: Тэхен, скромно подобрав колени, оказывается лежащим на подушке прямо рядом с ним. — Ты чего здесь? — хрипло бормочет он, промаргиваясь. — Ничего, — Тэхен едва пожимает плечами. Он с улыбкой следит за сонным потерянным парнем и неслышно вздыхает, мелко елозя на месте. — Смотрел на меня, пока я спал? — Нет. Я тоже спал. — Ты не выглядишь сонным. Тэхен снова пожимает плечами. — Поедем в Бахмаро? — вдруг предлагает он. — Я уже забрал машину из гаража. — У тебя больше нет никаких дел? — Нет, — Тэхен кривит губы. — Я свободен, как горный ветер, и предоставлен лишь тебе одному. Чонгук, легко улыбаясь, скользит взглядом по столь беспечному Тэхену, сомнительно щурится, в совершенной степени не понимая происходящего, но с кровати все же встает. Он шагает к рабочему столу, чтобы взять с него заряженный фотоаппарат и потрепанный ежедневник, и оборачивается на Тэхена, успевшего за это время своевольно развалиться на всей кровати довольной звездой. Отчего такой довольной — неясно. — Поехали? — спрашивает его Чонгук. Тэхен резво кивает и поднимается с места. Они садятся в машину, вновь не пристегиваясь, и выезжают из дабы. Тэхен говорит, что им предстоит долгий путь, и предлагает заехать в ближайший поселок за быстрым перекусом и водой. Чонгук соглашается. Дорога выдается тяжелой: за окнами становится душно; воздух, некогда свободный и свежий, тяжелеет от пыли и поднявшейся температуры. Дышать им почти невозможно. — К вечеру ждать грозы, — предрекает мимоходом Тэхен. — После такой жары природа всегда отдыхает благодаря дождю. Часам к пяти польет как из ведра. В небе парят безжалостные ястребы и орлы. Они раскрывают свои ровные крылья и, не делая ими ни единого взмаха, монотонно кружат над полями в поиске добычи. Чонгук робко высовывает голову в открытое окно, морщит лоб от пекла, бьющего ему в лицо, и, смыкая веки, подставляет влажную кожу под встречный ветер. Тэхен ускоряется до максимума, и они мчатся по пустой трассе на их пожилом «спорткаре» с беспечными улыбками на губах. Магазин, возле которого останавливается Тэхен, накрывает парковку скромной тенью. Чонгук остается в машине и блаженно вздыхает от долгожданной прохлады, наконец окутывающей нагревшийся салон. По улицам вокруг снуют занятые люди: женщины гуляют с детьми перед обеденным сном, мужчины с важным видом бродят по хозяйственным магазинам, вдали один старик на углу, припрятавшись в тени зонта, продает старые книги в надежде заработать с десяток лари к своей нищей пенсии. Чонгук оглядывается на двери супермаркета. Ждет возможного появления Тэхена несколько секунд, после роется по карманам и, находя смятую купюру, полученную от матери парня в качестве первого своего грузинского сувенира, выходит из машины. Он, жмурясь, перебегает дорогу, чтобы перейти на другую сторону улицы, и шагает к старику под зонтом. Тот поднимает на него уставший взгляд, и лицо его, испещренное многолетними морщинами, при виде протянутой без слов купюры достоинством в двадцать лари в секунду смягчается. Чонгук молча берет три первые попавшиеся книги и, дружелюбно улыбаясь, уходит прочь. В спину ему что-то благодарно бормочут. Наверное, молитвы. Тэхен уже ждет его возле машины. Он держит в руках большую пачку с чипсами и литровую бутылку минералки. Рядом с ним, облокотившись на машину, стоят два незнакомых Чонгуку молодых человека. Тэхен мило общается с ними о чем-то, периодически смеясь. — Ты вернулся? — подходя ближе, спрашивает Чонгук. — Да. Друзья Тэхена с интересом оглядывают Чонгука с ног до головы, и он с опаской смотрит на них в ответ. Оба высокие, темноволосые, один худощавый, другой — покрупнее. Выглядят они непривычно ухоженно, но не смазливо. Чонгук поворачивает голову к Тэхену, отчасти желая, чтобы тот познакомил их всех, но Тэхен не спешит представлять своих друзей и открывает дверь фольксвагена, укладывая на сиденье купленный перекус. — Поехали? Чонгук кивает в смятении и обходит автомобиль. Он озадаченно следит за тем, как Тэхен, прощаясь с друзьями, тепло обнимает каждого и как после этих объятий оба парня скрываются за углом, сворачивая вниз по улице. Они садятся в жаркий салон. Тэхен заводит двигатель и, пихая Чонгуку чипсы с водой, выезжает на дорогу. Чонгук, вскрывая пачку, незатейливо спрашивает: — Твои друзья? — Да. Мы учимся в консерватории вместе. Они танцуют. — Они выглядят… хорошо. — В плане? — Тэхен хмурится и, прежде чем Чонгук успевает ответить, просит покормить себя. Чонгук осторожно кладет в его широко раскрытый рот горку чипсов и бормочет: — Ну, по сравнению с теми мужчинами, которых мне удалось увидеть в Грузии, они кажутся более аккуратными. Не знаю, как объяснить. У них даже волосы причесаны ровно, не то что у тебя: все в разные стороны торчит. — Тебе не нравятся мои волосы? — Да все мне нравится, — без задней мысли оговаривается Чонгук. Тэхен с улыбкой молчит какое-то время, пока пытается свернуть на трассу по круговому движению, после чего приглушенно признается: — Они встречаются. Чонгук перестает жевать. — В смысле? — В смысле состоят в отношениях. Испытывают друг к другу чувства. — Это вообще законно? — О чем ты? — Тэхен на секунду смотрит в его сторону. — Разве в Грузии не запрещено нечто… такое? Тэхен вздыхает. — Чонгук, ты приехал в страну, в которой даже образование построено по европейским стандартам. Мы не пещерные люди, и нас не сошлют в горы, если кто-то из нас полюбит человека своего пола. У нас есть такие отношения, у нас есть активисты, защищающие права геев, у нас есть клубы и заведения, где каждый может найти подходящую ему компанию. И да, это законно. С двухтысячного года, если быть точным. — Я думал, что в Грузии распространена гомофобия. — Очаги протестов вспыхивают, в основном когда заходит речь о браках. Этого люди не терпят. Но в остальном… достаточно просто не выставлять это напоказ. Любишь ты члены — люби на здоровье. Главное — не заставляй других любить их вместе с тобой. — Ты дружишь с теми парнями, потому что тоже… Чонгуку не хватает смелости закончить и так понятный каждому из них вопрос. Тэхен вновь молчит, сосредоточенно смотря на дорогу, и отвечает лишь спустя время, в течение которого Чонгук едва не выходит из себя от волнения. Почему он так волнуется, он не знает. — Нет. Мне просто нравится с ними общаться. Какая разница, что они там любят в постели? Они интересные, веселые. Постоянно таскают меня по своим любимым барам. — Ты был с ними в гей-баре? — Чонгук усмехается. — Пару раз. — Зачем? Тэхен пожимает плечами, отчего-то улыбаясь. — Просто. Там весело. Чонгук с ответной улыбкой удивленно смотрит на парня и отворачивается к боковому окну. Пачка чипсов в его руках больше не вызывает в нем никакого интереса. Рассказанные Тэхеном вещи настолько смещают вектор его восприятия Грузии и происходящего в целом, что у него почти кружится шумно гудящая голова. Тэхен смеется над такой его растерянностью, и Чонгук глупо хихикает вместе с ним, ни на секунду не переставая думать. Он в действительности считал, что за любые проявления однополого влечения здесь, в Грузии, если и не убивают, так хотя бы раздают щедрых тумаков. Наверное, все так и есть: кого-то бьют, кого-то унижают, однако за этими людьми не гоняются толпами, не пытаются истребить и стереть с лица земли. Подобное открытие вызывает в Чонгуке настоящую бурю. Он не перестает смотреть на Тэхена и с не сходящей улыбкой бегает по нему восторженным взглядом. Тот строгий грузин, державшийся везде и всюду гордым особняком, вдруг превращается в глазах Чонгука в обыкновенного парня, свободного от навязываемых предрассудков. Волшебство чертово, по-другому не скажешь. Курорт Бахмаро встречает их приятным прохладным ветром, свежим горным запахом и спрятавшимся за облака солнцем. Они высаживаются из машины на самом въезде возле церквушки и идут к частым домишкам на сва́ях пешком: Чонгук с фотоаппаратом в руках несется впереди, а Тэхен, словно мать-наседка, тенью следует за ним. По пути Чонгук натыкается на одного из обитателей курорта и тычет Тэхена в бок, прося его поговорить с незнакомцем, чтобы тот провел им экскурсию. — Ты же ничего не поймешь, — усмехается Тэхен. — Так ты мне тут для чего? Будешь переводить. Давай, — подталкивает он, — подойди к нему. Тэхен явно нехотя, но соглашается. Мужчина — грузин лет пятидесяти — со слов Тэхена рассказывает: — Раньше здесь жили люди, был настоящий поселок, а теперь курорт сделали. Воздух у нас тут хороший: горный и морской одновременно. Лечебный. Если вдруг болезни с легкими — то сразу сюда едут отдыхать. Еще дома на двухметровых сваях. Они, конечно, совсем обветшали, там уж не живет никто, но сейчас благоустраивают все, чтобы туристам угодить. Глядишь, и дома отремонтируют для красоты. Хорошо бы было. Когда еще Советский союз был, тут забросили все, денег не выделяли, а как Саакашвили к власти пришел, курорт восстанавливать начали. Сейчас организовывают поездки в горы, на воды. Тут у нас рядом источники бальнеологические, знаете? Вот туда еще людей возят. Ох, там хорошо. Еще не были? Съездите обязательно, пока погода хорошая. Все у нас здесь целебное. Поэтому люди к нам и приезжают. И сами мы живем дольше. Нас — грузинов — сразу видно, — он легко треплет Тэхена по плечу. — Смотри-ка, какой здоровый. Чонгук, словив отчего-то смущенный взгляд Тэхена, коротко улыбается. Они еще долго бродят среди покошенных домов на сваях. Чонгук без остановки щелкает затвором фотоаппарата, крутит головой по сторонам и не может надышаться чистым воздухом. Облака на небе сгущаются, темнеют, стремительно становясь грозовыми тучами, но в горах, где-то далеко-далеко, еще виднеются яркие лучи теплого солнца — поразительный контраст. Чонгук, останавливаясь посреди поля, поднимает макушку вверх и с раскрытыми в стороны руками принимается вертеться вокруг себя. Тэхен, воруя его камеру, делает два смазанных снимка, но Чонгуку их показывать отказывается. Чонгук едва сдерживается от того, чтобы не разочаровать парня: фотоаппарат принадлежит ему, так что фотографии он эти увидит в любом случае. Чонгук просит остаться в Бахмаро еще на пару часов, но Тэхен настаивает на отъезде: — Сейчас дождь начнется. Дорогу размоет. Домой можем не вернуться. И они выезжают с курорта прочь. Чонгук совсем не хочет возвращаться в дом. Совсем не хочет прятаться от природной бури в безопасной комнате с протекающим потолком. Не хочет лишать себя возможности увидеть и узнать о Грузии больше. Так что, глядя в открытое окно и ловя на своем лице первые капли теплого дождя, он тихо просит: — Поехали на речку? Тэхен молча сворачивает в сторону ближайшего берега. Когда они останавливаются возле реки на притоптанном деревенскими песочном островке, вокруг которого уставшими великанами поросли шелестящие от ветра деревья, на улице начинаются ливень и гроза. И Тэхен, и Чонгук предусмотрительно закрывают окна и, деля на двоих лепешку, едят хлеб с начавшим киснуть от жары молоком. Чонгук мысленно благодарит тэхенову маму за такую заботу о них: он видел, как женщина перед их отъездом быстро сунула своему сыну связку с перекусом на случай чего. Крупный дождь с грохотом стучит по крыше и лобовому стеклу. Он стеной закрывает все горы и леса, так что впереди виднеется лишь рябящая от капель гладь воды. Ветер за окнами несильный, он едва покачивает пожилой фольксваген, с которого наконец смывается вся дорожная пыль. Деревья шумят, клонятся в стороны и роняют листья, разлетающиеся в дожде куда попадет. Молния сверкает ярко, но пауза между ней и густыми раскатами грома большая — гроза где-то далеко. В машине начинают потеть окна, но Чонгук продолжает смотреть в мутные стекла, наблюдая за разводами быстрых струек, стекающих с крыши. В салоне душно, но по-удивительному уютно и правильно. Молчание, разбавляемое грохотом сталкивающихся облаков и стуком дождя, не кажется лишним или неловким. Тэхен, слегка откинув спинку сиденья, задумчиво смотрит в лобовое стекло и явно наслаждается отдыхом после долгой поездки по извилистым ухабистым дорогам. Чонгук посматривает на него через раз и порой вздрагивает от неожиданных вспышек молний. Единожды они умудряются одновременно громко вздохнуть и от этого же одновременно улыбнуться. Ливень стихает спустя полчаса, оставляя после себя мелкий хрупкий дождичек. Тучи сгущаться не прекращают, солнце скрывается за горами, небо быстро темнеет. Начинает стремительно вечереть. Они в ставшей привычной тишине смотрят в лобовое стекло, сплошь покрытое частыми капельками. Ветер полностью успокаивается, отчего гладь реки впереди становится такой же ровной и спокойной, как перед грозой. — Хочешь поплавать? — неожиданно предлагает Тэхен. Чонгук потерянно оборачивается на него. — Что? — Пойдем. Тэхен открывает дверь машины и выходит на берег. Чонгук медлит, прикрывает на секунду глаза, чтобы собрать мысли воедино, и следует за ним. Они разуваются, оставляя обувь на жухлой траве, и останавливаются плечом к плечу возле воды. Мягкие волны неспешно наступают на ровный песок, но до ног их не достают. Воздух пропитан влагой и запахом свежего дождя. Вершины гор вдалеке только начинают оголяться от рассыпающихся низких облаков. Шелестят деревья вокруг. — Вода разве не холодная? — смотря вниз, спрашивает Чонгук. — После дождя наоборот — теплая, как парное молоко. Смотри, — Тэхен указывает пальцем вперед. Чонгук поднимает голову и видит робкий образ полной луны, только выглядывающей из-за одной из вершин. — Красиво, — он улыбается. — Надо сфотографировать. Быстро пробираясь по пологому спуску, он бежит к фольксвагену и лезет в тэхенов рюкзак за фотоаппаратом. Он долго копается, нагнувшись над сиденьями, после выпрямляется, с довольной улыбкой нажимает на кнопку включения, делая пару шагов вперед, и подносит фотоаппарат к лицу, чтобы настроить объектив. В кадре появляется размытая картинка. Он щурится, регулирует фокус и… замирает. Тэхен впереди, понурив плечи, стоит на самом краю берега и бесстрастно смотрит вверх — на луну, все стремительнее выплывающую из-за горы. Его пышные волосы с каждой минутой наполняются нежным рассеянным светом цвета чистого серебра, и он, просто находясь на присыпанной горке, божественно сияет. Вода в реке темнеет из-за наступающей ночи и мягко переливается от бликов на неторопливой ряби. Тэхен тяжело вздыхает, робко оборачивается, и Чонгук, пугаясь, рефлекторно щелкает затвором. — Ты меня фотографируешь? — Тэхен незаметно улыбается. Чонгук смущенно качает головой в отрицании и суматошно опускает фотоаппарат вниз. Он невольно смотрит на получившийся снимок и заглушает недовольное фырканье: смазался. — Я, вообще, попозировать могу, если хочешь, — предлагает Тэхен. — Нас однажды звали на зачет к художникам с выпускного курса, чтобы они рисовали с натуры. Я умею. Чонгук с сомнением оглядывает парня, борется со жгущим его изнутри стеснением и, сдаваясь, указывает: — Просто… продолжай смотреть куда-нибудь вперед. Не обращай на меня внимания. — Хорошо. Тэхен кивает и отворачивается обратно к реке. Чонгук вновь настраивает фокус и делает пару шагов вперед, чтобы сменить ракурс. Тэхен, как ему и было сказано, не обращает на него никакого внимания, продолжая задумчиво считать редкие волны, накрывающие мокрый песок берега. Он все еще светится от яркой, завоевывающей мрачнеющий небосклон луны, его волосы — в особенности, и Чонгук по наитию подходит к нему, начиная делать первые портреты. Он впервые видит тэхеново лицо так близко. Впервые замечает то, насколько ровной оказывается его темная кожа; то, как густо покрыты свежей щетиной подбородок и область над губами; впервые пересчитывает редкие точки родинок и, вновь смотря на тонкий вырез теплых глаз, впервые понимает, что все это — кожа, щетина, родинки, глаза Тэхена и сам Тэхен — ему запредельно нравится. Понимание это настолько ошеломляет его, что он едва не роняет свой фотоаппарат на землю. Карамельная кожа в объективе сияет сотнями бриллиантов. Чонгук фотографирует тэхенов профиль, в очередной раз поражаясь ровными линиями его челюсти, прямыми скулами и большим носом с искусной горбинкой, и шепчет тихое «эй». Тэхен поворачивается к нему с легкой улыбкой и приподнятой в вопросе бровью, и Чонгук в секунду делает нужный снимок. Он с интересом просматривает ленту фотографий и показывает Тэхену все, по его просьбе останавливаясь на последней. — А я хорош, — Тэхен довольно усмехается. Чонгук беззлобно закатывает глаза и мимолетно смотрит в небо над головой. — Жалко, звезд не видно. Хрупкие, полупрозрачные облака плывут по небосводу быстро из-за легкого ветра, продолжающего беспокоить листву на деревьях неподалеку. — Я ничего не понимаю в звездах, — Тэхен, вздыхая, садится прямо на мокрую траву и свешивает ноги с края выступа. — Созвездия, знаки зодиака, Млечный Путь — ничего не разберу. — Я тоже. Чонгук осторожно присаживается рядом с ним плечом к плечу. Они ненадолго смолкают, смотря на спокойную гладь реки и горы впереди. — Ты слышал легенду о лунном зайце? — Нет, — Тэхен отрицательно мотает головой. — Что за легенда? — Она пришла из восточноазиатского фольклора. Если обосновывать ее с точки зрения рационализма и науки, то живущий на Луне заяц — это не более чем зрительная иллюзия, удачная конфигурация пятен на лунной поверхности. Если же говорить о чем-то сказочном, то у нас в Корее есть легенда о кроликах, которые живут на Луне и делают вкусные пирожки из рисовой муки по праздникам. Тэхен важно кривит губы. — Какие легенды ты еще знаешь? Чонгук задумывается. — Есть еще одна, но мне кажется, что ее знают буквально все. О ней нам рассказал один учитель в средней школе. История была нацелена в основном на женскую половину класса, но я помню, что какое-то время не мог думать ни о чем ином, кроме этой легенды. По словам учителя, у каждой девочки на мизинце повязана невидимая красная ниточка, и эта ниточка связывает ее с тем человеком, за которого она выйдет замуж. После того, как нам рассказали об этом, все девочки помешались на поиске будущих мужей по своим красным ниточкам. И я тоже. То есть, — Чонгук оговаривается, — я не мужа, конечно, искал, но… ты понял, — Тэхен, улыбаясь, кивает. — Но так получалось, что я не мог никого найти. Я так свято верил в то, что где-то поблизости находится та самая, ради которой я готов буду умереть, но нет. По итогу я осознал, что, быть может, не так уж и важно, от кого именно к тебе тянется эта ниточка. Привязан ли ты к девочке или… кто знает? Чонгук на секунду поворачивает голову в сторону Тэхена, пожимает плечами, смотря в большие темные глаза напротив, и возвращается к бескрайним горам впереди. У него вновь сильно бьется сердце. Он же… не сказал чего-то неправильного, верно? Тэхен, к его счастью, не выглядит так, словно вот-вот осудит его за подобные предположения, и он неслышно выдыхает от мнимого облегчения. Чонгук впервые в жизни позволил себе озвучить это вслух. Раньше — боялся даже самого себя, а теперь рядом с ним сидит умиротворенный улыбающийся Тэхен, даже взглядом его ни за что не порицающий, и Чонгук, заражаясь его умиротворенностью, неумолимо тает. Ему хочется окончательно очиститься от усталости, копившейся в нем последние несколько дней (или лет). Он не спеша поднимается на ноги — Тэхен внимательно следит за ним снизу — и ровным шагом заходит в реку прямо в одежде, сразу окунаясь с головой. Вода вокруг черная из-за накрывшей округу тьмы. Куда ни глянь — сплошной беспросветный туман. Чонгук выныривает, как только чувствует острую нехватку кислорода в легких, и весело машет вставшему с травы Тэхену. — Ну, как водичка? — весело интересуется у него Тэхен. — Теплая. — Я же говорил. — Иди сюда. Тэхен недолго топчется, после чего быстро стягивает с себя футболку и с разбегу ныряет в воду. Чонгук прослеживает взглядом его задницу, на секунду появившуюся среди кучи брызг, и отвлеченно осматривается вокруг. Деревья, окружившие собой берег, почти касаются длинными ветвями глади реки. Возле них растет густой камыш. Посреди реки то тут, то там виднеются островки кувшинок. Луна в небе поднимается все выше, приближаясь к зениту. Тэхен выныривает рядом с Чонгуком, стряхивает воду с волос и также вертит головой по сторонам. — Местные рассказывали, что там ужи водятся, — он тычет пальцем в камышовые заросли. — Некоторых даже кусали. — Они, вроде, не ядовитые. — Но все равно неприятно, согласись? — Чонгук кивает. Тэхен вдруг предлагает: — Давай до середины и обратно? Кто быстрее. — До тех кувшинок? — Да. Там мелководье. Как только коснешься ногами дна — разворачивайся и плыви обратно. — Давай. Они одновременно поворачиваются в одну сторону и готовятся. Тэхен отсчитывает: — Три, два, один. И оба срываются с места. Чонгук плывет брассом, Тэхен — кролем. От них шумно расходятся частые волны, летят брызги, а следом остается редкая пена из крупных пузырей. В Чонгуке отчего-то разыгрывается до ужаса детское чувство соревнования. Он старается, разводит ноги шире, чтобы сильнее толкаться в воде вперед, и с радостью упирается стопами в дно на середине реки. Тэхен от него недалеко, так что он не тратит время на ликование и начинает плыть обратно. Грудь рвет от частых вздохов и странного счастья. Его тело скользит в почти обжигающей толще воды словно свободная птица в чистом небе. Он ощущает жар в конечностях и легких. Сгорает от адреналина, полностью забываясь, и не замечает Тэхена, стремительно обгоняющего его на расстоянии всего пары метров. Как только Чонгук промаргивается, то разочарованно охает, удивляясь: — Когда ты успел обогнать меня? Тэхен задорно пожимает плечами. Они широко улыбаются и громко дышат, явно вымотавшись от такого марафона. С их волос вниз быстро падают капли воды, плечи подрагивают от частых смешков. В кустах возле берега уже раздаются первый стрекот цикад и кваканье лягушек, которых так бессовестно побеспокоили почти на ночь глядя. Чонгук трясет макушкой вправо-влево, встряхиваясь словно лохматая собака. Над поверхностью становится прохладнее, но в речке все еще тепло и уютно. Ни у Чонгука, ни у Тэхена больше нет никаких слов. Продолжая смеяться, они балуются в темной воде, словно дети, дорвавшиеся до свободы в отсутствие родителей. Чонгук смелеет и единожды прыгает на тэхенову спину, чтобы погрузить его под воду. Тэхен, однако, быстро сбрасывает его с плеч и игриво топит в ответ. Они все еще тяжело дышат из-за смеха, вырывающегося из груди, и постоянного недостатка кислорода. Как только Тэхен замечает у Чонгука посиневшие губы, он тащит парня за руку к берегу и, доводя до машины, натягивает на него рубашку, валявшуюся в багажнике. Они с улыбками запрыгивают в салон прямо в мокрых шортах и выезжают в сторону дома. Чонгук с голодом доедает остатки лепешек и выпивает все молоко. После купания всегда хочется страшно есть и пить, и он стремительно заглушает это острое желание, кутая замерзшие пальцы в широкие рукава старой рубашки. Дома их встречают со специально разогретым мясом и свежей пахлавой. Чонгук сметает все, даже не удосужившись переодеться в сухое. Когда приходит время расходиться по комнатам, Тэхен отчего-то зовет Чонгука к себе. Он предлагает просмотреть сделанные фотографии и поесть свежих персиков, но Чонгук отказывается: — Спать хочу до смерти. И Тэхен благородно отступает. Когда Чонгук устало падает на кровать в своей комнате, то с интересом включает фотоаппарат и вновь листает темные снимки с изображенным на них Тэхеном. Маленький экран не позволяет ему в деталях разглядеть ровную кожу и теплый блеск в чужих глазах, однако те все равно отпечатываются в его сознании, не давая уснуть до рассвета. Впервые за последние несколько лет Чонгуку начинает казаться, что он наконец набрел на свою красную нить.

4

В следующие бесконечно долгие и все такие же жаркие три дня Тэхен успевает свозить Чонгука еще на пару соседних курортов, горячие источники и в горы, благодаря чему Чонгуку удается написать половину теоретической части своего диплома. Они берут в привычку ездить на речку каждый вечер. Вода ближе к ночи становится совсем теплой, и они плавают там до тех пор, пока до боли не скукоживаются их пальцы и ладони. Чонгук перестает снимать природу, уже накопив достаточно живописных кадров, и фотографирует одного лишь Тэхена, выделяя для него свою самую дорогую карту памяти на сто двадцать восемь гигабайт. Так сказать, на всякий случай: вдруг не хватит. К завершению первой недели у Чонгука начинает слезать кожа с рук и ног и заканчиваются абсолютно все причины отрицать выжигающую его изнутри симпатию. Наверное, ему не стоило быть таким чувствительным и эмоциональным. Не стоило воспринимать внимание Тэхена — столь трепетное и всестороннее — как что-то особенное. Не стоило так долго разглядывать получившиеся снимки перед сном. Не стоило позволять обнимать себя за плечи, смотреть в большие, наполненные опьяненным жаром глаза. Не стоило много думать и воображать лишнего. Не стоило пускать на самотек те чувства, что поразили его в прямом смысле наповал. Тэхена в его жизни в один миг становится так много, что Чонгук буквально перестает замечать что-либо, к Тэхену не относящееся. Они встречаются ранним утром, завтракают вместе, едут куда-нибудь, долго гуляют на свежем воздухе, втайне от мамы парня едят жирные уличные пирожки, чтобы перекусить, приезжают на речку, выбирая самые тихие безлюдные берега, и долго плавают в нагретой воде, то и дело брызгаясь и толкаясь. Раньше Чонгук не любил, когда его трогали. Все его тело отзывалось даже на легкие прикосновения и дружеские похлопывания ледяной дрожью, однако руки Тэхена на его плечах, руках, спине, груди и даже бедрах чувствовались… комфортно. Рядом с Тэхеном было тепло, уютно и спокойно, и Чонгук, долгие годы не испытывая со всеми прошлыми партнерами ни первого, ни второго, ни уж тем более третьего, просто повелся. Повелся на красоту лица и заботу и дал волю взволнованному сердцу. И, что теперь делать дальше, совершенно не знал. Он лежал сейчас в своей комнате на кровати и, бездумно смотря в потолок, ждал, пока Тэхен, закончив поднимать упавшую после ливня виноградную лозу, зайдет за ним. На сегодня у них была запланирована долгая поездка к тэхеновой бабушке в соседнюю дабу на фирменную чурчхелу и свежий гранатовый сок. Чонгук специально проснулся раньше обыкновенного, чтобы успеть сходить в душ и как следует зарядить фотоаппарат, так что теперь у него было предостаточно времени для того, чтобы, считая пожелтевшие потолочные трещины, думать о том, как пройдет их очередной совместный день. Чонгук знал, что Тэхен не выступит против подобной симпатии в общем, однако вероятный факт того, что он мог выступить против подобной симпатии по отношению конкретно к себе, загонял Чонгука в угол, наполненный острыми иглами. Он бы осмелился сделать первый шаг навстречу, если бы Тэхен дал ему хоть один — гораздо более явный, чем остальные — знак: интимное касание, ненарочный шепот на ухо, случайные объятия, хоть что-то. При нынешних же обстоятельствах лезть на рожон для Чонгука являлось не чем иным, как верной смертью. А умирать он пока что совсем не желал. Тэхен своевольно заходит к нему в комнату ровно в тот момент, когда он решает переодеть уже потную футболку на легкую хлопковую рубашку: он к бабушке чужой трапезничать едет, в конце концов, как же тут не принарядиться? Чонгук потерянно оборачивается через плечо и смущенно поднимает уголки губ в ответ на широкую улыбку Тэхена. — Чего это ты наряжаешься? — спрашивают его. — Не знаю, — Чонгук скорее берет выбранную рубашку и накидывает ее на плечи. — Просто. — Ты и так понравишься моей бабушке. Даже без рубашки. — Без рубашки я понравлюсь любому. Тэхен хрипло смеется, кивая в согласии, и грузно присаживается на край некогда своей кровати. Он с интересом следит за каждой пуговицей, застегиваемой чонгуковыми пальцами, и вдруг протягивает к его груди ладонь, останавливая. — Не застегивай полностью. — Почему? — Чонгук взволнованно смотрит вниз, на их соприкоснувшиеся руки. — На улице все равно жарко. Тем более, — Тэхен едва касается кончиками пальцев ровной кожи возле чужих ключиц, — так будет лучше. В застегнутой рубашке ты выглядишь как бедный студентик. — Ну, от правды ты недалеко ушел. Тэхен коротко улыбается и отводит от него взгляд, убирая руку прочь. Чонгук быстро пакует фотоаппарат и ежедневник в рюкзак и вместе с Тэхеном выходит из дома. Мама парня накладывает им с собой целый пакет свежих сладких булочек и кусок пирога с мясом, а также просит отвезти к бабушке сумки с недавно собранными для варенья яблоками и грушами. — Будь осторожным, — наказывает она Тэхену. — Ценный груз, как-никак. Тэхен, мимолетно смотря на Чонгука, согласно кивает. Они кладут сумки в багажник, садятся в машину, и Тэхен мягко выруливает со двора в сторону горной дороги. На этот раз насладиться дерзкой скоростью в сто километров в час им возможности не выпадает. В горах ездить на подобных скоростях опасно: насыпной серпантин там петляет, словно хитрая ядовитая змея, а пропасти внизу вызывают настоящее онемение в ногах. Чонгук часто хватается за ручку на двери, в особенности когда их мелко заносит на крутых поворотах, ведущих в глухой обрыв. Тэхен, некогда веселый и беззаботный, теперь не молвит ни слова и, круто нагнувшись вперед, сосредоточенно следит за любыми кочками и ямами. Рядом с ним тут «ценный груз» сидит. Как же тут не осторожничать? Когда горная дорога заканчивается и они выезжают в просторное безлюдное поле, Чонгук наконец позволяет себе открыть окно со своей стороны и с наслаждением вдохнуть полной грудью запах сочных лугов. Тэхен за рулем расслабляется, откидываясь на спинку скрипящего сиденья, и ведет фольксваген одной рукой, вторую высовывая в окно. Он выставляет раскрытую ладонь навстречу резвому ветру и пропускает его потоки сквозь пальцы. Иногда поглядывая друг на друга, они улыбаются. Чонгука встречают так тепло, как не встречали еще ни в одном чужом доме. Как только он, скромно топчась, шагает за порог вместе с Тэхеном, несущим пакеты с яблоками и грушами, его сладко целуют в обе щеки и, едва не воркуя, приговаривают что-то на грузинском, обнимая. Когда Тэхен относит фрукты на скромную кухоньку, его настигает та же нежная участь. Чонгук шагает за парнем и его бабушкой в дом к накрытому столу и с любопытством оглядывает обстановку: небольшую гостиную, сплошь завешанные фотографиями и картинами стены, старые диваны и кресла и пожилого мужчину в стороне, с интересом следящего за трансляцией футбольного матча по телевизору. — Это твой дедушка? — тихо спрашивает Тэхена Чонгук. — Да. Он полжизни проработал на заводе, от постоянного грохота почти оглох, так что его лучше не беспокоить. Чонгук ненадолго задерживает на нем взгляд и невольно улыбается, когда его дружно усаживают за стол. Если раньше на всех застольях еду Чонгуку накладывал заботливый Тэхен, то теперь фирменные баклажаны с луком и свежую фасоль ему молчаливо и трепетно наваливает тэхенова бабушка. Чонгук жалеет, что не может поговорить с женщиной по душам, поэтому, без остановки жуя, лишь следит за чужим теплым разговором с широко раскрытыми глазами. Отношения Тэхена с его бабушкой оказываются более крепкими, нежели его отношения с собственными родителями. Они говорят наперебой: Тэхен рассказывает о том, что с ним произошло за последнее время, о бесконечных заботах и о Чонгуке — парне, прилетевшем к ним в Грузию из самой Кореи; его бабушка ровным тоном жалуется на жару, из-за которой ей так сложно работать в огороде, и деда, все чаще засыпающего в кресле перед орущим на весь дом телевизором. Она часто поглядывает на Чона во время их бурной беседы, и Чонгук с опаской понимает, что говорят о нем, похоже, больше, чем ему казалось поначалу. Это слегка напрягает его. Не то чтобы он, конечно, не доверял Тэхену и подозревал его в чем-то, однако желание узнать, что именно они там про него говорят, сжирает его изнутри так же отчаянно, как он сам сжирал со стола всю сахарную пахлаву. Когда бабушка парня уходит на кухню, чтобы принести гранатовый сок и чурчхелу, Чонгук легко щипает Тэхена за руку и спрашивает: — Чего ты там про меня наговорил? — Ничего. Тэхен держит лицо некоторое время, а после вдруг довольно улыбается, и Чонгук хмурится. — Эй, о чем вы говорили? — он тычет пальцем в чужой бок. Тэхен начинает смеяться, однако ответа на вопрос не дает, и Чонгук принимается игриво пихаться с ним прямо за столом. Они весело хохочут, толкают друг друга, после зажимают головы в тисках, из-за чего блюдца с пахлавой, стоящие прямо на самом краю, опасно дрожат и в какой-то момент с тихим звоном опрокидываются прямо им на ноги. — Черт. Чонгук вмиг отстраняется от Тэхена и спешит скорее собрать с бедер — своих и чужих (зачем-то) — куски пирога. Он торопливо бросает хрупкую пахлаву обратно на стол, стряхивает крошки на пол и смазывает с кожи тэхеновых ног жирные следы густого меда. Для чего Чонгук тащит сладкие пальцы в рот, он не знает. Когда целых три подушечки оказываются между его губами, а взгляд поднимается обратно к столу, Тэхен смотрит на него, замерев и едва дыша. Чонгук потерянно округляет глаза и, вытаскивая теперь уже чистые пальцы изо рта, издает безжалостное аппетитное чмоканье. Тэхен не сводит взгляда с его губ, облизывается сам, и Чонгук в мгновенье чувствует, как его с ног до головы окутывает всеобъемлющий адский жар. Господи, если это не знак, то Чон Чонгук перестанет быть Чон Чонгуком. Они осоловело смотрят друг другу в глаза и вздрагивают, когда в гостиную возвращается бабушка. Тэхен резко отворачивается, и Чонгук может поклясться, что мимоходом слышит из его уст уже знакомый грузинский мат. За питьем сока в секунду вспыхнувшая неловкость медленно, но верно затухает. Тэхен вновь разговаривает о чем-то со своей бабушкой, трет между делом испачкавшиеся бедра салфеткой и на Чонгука особого внимания старается не обращать. Чонгук молча пьет терпкий гранатовый сок и просто надеется на то, что с его лица уже сошел густой алый румянец. Смущающий стыд в нем сейчас успешно покрывается желанием продолжить недавно начатое безумие, и он заглушает это желание со всем упорством, талантливо делая вид, словно и не натворил пару минут назад настоящей херни. Когда сок в их стаканах заканчивается, они дружно пересаживаются на диван, и тэхенова бабушка достает им целых два толстых альбома со старыми фотографиями. Чонгук с улыбкой берет тот, в котором хранились снимки совсем маленького Тэхена, и открывает первые страницы, вмиг спрашивая: — Это ты? — он тычет пальцем, указывая на крохотного младенца в ворохе пеленок. — Да, — Тэхен коротко улыбается. — Тут фотографии с выписки. Чонгук рассматривает еще молодую маму парня и его привычно серьезного отца, счастливых бабушку и деда, после листает дальше, смеется с двухлетнего озорного мальчика, смотрящего в камеру со счастливым измазанным в шоколаде лицом, долго не сводит взгляда с большого семейного снимка, сделанного на очередной из дружных свадеб, и расспрашивает Тэхена о фотографиях с природы, о путешествиях и поездках. Спустя время бабушка отходит от них, чтобы помыть посуду и прибрать стол, и они вместе склоняются над новым альбомом. — Первый класс? — Чонгук указывает на нарядного Тэхена с букетом в руках. — Ага. Раньше я думал, что буду помнить эти дни всю жизнь так, словно они были вчера. Сейчас воспоминания кажутся полными лишь благодаря этим фотографиям. Мама не хранит дома фотоальбомы, поэтому я стараюсь почаще приезжать к бабушке, чтобы в очередной раз посмотреть на все это. — Ну, — Чонгук переворачивает страницу, — для этого люди и делают фотографии: чтобы не забыть свои детство и юношество. Сейчас все фотографируют на телефоны, говорят, что камеры на них не хуже, но я люблю делать все по старинке. В последнее время мне все больше хочется купить какую-нибудь старую пленочную мыльницу, чтобы снимки были более атмосферными. — У моей бабушки была такая, — вдруг вспоминает Тэхен. — Ты серьезно? — Да. Сейчас, подожди. Тэхен звонко зовет свою бабушку и быстро спрашивает у нее про фотоаппарат. — На чердаке, — переводит он Чонгуку, вставая с места. — Пойдем. Я найду тебе мыльницу. Чонгук возбужденно следует за ним на второй этаж, а после по лестнице на чердак. Пространство вокруг него скромное, пыльное и жаркое от нагревшейся крыши, с одним окном в треугольной стене, почти не пропускающим дневного света. Всюду стоят коробки со старыми книгами и одеждой, потресканные горшки с землей из-под цветов; возле второй стены в другой части чердака пылится покошенный сервант со стеклянными дверцами, на его полках стоят два бюста Ленина, старая посуда и потрепанные учебники. Тэхен, перешагивая через прогнившие половицы, уверенно идет к коробкам и начинает копаться в них. Он долго роется в каком-то тряпье, пока Чонгук, сложив руки за спиной, отвлеченно следит за ворохом пыли, сияющей в робких полосах солнечных лучей. От серванта неподалеку отражается свет, а потому по покатой крыше над их головами часто бегают резвые солнечные зайчики. Чонгук почти начинает считать их, когда Тэхен, довольно улыбаясь, наконец протягивает ему найденный фотоаппарат. — Держи. — Спасибо. Чонгук скромно улыбается в ответ и с интересом вертит в руках недорогую раритетную мыльницу. Они с Тэхеном неспешно присаживаются возле окна на пыльный пол. — Она советская, — Тэхен умиротворенно глядит на то, как парень под его боком задумчиво возится с камерой. — Умеешь такими пользоваться? — Сейчас разберемся. Чонгук осторожно щелкает двумя небольшими креплениями внизу, снимая задник, и сосредоточенно крутит взвод, чтобы вытащить свободный край пленки из крепления. Он изымает катушку и оборачивается назад, поднося длинную полосу к свету. — Тут что-то есть. Тэхен вместе с ним смотрит на несколько использованных кадров. Слегка пугающими однотонными образами там изображены какие-то молодые люди, веселящиеся где-то в горах. Они улыбаются. — Похоже на родителей, — предполагает Тэхен. — В студенческие годы они часто ездили в походы с одногруппниками и друзьями. Фотоаппарат принадлежал отцу, но после женитьбы он утратил собственную значимость. Нужно будет отнести пленку в студию, чтобы они напечатали все это. — Здесь остался один свободный кадр. — Сфотографируй что-нибудь. Чонгук весело кивает, умело натягивает пленку, после закрепляет задник и, вставая на колени, направляет объектив к окну. Тэхен быстро ориентируется и помогает ему распахнуть старые деревянные створки, чтобы открыть вид на бесконечные поля и горы, покрытые плотной туманной дымкой. Они одновременно вдыхают свежий воздух, кажущийся в страшной чердачной духоте настоящим спасением. Чонгук долго выбирает нужный ему ракурс и щелкает затвором — катушка с пленкой в камере звучно тарахтит, проматываясь. — Готово, — Чонгук опускает фотоаппарат и улыбается. — Потом посмотрим, если проявится. — Я давно не поднимался сюда, — Тэхен, вновь усаживаясь на пол, оглядывает пыльный чердак. Чонгук оставляет камеру на небольшом подоконнике и садится рядом. — В последний раз был здесь лет в восемнадцать, когда вывозил из дома все комиксы и журналы. — Ты читал комиксы? — Мама заказывала у своих родителей в качестве подарка на Новый год или День рождения. Настоящие корейские гостинцы. Еще бабушка подкладывала в посылки всякие сладости, но, когда мои маленькие сестры и брат подросли, все эти сладости доставались только им. Мне говорили, что я уже взрослый для этого. — Дерьмово, — Чонгук печально оглядывает парня. — Хорошо, что я был единственным ребенком в семье. Странно, но многие говорят, что дети, не имеющие братьев и сестер, растут наглыми и зажравшимися, но, мне кажется, я вырос обыкновенным. Разве нет? Тэхен кивает ему в согласии. — Знаешь, — Чонгук вдруг улыбается и толкает его плечом, — когда я приеду домой, я отправлю тебе целую коробку всяких сладостей. Позвони мне по видеосвязи в скайпе, чтобы я смог проконтролировать, что все это достанется только тебе. — Хорошо, — Тэхен усмехается. Он молчит некоторое время — за их спинами сквозь открытое окно рвутся сквозняк и пение птиц, — а после косо смотрит на Чонгука, спрашивая: — Когда ты уезжаешь? — Через неделю. — Так скоро… — Да, — Чонгук едва прячет грустную улыбку. — Было бы хорошо, если бы ты остался. Тэхен неслышно бьется затылком о стену позади. Чонгук отворачивается от него и с притворным интересом оглядывает горы коробок. Да, было бы отлично. Он и сам не хочет уезжать отсюда. Потому что ему нравится природа вокруг. Нравится купаться каждый вечер, дышать свободным сочным кислородом, видеть из окна крутые изумрудные горы, есть всю эту незнакомую еду, пробовать что-то новое и смаковать уже изученное. Нравится трястись в старом фольксвагене по пути на очередной курорт. Нравится видеть сосредоточенный профиль Тэхена напротив. И сам Тэхен ему тоже нравится. Ему нравится все. Без исключения. Находиться возле Тэхена так уютно и тепло, что Чонгук готов вот-вот погрузиться в сладкую дрему, наполненную бесконечными цветными снами и беззаботностью. Он хочет попасть в его крепкие руки и никогда не вылезать из надежных объятий. Тэхен почти не дает ему намеков, не идет в желанное наступление, но он вдруг смотрит на него так… мягко и трепетно, словно только сейчас нашел то, что так долго пытался найти, и Чонгук от этого буквально дрожит. Тэхен долго оглядывает его с ног до головы и тихо говорит: — Не хочу, чтобы ты уезжал. После этого Чонгук сам не понимает, как начинает приближаться к его лицу. Тэхен смотрит ему прямо в глаза, не отстраняясь ни на сантиметр, и он прерывисто вздыхает, продолжая неуверенно двигаться вперед. Как только он легко касается кончика тэхенова носа собственным, то мимолетно опускает взгляд на чужие губы и взволнованно шепчет: — Ты ударишь меня, если я сделаю это? Тэхен тоже скользит взглядом вниз и задумчиво тянет: — Ну, только если по заднице. Чонгук робко улыбается и, раскрывая рот, невесомо касается его губ. Легкие рвет от наслаждения, счастья и бесконечного желания. Кажется, он хотел этого так долго, что и сам не мог того предположить. Тэхен вмиг целует его в ответ, мягко всасывая нижнюю губу и с оттяжкой переходя на верхнюю. Он несмело поднимает одну руку и бережно укладывает большую ладонь на чонгукову щеку, поглаживая ровную кожу. Чонгук от этого действия млеет так сильно, что едва не теряет равновесие. Вокруг них взрываются фейерверки взлетевшей к потолку пыли. Густые клубы ее разлетаются в воздухе золотыми облаками, сияя в лучах заходящего солнца словно дорогие бриллианты. Весь душный чердак заполняют пение птиц за окном и сладкое чмоканье, расходящееся между их ртов. Тэхеновы волосы щекочут Чонгуку лоб и дрожащие веки, и он вплетается в пышные пряди пальцами, неторопливо зачесывая их назад. Тэхен на это довольно мычит прямо ему в губы и, в последний раз целуя его, осторожно отдаляется. Глупо улыбаясь, они тепло смотрят друг другу в глаза. Чонгук суматошно бегает взглядом от одного заметно расширившегося зрачка Тэхена к другому. Он все еще чувствует на своей щеке его ладонь и отчего-то ластится к ней, словно сытый наигравшийся вдоволь щенок, требующий заслуженной ласки. Тэхен касается подушечкой большого пальца густых бровей Чонгука, его слегка влажных век, твердой скулы и носа и вдруг с силой морщит лоб, хмурясь. Пыль все отчаяннее забивается прямо ему в ноздри, и он, быстро отворачиваясь в сторону, крайне громко чихает. — Сраная пыль, — недовольно бормочет он. Чонгук весело смеется с него и радостно облокачивается на стену, закидывая голову назад. Ему кажется, что он вот-вот разорвется на мелкие части от жара, молниеносно заполняющего каждую клеточку его трепещущего тела. Его щеки горят огнем от яркого кукольного румянца. Сам он светится, словно солнце в теплый весенний день. Тэхен в стороне чихает снова, в этот раз прикрывая рот рукой, и тоже бьется затылком о дерево, с легкой улыбкой смотря куда-то вперед. Они долго молчат, не делая абсолютно ничего. Чонгук понимает, что ему мало и что он хочет еще, но боится вновь сделать шаг навстречу. Тэхен рядом не выглядит недовольным. Он не бьет его, не проклинает за то, что, вероятно, измарал чистую душу подобным порывом, а потому Чонгук не чувствует ничего, кроме всеобъемлющего удовлетворения. Солнце за окном принимается скрываться за горами, и пространство чердака наполняется лавандовыми переливами предзакатного неба, пересеченного ярким золотом последних лучей. — Можно я сегодня переночую у тебя? — неожиданно спрашивает Тэхен. Чонгук задумчиво смотрит на него. — Так понравилось смотреть на то, как я сплю? — Да. Особенно когда ты широко разеваешь рот и пускаешь слюни, вовсю храпя. Крайне возбуждающе. — Пошел ты, — Чонгук беззлобно толкает его в бок. Они смеются. — Так можно или нет? Чонгук с улыбкой осматривает точеный профиль Тэхена и снисходительно кивает в согласии, тихо проговаривая: — Можно. — Спасибо. Они вновь смолкают и уставляются сверкающими взглядами куда-то вперед. Внизу слышатся грохот посуды, звонкий голос тэхеновой бабушки, пытающейся докричаться до почти глухого деда, и скрип старых половиц. Чонгуку всего в одно мгновение становится так свободно и легко на душе, словно он только что наконец рассказал маме о проказе и не получил за это заслуженных тумаков. Ему страшно хочется сейчас выйти в соседнее с домом поле и, пробежав по нему несколько кругов, завопить в небо о своем долгожданном счастье. Вместо этого, однако, он лишь начинает беззвучно хихикать и порывисто утыкается лицом в шею Тэхена. Тэхен, посмеиваясь, гладит его по макушке. Чонгук делает глубокий вдох и закатывает глаза в наслаждении. Тэхен пахнет солнцем.

5

— Ты снился мне сегодня, — тихо признается Тэхен. Чонгук, лежа напротив него на соседней подушке, коротко улыбается. — Да? Тэхен согласно угукает. — И что я делал? — Не помню точно. Мы гуляли где-то в районе гор. Ты собирал какую-то мелочь в мешочек, вроде камней и остаточных пород, не знаю. Потом протянул мне руку, и мы поднялись по крутому склону на вершину, чтобы просто сидеть и смотреть на горы впереди. — Романтично. — Ни капли, — Тэхен, усмехаясь, сонно трет лицо. — Я не выспался. Чонгук едва сдерживается от огорченного «неудивительно». В действительности, неудивительно: после того поцелуя на чердаке Тэхен смело взял себе в привычку каждую ночь проводить в комнате у Чонгука. В первый раз, с явным смущением залезая под одеяло, он прикрывался желанием поспать наконец на мягком матрасе без торчащих всюду пружин, однако теперь он нарушает личное пространство Чонгука без каких-либо оправданий: просто заходит в комнату после ужина, приносит чашку с ягодами или свежими фруктами, падает на кровать и, тепло желая «спокойной ночи», отключается. Прошлой ночью они долго говорили о чем-то пространном, чего Чонгук теперь, поутру, почти не помнил. Кажется, Тэхен рассказывал о своем детстве, о том, каково ему сейчас учиться в консерватории, спрашивал Чонгука о его детстве и учебе и, прикрыв глаза, привычно уснул, так Чонгука до конца и не дослушав. Отец гонял его с братьями по бесконечным поручениям днем, так что к вечеру у Тэхена бодрости не было ни в одном глазу. Чонгук хотел оказаться к нему еще ближе, но подобные тэхеновы занятость и усталость буквально не давали ему для того ни единого шанса. Поцеловавшись тогда, на чердаке, теперь они едва ли могли хотя бы обняться: вокруг них постоянно вертелись домашние, а ночью заниматься непотребствами у Тэхена ни желания, ни сил не было. Так что Чонгук довольствовался малым: смотрел на спящего парня часами напролет, иногда позволял себе коснуться его лица или обнаженной груди, однако дальше заходить боялся. Сегодня же Тэхену от бесконечных поручений дали заслуженный выходной. Они проспали вдвоем до обеда, пробудившись совсем недавно. Тэхен, только открыв глаза и зажмурившись обратно, успел подремать еще несколько минут, в то время как Чонгук с гулко бьющимся сердцем наблюдал за ним и с улыбкой вслушивался в щедрый булькающий храп под ухом. Романтика, чего уж тут поделаешь? Когда Тэхен просыпается вновь, с лица Чонгука уже сходит сонливая отечность. Тэхен же, зевая и разражаясь гулким кашлем, выглядит пугающе потрепанно. — Есть планы на сегодня? — интересуется у него Чонгук. — Пока не думал. Хочешь куда-нибудь съездить? — Тэхен, лежа на спине, поворачивает к нему голову. — Нет. Устал трястись на ваших горных дорогах. — В таком случае… можем просто валяться здесь весь день. — Какие-то нудные у тебя планы, — Чонгук коротко усмехается. — Разве твоя мама не будет беспокоиться, если мы не поедим? — Будет. — Тогда нужно спуститься хотя бы на обед. Тэхен протестующе стонет и, замечая копошения Чонгука, с тяжестью забрасывает на него ногу и руку, чтобы пригвоздить к кровати. Чонгук со смехом ворочается в чужих объятиях, но пугливо замирает, когда чувствует горячее дыхание на своей шее позади. — Эй? — хрипло бормочет Тэхен. Чонгук, смотря в одну точку на полу, вопросительно мычит. — Поехали на речку вечером? — Мы и так каждый день туда ездим. Нет смысла спрашивать. Тэхен протяжно угукает. — Хочешь искупаться без одежды? — Чего? — Чонгук, неумолимо краснея, улыбается. — Никогда не плавал в воде обнаженным? — Нет. — И зря, — Тэхен не спеша скользит горячей ладонью под чонгукову футболку. Чонгук, едва сдерживая дрожь, внимательно следит за его рукой. — Когда прохладная вода касается тебя не только здесь, — Тэхен оглаживает крепкие грудь и живот, — но и здесь, — он притирается к заднице парня бедрами, — и, — рука срывается к паху, — здесь в особенности… кажется, будто ты оказался не в воде, а в космосе — невесомости, полностью поглощающей тебя во тьму. Чонгук влажно моргает и облизывается, не прекращая сверлить взглядом ладонь Тэхена, покоящуюся на его промежности без движения. — Тэхен, — неслышно шепчет он. — Да? — Ты трогаешь меня. Тэхен усмехается. — Да, я знаю. — Ты трогаешь меня. — Мне перестать? — У этого могут быть последствия, так что да, пожалуйста. Тэхен мгновенно убирает руку прочь и слегка двигается назад, чтобы больше не касаться задницы Чонгука. Чонгук заметно выдыхает от облегчения. В последний раз он занимался сексом почти полгода назад. Начал общаться с одной девушкой из потока в университете, сводил ее в кофейни на пару свиданий и успешно смог пригласить к себе домой под лживым предлогом «сделать попкорн и посмотреть последний сезон Шерлока». По итогу выполнение набросанного плана завершилось еще на кухне: девушка низко нагнулась над мусорным ведром, чтобы выбросить чайный пакетик, а Чонгук в тот же момент вдруг потянулся за миской к полкам сверху. Состыковка, так сказать, успешно состоялась, и уже через полчаса потрепанная пачка чонгуковых презервативов отважно потеряла одного своего непробиваемого бойца. После этого, однако, общение у них двоих сошло на нет. Видимо, определенную цель — просто расслабиться — преследовал не один Чон. Сейчас же Чонгуку просто расслабляться совершенно не хотелось. Сейчас ему хотелось вступать в неизведанную связь с трезвым разумом и полностью осознанными желаниями. Тэхен вызывал у него возбуждение, это и дураку будет понятно: как от Тэхена вообще можно не возбуждаться? Чонгуку, кажется, впервые в жизни удалось в полной мере прочувствовать всю силу того влечения, в которое он окунулся буквально с головой, однако теперь он боялся собственных же желаний, боялся того порыва, с которым хотел едва не наброситься на Тэхена. Поэтому он просит остановиться и пытается потушить весь вспыхнувший пожар внутри сам. Тэхен позади него со вздохом переваливается на спину и ложится на бок, отворачиваясь в противоположную сторону. Чонгук косо смотрит на него и заискивающе двигается ближе. — Тэхен? — он заглядывает ему в лицо. — Ты чего? — Ничего. — Ты обиделся, что ли? — Нет. Чонгук недолго смотрит на парня и ложится позади него, крепко притираясь своей грудью к широкой спине. Он тепло касается ладонью тэхенова плеча, скользит ниже, поглаживая крепкий бицепс, и пробирается пальцами к боку, чтобы обнять Тэхена за талию. — Не веди себя как ребенок, которому не купили конфету, — без укора бормочет он в его горячую кожу. — Вообще-то, я отстранился от тебя, потому что мне стало… жарко. Чонгук коротко улыбается. — Я никогда не встречался с парнями, — легко признается он. — Я тоже. — Это не навредит тебе? — В каком смысле? — Тэхен хмурится. — В смысле… с детства ты наверняка рос в обстановке полной семьи, где главными ценностями являются дети. У тебя есть любящие родители, куча родственников, соседи, братья и сестры. Тебе… не страшно идти наперекор всему этому? Тэхен задумчиво молчит какое-то время, после чего легко ворочается и негромко отвечает: — Знаешь, когда канатоходец идет по тонкой ниточке между двумя огромными зданиями, находясь на высоте в несколько десятков метров от земли, он не думает о том, что произойдет в случае падения. Он думает лишь о том, насколько хорошо ему находиться наедине с ветром, ласкающим его лицо. Однако стоит ему лишь представить последствия такого риска, и он, потеряв равновесие, непременно сорвется в бездну. Лежа вот так вот рядом, целуясь, трогая друг друга, мы ходим по острому лезвию так же, как этот канатоходец ходит по канату. Чем больше мы будем думать о последствиях, тем стремительнее будем приближаться к концу. Я не хочу этого. Я не смотрю вниз. Поэтому нет, мне не страшно. Чонгук с силой вжимается в спину Тэхена и закусывает нижнюю губу. От Тэхена, от каждого его слова или действия веет спокойствием и уверенностью, и Чонгук, полной грудью вдыхая аромат с его обнаженной кожи, пропитывается этими спокойствием и уверенностью насквозь. Он мягко водит раскрытой ладонью по тэхенову животу, бездумно скребет пальцами полоску жестких волос, ведущих к паху, и слегка отодвигается назад, когда Тэхен вдруг решает повернуться к нему лицом. — Давай не будем слишком много думать о том, что пока далеко от нас, хорошо? — предлагает он. Чонгук заторможенно кивает в согласии и оплетает рукой шею Тэхена, когда тот касается его губ собственными. Они двигаются ближе друг к другу, сплетаются ногами и, часто вздыхая, целуются так, словно у них больше никогда не будет для этого возможности. Грохот на первом этаже нарастает — судя по всему, женщины уже накрывают на стол к обеду, — за окном слышится визг беснующихся детей, но здесь, в душной крохотной спаленке, повисает абсолютная тишина, нарушаемая лишь оглушающим чмоканьем. Тэхен направляет Чонгука — зажимает ладонями его голову и наклоняет ее так, как ему нужно, — и Чонгук совершенно не протестует. Он тихо и коротко мычит в его мягкие губы и едва не вьется на месте от удовольствия. Тэхен вдруг отстраняется от него на мгновение и, запыхавшись, спрашивает: — Можно с языком? — Что? — Целовать. — А, д-да, — Чонгук быстро кивает. — Да, конечно. Тэхен довольно улыбается — Чонгук невольно улыбается ему в ответ — и вновь приближается к трепетно раскрытым губам парня, нежно облизывая припухшую нижнюю. Он медлит ради одного лишь Чонгука, ждет, пока тот привыкнет к их влажному поцелую, и, наконец чувствуя уверенность в его встречных действиях, толкается мокрым языком глубже, вмиг вырывая из груди Чона удовлетворенный скулеж. У Чонгука страшно кружится голова, и он хватается за шею Тэхена все крепче, едва поспевая отвечать ему и двигать горящими губами. Они притираются друг к другу все ближе, почти касаются самыми бедрами, когда за дверью начинает раздаваться подозрительный топот. Тэхен со сладким причмокиванием отрывается от чонгукова рта и, прислушиваясь, затуманенным взглядом уставляется куда-то вперед. — Наверное, мама, — он убирает руки с лица парня. Чонгук предусмотрительно двигается на другую часть кровати и хватает с тумбочки разрядившийся за ночь телефон. Когда в комнате в действительности появляется тэхенова мама, они ответственно делают вид, будто смотрят какое-то видео на абсолютно черном экране. — О! — удивляется женщина. — Уже проснулись? Опять на речке были до самой ночи? — Да, — просто отвечает Тэхен. — Вы вставать-то хоть собираетесь? Мы уж на обед все накрыли, пойдемте. Давайте, хватит валяться. Она выходит прочь, и Тэхен, недовольно бормоча, скатывается с кровати, чтобы встать на ноги. Он подбирает с пола свои шорты и футболку, одевается и шагает к двери, после оборачиваясь. — Ты чего лежишь? Чонгук краснеет кончиками ушей и неловко признается: — У меня немного затвердел. Тэхен пылко щурится. — Покажи. Чонгук нервно закатывает глаза и выставляет напоказ выступающий сквозь ткань белья небольшой бугорок, который до этого предусмотрительно прикрыл краем одеяла. Тэхен какое-то время, кажущееся Чонгуку настоящей бесконечностью, смотрит на его пах, и Чон, буквально чувствуя на собственной головке жар чужого взгляда, тянется за шортами, чтобы поскорее скрыть и так напряженный член от этих бездонных выжигающих глаз. Он встает с кровати и проходит к двери. — Пойдем, — смущенно бормочет он. Тэхен, однако, шагнуть за порог ему не дает и, хватая за локоть, коротко целует его в надутые губы. Чонгук, мгновенно тая, перестает хмуриться от стеснения и улыбается. Сердце его от счастья почти разрывается на части. После дружного громкого обеда они выходят во двор и скрываются среди деревьев, чтобы поесть свежих абрикосов и вишни. Чонгук видит, что Тэхен часто держится позади него, явно хочет приобнять за талию и уткнуться лицом в шею, но, то и дело оборачиваясь на дом, останавливает себя, опасаясь быть замеченным. В саду прохладно и свежо. Неподалеку слышатся приглушенные разговоры взрослых, решивших в качестве отдыха от дел посидеть за большим столом в тени. Дети наконец смолкают, отправляясь на дневной сон. Некогда шумный огромный участок умиротворенно погружается в обеденную тишину. Как только на улице начинает заметно вечереть, Тэхен предлагает Чонгуку поехать на речку. Чонгук соглашается. Они берут с собой бутылку воды и остатки утреннего пирога с мясом и выезжают со двора в сторону безлюдного берега. По пути Тэхен единожды останавливается возле одного перевала, чтобы Чонгук смог с интересом проследить перегон скота с пастбища, после чего не спеша сворачивает к реке. Воздух вокруг них в мгновение становится более влажным и спертым. Тэхен оставляет машину под разросшейся ивой, и они выходят из салона на долгожданную речную прохладу. Всюду раздается кваканье спрятавшихся за камышами лягушек, издалека доносится визг детей, плескающихся перед сном на соседнем берегу. Тэхен стелет на примятую траву прихваченное покрывало и расслабленно ложится на спину. Чонгук уютно умещается у него под боком. — Я загорел немного, — он поднимает вверх руки, категорично оглядывая их. — Да, — соглашается Тэхен с улыбкой. — Особенно лицо. — Серьезно? — Ага. Скоро станешь как я. — Ну нет, — Чонгук усмехается, — до тебя мне еще далеко. Ты почти шоколадный. Тэхен весело смеется и тепло обнимает парня, когда тот, елозя, переворачивается на живот и кладет голову ему на грудь. Они лежат в ласковой тишине почти час, без лишних слов наблюдая друг за другом и за природой, готовящейся к наступающей ночи. Цикады в полях оживают и, скрываясь в высокой траве, принимаются наперебой стрекотать в окутавшей округу тьме. Чонгук задумчиво смотрит куда-то вперед, туда, где виднеются крыши деревенских домиков и дым, исходящий из торчащих, давно проржавевших труб. Где-то там жизнь стремительно затихает, но здесь, на речке, отчего-то совсем бодро и свежо. Тэхен, напевая под нос какую-то мелодию, мягко перебирает волосы на чонгуковой макушке, и Чонгук, утыкаясь носом в его шею, едва не урчит. — Хочешь поплавать? — тихо спрашивает Тэхен. Чонгук согласно мычит и поднимается с покрывала, чтобы снять футболку через голову. Тэхен уверенно бросает свою майку рядом и, с хитрым прищуром ловя чонгуков взгляд, неожиданно резко стягивает с себя шорты прямо вместе с бельем. Чонгук ошарашенно моргает, случайно смотрит на чужой член и тут же смущенно жмурится, по-детски ойкая и отворачиваясь в сторону. — Чонгук, — мягко зовет его Тэхен. — Чонгук, посмотри на меня, пожалуйста. Чонгук резво мотает головой в отрицании, продолжая с силой морщить лоб. Тэхен тяжело вздыхает. — Чонгук, в этом нет ничего особенного. У тебя там все то же самое. Чонгук нервно переступает с ноги на ногу. Неправда. Далеко не то же самое. То, что есть у Тэхена, принадлежит самому Тэхену и оттого смущает его до чертовой трясучки во всем теле. Он до боли закусывает свои губы и с трудом поворачивает голову обратно, совсем медленно раскрывая слезящиеся глаза. Его взгляд вмиг бесстыдно скользит по широким загорелым плечам и гладкой груди, по мягкому животу, полоске черных волос ниже и… — Боже мой, — едва слышно шепчет он. Ему хочется — крайне необходимо! — вновь зажмуриться, прикрыть пылающее лицо руками, сделать хоть что-то, но стыд, шок и… нечто еще сковывают все его тело, не позволяя даже подумать о чем-либо лишнем. Чонгук во все блестящие от стеснения глаза пялится на тэхенов лобок с густыми прямыми волосами, член — с прикрытой крайней плотью головкой, такой ровный, упругий и большой, — тяжелую мошонку, крупные яйца и крепкие плотные бедра. У него страшно перехватывает дыхание. Тэхен впереди молчит, с робкой улыбкой позволяя так оценивать себя, а Чонгук и рад стараться: все смотрит и смотрит на его пах, совершенно не в силах и взгляда в сторону отвести. Будто завороженный. Тэхен делает осторожный шаг вперед — его член покачивается… — и приглушенно спрашивает: — Ты сможешь тоже раздеться? Ради меня? Чонгук наконец находит в себе силы поднять взгляд к его лицу и, сглатывая, согласно кивает. — Я могу помочь? — Тэхен тянет руки к поясу его шорт, но он не позволяет: — Я-я сам, — тихо бормочет Чонгук. — Не надо. — Как скажешь. Тэхен послушно отступает назад, после разворачивается к воде и, в несколько прыжков заходя вглубь, со всплеском ныряет. Чонгук на секунду засматривается на сверкнувшую над гладью голую задницу и взволнованно теребит шнурки на своих шортах. Он оказывается настолько потерянным в симпатии к Тэхену, настолько объятым сторонней заботой и испепеляющим жаром, что, кажется, готов согласиться буквально на все, ему предложенное. Если Тэхен скажет ему раздеться и идти в воду, он разденется и пойдет в воду. И не потому, что его насильно заставили. А потому, что — как бы Чонгук того ни скрывал — он этого хочет. Перед тем, как окончательно раздеться, он глядит вперед: Тэхен там уже успел вынырнуть и теперь, держась на плаву, следил за каждым его движением с видной даже издалека ласковой улыбкой. Чонгук поджимает губы, мимолетно хмурится и, только улавливая робкий укол смелости, быстро стягивает с себя шорты с боксерами. Будь что будет. Неловко прикрывая пах ладонями, он осторожно шагает к воде и следует примеру Тэхена — окунается сразу, не привыкая к заметной прохладе. Выныривает Чонгук аккурат возле парня и зачесывает со лба мокрые волосы, коротко потирая глаза и промаргиваясь. — Все нормально? — интересуется у него Тэхен. — Да, — Чонгук взволнованно бегает взглядом по темным деревьям вокруг. — Немного странно. — Вода касается везде, да? — Ага. Везде. Тэхен коротко усмехается и на пробу плывет куда глаза глядят. Чонгук продолжает вертеть макушкой по сторонам и неторопливо следует за парнем. Тот уводит их двоих ближе к середине, туда, где расположились целые заросли кувшинок и камышей, и вдруг приближается к чонгуковой спине грудью. Чонгук мгновенно напрягается всем телом и с легкой опаской осознает, что касается песочного дна одними лишь мысками. — Я тебя очень прошу, — Тэхен крепко прижимает его к себе, обнимая одной рукой поперек живота, — двигай ногами. Я буду держать тебя, но могу устать. — Ты стоишь полностью? — Да, не волнуйся. Чонгук робко смотрит на парня через плечо и прерывисто выдыхает, когда его впервые с нежностью целуют в изгиб между плечом и шеей. Тэхеновы ладони мягко гладят его грудь, пресс и бедра, и он едва не забывает шевелить ногами, чтобы оставаться на плаву. Все его тело в одну секунду становится оголенным проводом, опасно искрящимся от контакта с водой. Тэхен осторожно притирается к нему пахом, и Чонгук, интуитивно отставляя задницу, натыкается на заметно твердеющий горячий ствол позади. — Что ты делаешь? — суматошно шепчет он в пустоту. — Доверься мне, — смято бормочет Тэхен. Он все быстрее целует чужие плечи и шею, бегает большими руками по крепкому торсу, надежно удерживая парня в собственной хватке, и, слыша первый сиплый стон, срывающийся с чонгуковых приоткрытых губ, довольно улыбается. Чонгук в его объятиях робко вьется из стороны в сторону. Тэхен не сковывает его движений, позволяя резво скользить упругой задницей по своему стояку, и наконец смелеет: опускает одну ладонь ниже, чтобы на пробу коснуться кончиками пальцев приветливо затвердевшего члена. Чонгук тут же заходится в удивленном оханье. Он пораженно смотрит вниз, но не различает в черной воде ровно ничего и, ведомый Тэхеном, откидывает макушку на плечо позади. Тэхен переходит с поцелуями на линию челюсти, размашисто лижет и так влажную щеку и втягивает парня в глубокий поцелуй, сразу влезая в его рот языком, и Чонгук тут же теряется от всего того, что поглощает его в себя всего за несколько минут: тяжелое дыхание Тэхена, его вездесущие руки и губы, прохлада речной воды, кромешная тьма вокруг и звездное небо, бесстыдно следящее за каждым их вздохом. Тэхен больше не терпит ни секунды и, твердо сжимая в кулаке чонгуков член, легко толкается собственным между крупными бедрами. Сопротивление в воде замедляет его движения — он в скромном ритме входит в узкую щель между чужими ногами и надрачивает Чонгуку излишне неспешно, но со вкусом, перебирая пальцами по всей длине и играясь с крупной головкой, с которой, он уверен, наверняка беспардонно течет вязкая смазка. Ему хочется попробовать всего Чонгука на вкус — взять в рот его член, до блеска вылизать пышную задницу, давно привлекшую его внимание, — однако он не может позволить себе сейчас ни первого, ни второго и потому лишь трепетно прикусывает чонгуковы плечи, после вновь целуя парня и с дрожью путаясь с его языком своим. Когда Тэхен замечает, что Чонгук больше не в силах самостоятельно держаться на плаву, он прилагает больше усилий для того, чтобы кое-как ускориться и довести их двоих до желаемой разрядки. Бедра Чонгука стискивают его член до приятной истомы, и Тэхен, утробно матерясь на грузинском прямо в мокрый загривок перед собой, позорно кончает всего через пару минут. Чонгук в его руках красиво вздрагивает, вытягивается в ровную струнку, оплетая руками шею Тэхена позади, и Тэхен, подстраиваясь, бешено трет пальцами головку, крепко зажатую в ладони. Чонгук вьется сильнее, мило стонет ему в шею от холодной воды, беспрестанно тревожащей его напряженный ствол, бормочет что-то несвязное, просит остановиться и продолжать одновременно, и Тэхен успокаивающе гладит его по голове свободной рукой, пока не подводит к нужной грани: в следующее мгновенье Чонгук закусывает губу и протяжно мычит в подставленную щеку, трясясь от накрывшего все его тело оргазма. — Вот так, — сладко тянет Тэхен. Он проводит туго стиснутым кулаком по всему члену парня и укладывает обе ладони на его часто вздымающуюся грудь. Сквозь ребра ему в руку рвется горячее сердце, и он с улыбкой прислушивается к своему, грохочущему в ушах чуть ли не в унисон. — Я кончил прямо в воду, — тяжело дыша, лепечет Чонгук. Оргазм настолько затуманивает его мысли, что он совсем не может контролировать поток слов, вырывающихся изо рта. — Пиздец, как же приятно это было. Он устало откидывается Тэхену на грудь и наконец принимается шевелить ногами в воде. — Нужно выйти на берег, — приглушенно говорит Тэхен, продолжая медленно расцеловывать чонгукову шею. Чонгук протестующе ворчит: — Я не смогу плыть. Ты сделал из меня чертов кисель. Тэхен разражается веселым хохотом и снисходительно треплет сырые волосы парня, начиная осторожно тащить его за собой на берег. Когда они молчаливо одеваются и запрыгивают в машину, то быстро съедают взятый ранее мясной пирог, запивают его водой и сидят некоторое время в полной тишине, задумчиво смотря на воду впереди. Чонгук отказывается думать о чем-либо, связанном с произошедшим, и, откидывая спинку своего сиденья, с легкостью засыпает, будучи излишне вымотанным недавним оргазмом. Тэхен, только улавливая довольное сопение в стороне, тепло улыбается и заводит фольксваген, чтобы вернуться домой. Он как можно тише распахивает заднюю дверь со стороны двора и бережно относит дремлющего Чонгука в его комнату. Остаться с ним в одной кровати Тэхен не решается — коротко целуя его в лоб, он спускается вниз и возвращается к себе на веранду. Заснуть ему удается лишь к утру.

6

В десять утра мама Тэхена и его тетя начинают собираться на рынок. Дом впервые за последние несколько дней не стоит на ушах из-за детей: тех с чистой душой отвели к соседям резвиться с такими же громкими негодниками до самого вечера. По гостиной снуют лишь занятые длинным списком женщины, на диване в стороне сидит давно собравшийся Тэхен, который должен был отвезти их в город. Чонгук просыпается от легкой дремы в семь, но спускается позже в надежде на то, что все — включая Тэхена — к этому времени разойдутся по делам. Не то чтобы ему совсем не хотелось видеть Тэхена сейчас, однако после произошедшего вчерашним вечером посмотреть в его темные глаза он смог бы навряд ли. Казалось, там до сей поры отражалось его искаженное от стонов удовольствия лицо. Такое бесстыдство… Как бы то ни было, спускаясь по скрипящей лестнице, он со вмиг замирающим в груди сердцем натыкается на поднятый взгляд Тэхена. В тех пяти или шести метрах между ними в одну секунду образуется беспросветный туман, наполненный растерянностью, неловкостью и теми словами, которые, верно, стоило бы сказать еще вчера. Чонгук закусывает губу, безуспешно стараясь игнорировать взволнованный ком в горле, и кивает головой, когда Тэхен, приветствуя его, приподнимает подбородок. Он делает незаметный вздох — «все в порядке, мы не сделали ничего плохого» — и мелко дергается, когда к нему звонко обращается мама Тэхена: — О, Чонгук-а! Доброе утро! — Доброе утро. — Завтракать будешь? Тэхен-а мне сказал, что тебе пирожки с повидлом понравились. Я еще испекла сегодня утром. — Спасибо, — Чонгук скромно улыбается и невольно смотрит на Тэхена. Тот, не сводя с него взгляда, коротко улыбается в ответ. У Чонгука крепко сводит живот. — Вы куда-то собираетесь? — отвлеченно интересуется он. — Да на рынок пора, — женщина суетливо крутится с парой тканевых сумок в руках. — Скоро поздние помидоры с капустой закрывать нужно, варенье варить. А у нас ни сахара, ни соли. Все еще в июле закончилось. — Вы поедете на рынок? — Да. Тэхен-а нас отвезет. — А можно с вами? — Чонгук возбужденно рвется вперед. — Я просто с самого приезда туда съездить хотел, но никак не получалось. — Конечно, можно, Чонгук-а. Что за глупые вопросы? Только еды с собой прихвати, а то как ты так голодным в дорогу? Чонгук машет головой и спешно поднимается на второй этаж, чтобы умыться и переодеться. Когда он спускается обратно, все трое ждут его возле парадной двери. Женщины выглядят по-удивительному нарядными: обе с неяркой помадой на губах, румяные, в цветастых платьях ниже колена и платках, прикрывающих длинные темные волосы, собранные в пучок. Судя по всему, поездка на рынок воспринималась здесь как настоящий праздник. Они дружно выходят за ворота. На улице страшно душно из-за утренней росы, накрывшей поля ночью и испаряющейся на припекающем солнце теперь. Неподалеку раздаются детские крики и мычание коров, неторопливо гонимых на пастбище. Мама Тэхена, как их главный сегодняшний путеводитель, садится вперед, тетя — назад. Чонгук уже было тянется к ручке двери, чтобы также залезть в салон, но Тэхен останавливает его, придержав за локоть. — Я налил тебе холодного компота, — тихо говорит он, суя ему в руки бутылку с компотом и пакет пирожков, — и выбрал все пирожки с абрикосовым повидлом. Мама потом отругает меня за это, но я знаю, что тебе с абрикосом больше нравятся. — Спасибо, — так же тихо благодарит Чонгук. Они смотрят друг другу в глаза. Тэхен коротко улыбается, бегает взглядом по лицу Чонгука, и Чонгук, еле удерживая в руках переданные пирожки с компотом, ловит на собственных щеках чужое горячее дыхание с трепетом, буквально сводящим его с ума. — Ты выспался? — приглушенно интересуется Тэхен. — Нет. Чонгук кривится, вызывая у парня веселую усмешку. — Попробуй поспать по дороге, хорошо? Нам все равно ехать почти час. Чонгук скромно кивает. Тэхен рядом с ним заметно нервничает, словно нашкодивший щенок. Чонгук, мысленно умиляясь, тоже хочет спросить его о том, как он провел эту ночь, о чем думал и что бы хотел сказать теперь, но его беспардонно перебивают на полуслове: — Хватит болтать! — с акцентом возмущается мама Тэхена. Склоняясь над водительским сиденьем, она выглядывает в открытое окно. — Поехали. Мне потом еще ужин готовить. Они в последний раз смотрят друг на друга и послушно садятся в салон. По пути на рынок Чонгуку уснуть так и не удается. Тэхен ведет молча, не церемонится со скоростью, явно наслаждаясь ровной асфальтированной дорогой и поднявшимся сухим ветром, врывающимся в салон сквозь окна. Женщины переговариваются друг с другом на грузинском, мама Тэхена иногда трогает сына за руку, без слов указывая ехать не так быстро, и Тэхен, несомненно, слушается. Чонгук, с аппетитом поглощая пирожок за пирожком, то и дело посматривает на сосредоточенного парня в зеркало заднего вида над панелью и смущенно уводит взгляд, когда Тэхен смотрит на него в ответ. Вскоре пустынные поля вокруг сменяют частые дома. Они сворачивают в небольшой городишко без единой многоэтажки, видневшейся бы на горизонте. Долго петляют среди построек, садов и магазинов и наконец останавливаются на полупустой стоянке перед некрытым рынком с большой дугообразной вывеской на грузинском. Женщины воодушевленно покидают фольксваген со списком и сумками наперевес. Чонгук выходит следом и с блеском в глазах осматривает видные отсюда прилавки с продуктами и толпы людей, снующих между ними. Тэхен останавливается возле него, засовывая руки в карманы. — Никогда не был на рынках? Чонгук, продолжая смотреть вперед, отвечает: — Был. В Корее много рынков. Но что-то мне подсказывает, что грузинские рынки с корейскими не сравнятся. Они коротко усмехаются. — Ну, — обращается к ним мама Тэхена, — идем? Парни кивают, и все вчетвером они уверенно погружаются в шумную, радостную атмосферу извечно бурлящего и громкого рынка. Чонгук с широкой улыбкой вертит головой по сторонам и рассматривает все, что только попадается ему на глаза. Вокруг них алые реки спелых гранатов, сочных вишни и черешни, сахарные помидоры, болгарский перец и виноград всех оттенков, бесконечные цепочки чурчхелы, горы орехов, банки золотого меда, свежая и копченая рыба, цветастые макароны, крупы, ароматные приправы, сыры и фрукты, которых Чонгук в жизни еще не видал. Окружающие его люди оказываются настолько разными, что лица их, врываясь в сознание ошеломляющей вспышкой, сливаются в салюты. По узким улицам деловито снуют занятые женщины. Дети возле них беснуются с купленными сладостями в руках и то и дело воруют орешки и ягодки с прилавков. Мужчины носят тяжелые ящики и мешки, курят возле частых палаток с уличной едой, играют в незнакомые Чонгуку настольные игры, сидя в закоулках, звонко смеются, постоянно переговариваются с хозяевами палаток напротив и страстно сверкают взглядом, когда видят новых покупателей. В чонгуков нос врываются сотни запахов. Они смешиваются в его легких в единый и вынуждают восторженно задыхаться. Чонгук чувствует, как у него начинает кружиться голова, и, раскрывая глаза, вдруг не видит ни одного знакомого рядом с собой. Его насквозь пронизывает холодный разряд страха. Он крутится на месте, оглядываясь, и ойкает, когда его неожиданно крепко хватают за запястье. — Эй, — низко говорят ему на ухо. Чонгук резко поворачивает макушку на голос и с облегчением замечает Тэхена возле себя. — Не теряйся. Тэхен улыбается и, надежно сжимая ладонь Чонгука в своей, знающе утаскивает парня к далеко ушедшим женщинам. Чонгук, послушно семеня вслед за ним, неотрывно пялится на их соединенные руки и молчаливо благодарит грузинские рынки за адскую толкучку: подобную тэхенову вольность здесь, к счастью, никто не замечает. Они быстро петляют между людьми, и Чонгук, завороженно уставляясь на широкую спину впереди, больше не видит ни прилавков, ни старух, ни мужчин, завлекающих посетителей к себе. Все это сливается в одну кашу, не имеющую более никакого значения. Рука Тэхена горячая и сухая, и Чонгук, сильнее стискивая ее пальцами, по-дурацки улыбается. Женщины ждут их возле палатки с сахаром и крупами. Они вручают им двоим по большому мешку сахара и соли, упаковки макарон и гречки. После того, как Тэхен с Чонгуком, тужась, относят все это добро в машину, им приходится еще дважды смотаться к стоянке с ящиками помидоров, перца и капусты. Спустя полтора часа подобного грузинского фитнеса женщины, озабоченно скрываясь в стороне с приправами и ягодами, дают им вольную на целых сорок минут. — Я весь взмок, — Чонгук оттягивает ворот белой футболки, кое-где перемазанной пятнами от ящиков с продуктами. — И, кажется, потянул спину. — Это еще цветочки, — Тэхен вытирает пот со лба. — С отцом на рынок ездить еще опаснее. — Куда мы пойдем? — Хочешь есть? Можно взять ачму в палатке. — Да, давай. Все еще тяжело дыша, они не спеша идут к ближайшей палатке, и Тэхен, заказывая еду, быстро расплачивается мятыми купюрами, вытащенными из заднего кармана штанов. Он отдает Чонгуку сверток с выпечкой и сам с аппетитом кусает многослойное тесто с горячим сулугуни внутри. Оба одновременно мычат от удовольствия. Они присаживаются за низкий столик в тени. — Почему эти верхушки оставляют? — Чонгук указывает на соседний столик, где стоят тарелки с оставленными на них верхушками от хинкали. — Чтобы после подсчитать, кто сколько съел. — Зачем? Тэхен пожимает плечами, продолжая жевать. Чонгук с интересом осматривается, следит за бродящими мимо них людьми и случайно натыкается взглядом на прилавок с большими арбузами и дынями. Некоторые из них там порезаны напополам и соблазнительно сияют на солнце, приманивая мух и покупателей. Чонгук давно не ел ни арбуза, ни дыни. В Корее они обыкновенно продаются уже очищенными в контейнерах в продуктовых магазинах, но, будучи такими огромными, спелыми и измазанными в грязи, они манят его гораздо сильнее, нежели представая в более презентабельном виде. Тэхен, замечая его интерес, с улыбкой спрашивает: — Хочешь арбуз? — Что? — Чонгук оборачивается на него. — Или дыню? — Нет, я просто, — Чонгук отрицательно мотает головой, но довольная улыбка, освещающая его лицо, выдает все его желания с потрохами, поэтому Тэхен, в один укус доедая ачму, встает с места и легко хлопает парня по плечу. — Пойдем, — говорит он. — Куплю тебе арбуз. Чонгук невольно улыбается еще шире и бежит за Тэхеном в сторону нужной палатки. Они останавливаются возле прилавка, и Тэхен, категорично осматривая ассортимент, говорит что-то продавцу на грузинском. Мужчина отвечает ему, показывая на картонку с ценой, но Тэхен вдруг не соглашается. Они начинают торговаться. Чонгук напряженно следит за тем, как пылко Тэхен пытается сбить цену, и за тем, как настойчиво продавец продолжает впаривать ему несчастный арбуз по полтора лари за килограмм, после чего Тэхен предлагает что-то мужику и они смолкают. Мужик долго думает, вдруг смотрит на Чонгука и, отмахиваясь, соглашается. — Сколько ты сбил? — спрашивает у Тэхена Чонгук. — Пока нисколько. Сыграем с ним в нарды. Если я выиграю — получу арбуз и дыню бесплатно. Если нет — куплю втридорога. Чонгук пытается сказать ему что-то еще, но Тэхен не дает: он уверенно шагает к продавцу за прилавок и вместе с ним присаживается на табуретку за низкий пень, на котором спешно раскладывают нарды. Чонгук видит эти нарды впервые, так что, садясь рядом с Тэхеном, молча следит за незнакомой игрой с восторженной улыбкой. Вокруг них собираются еще несколько мужчин с соседних палаток. Тэхен с продавцом кидают игральные кубики, определяя, кому достанется право первого хода: у Тэхена выпадает семь, у мужика — одиннадцать, и партия начинается. Не зная правил, Чонгук воспринимает происходящее как представление, устроенное ради лишь него одного. Он возбужденно охает каждый раз, когда у Тэхена выпадает большое число, благодаря которому он уверенно марширует круглыми плоскими шашками по разделенной на две части доске. В закутке становится так жарко и напряженно, что с Чонгука градом льется пот. Тэхенова рубашка на вороте тоже вымокает, но парень оказывается настолько вовлеченным в игру, что не замечает буквально ничего. Мужики над ними постоянно галдят, обсуждая ход партии, однако Чонгук, отвлекаясь от цветастой доски, уставляется взглядом на сосредоточенного Тэхена. Сейчас он чувствует себя хорошо. Гораздо лучше, чем ранним утром. Они продолжают общаться, продолжают находиться рядом друг с другом так, словно не произошло ничего плохого. Чонгук почти не спал этой ночью (Тэхен, он уверен, — тоже), все думал о том, что вообще будет дальше, и подобное неспешное развитие событий его более чем устраивает. Они не обсуждают вчерашнее, хотя, может, и стоило бы, но Чонгук в действительности доволен. Он в любом случае не смог бы спокойно обсуждать нечто такое: в процессе он, вероятно, раскраснеется и начнет заикаться. Так что к черту подобные разговоры. Тэхен сейчас серьезен как никогда. Его густые брови нахмурены, лоб сморщен, губы сжаты, спина напряжена. Чонгук видит, как сквозь желтую тонкую рубашку проступают очертания его острых лопаток, и едва сдерживает желание коснуться крепких предплечий, огладить их и сжать пальцами в точности как вчера. Чем дольше он смотрит на Тэхена, тем сильнее хочет с силой приникнуть к нему с объятиями и почувствовать большие руки на собственном теле. Его кожа до сих пор хранила мнимые образы недавних касаний, но с каждой прошедшей секундой они стирались, все стремительнее превращаясь в простые выдумки разыгравшейся фантазии. Это волновало Чонгука больше всего. Он вздрагивает, когда Тэхен с грохотом ставит последнюю фишку на поле и взмывает руками вверх, крича: — Вот так вот! — Ты выиграл? — Чонгук подбирается на месте. — Конечно, я выиграл, — Тэхен встает с табуретки и идет к прилавку. Чонгук следует за ним. — Выбирай, — он щедро обводит пространство рукой так, словно весь этот товар — его. — Я не знаю, как их выбирать. В Корее редко продают целиком. — Я выберу. Тэхен увлеченно стучит по арбузам, подкидывает их и дыни в руках, строго оценивает внешний вид и в итоге берет один крупный арбуз и дыньку поменьше. Продавец с благородием проигравшего позволяет ему вольничать. — Держи, — Тэхен пихает в руки Чонгука арбуз. Чонгук широко улыбается. Смущаясь, он вдруг чувствует себя счастливой девочкой, которой подарили выигранного в тире плюшевого медведя. — Слушай, — вдруг говорит Тэхен, — сможешь дойти до машины сам? Мне нужно зайти кое-куда. Чонгук согласно кивает и следит за удаляющимся от него парнем до того момента, пока тот не скрывается за ближайшим углом. Он надежнее перехватывает тяжеленный арбуз и, покачиваясь, шагает на выход. Багажник фольксвагена оказывается настолько загруженным продуктами, что места для арбуза там совсем не находится. Недолго думая, Чонгук осторожно закатывает его на заднее сиденье, хлопает дверью и облокачивается на машину в ожидании Тэхена. Тот возвращается к нему через десять минут. — В багажнике есть место? — явно запыхавшись, спрашивает он. — Нет. Тэхен хмыкает и, следуя примеру Чонгука, кладет теплую дыню в салон. Он обходит фольксваген, чтобы достать со стороны пассажирского сиденья бутылку воды, и с жадностью осушает ее ровно наполовину. К полудню на улице становится заметно жарче. Солнце замирает в зените. — Устал? — Не то чтобы, — Чонгук отчего-то шагает в сторону багажника. — Просто жарко. — Жарко, — соглашается Тэхен. Он пихает бутылку обратно в боковой отсек и подходит к Чонгуку. Чонгук искоса смотрит на него. Они оказываются почти вблизи друг друга, так что он отклоняется назад, но шипит, как только его задница касается горячего железа. — Ай, — он коротко оборачивается, гладя себя по ягодице. — Горячо. — Я купил тебе кое-что, — вдруг заявляет Тэхен. — Да? Тэхен единожды кивает и, неожиданно присаживаясь перед ним на корточки, достает из заднего кармана штанов плетеный красный браслет с какой-то позолоченной побрякушкой. Чонгук, замерев и едва дыша, следит за тем, как Тэхен, не говоря ни слова, бережно оглаживает его тонкую правую щиколотку, нетуго повязывает на ней недорогое украшение и, ровняя узелок из тонких ниточек, встает на ноги лицом к лицу с ним. — Нравится? Чонгук хрипло угукает. Он бегло облизывается, смотря Тэхену в глаза, после настороженно озирается и, не замечая никого на стоянке, быстро касается чужих губ. Это взбалмошное секундное действие вызывает в нем такой терпкий трепет, что его грудь снова скручивает ярким спазмом. Он стремительно отстраняется от Тэхена, но его, почти уже по привычке, хватают за голову и, не позволяя отдалиться и на сантиметр, целуют в ответ: глубоко, мокро и жадно. Так, как целовали вчера. Ему без сокрытия передают все те переживания, которые, кажется, все это время сжирали не его одного. В похабно раскрытый рот нагло и с силой пихают язык, и Чонгук едва успевает подстраиваться под все это безумие, окружающее их на чертовой парковке перед рынком. Тэхен пылко толкает его в корпус фольксвагена, глотает скрипучий стон недовольства и раздвигает ноги коленом в поиске хоть какой-то опоры. Чонгукову задницу страшно обжигает нагревшееся от солнца железо, но Тэхен с улыбкой спасает ее: бессовестно пробирается за поясницу ладонями и сжимает ими упругие ягодицы. — Что ты творишь? — тяжело дыша, шепчет Чонгук. — Нас заметят. — Здесь никого нет. Тэхен спускается поцелуями ниже, и Чонгук, подставляя под горячие губы вытянутую шею, беспокойно бегает взглядом по всей округе. В действительности — никого. Как будто специально кто-то подсобил. — Ты меня с ума сведешь, — судорожно бормочет Чонгук. Когда Тэхен возвращается к его губам, он жадно скользит руками под его свободную рубашку и цепляется кончиками пальцев за лопатки, которые так сильно желал потрогать еще недавно. Тэхенова кожа на ощупь оказывается гладкой, обжигающей и влажной от пота. Солнце сверху начинает заметно припекать, так что, когда Чонгук, вытаскивая одну руку, вплетается в чужие волосы, горячими оказываются и пышные вьющиеся пряди. Все вокруг них такое безумно огненное, такое поражающее и почти невозможное, что Чонгук не сразу понимает то, что ему вдруг тихо говорят. — Что? — потерянно переспрашивает он. — Мама с тетей. Тэхен вмиг отстраняется от него, торопливо поправляет съехавшую вперед рубашку и трет влажные покрасневшие губы тыльной стороной ладони. Чонгук пугливо отходит от него и, натянуто улыбаясь, бежит к женщинам, чтобы помочь им донести тяжелые сумки с яблоками и ранней картошкой. Все они в спешке усаживаются в машину и выезжают со стоянки. Мама Тэхена говорит о том, что они слишком задержались на рынке и что ей уже давно пора было начать готовить ужин. Судя по всему, еще не сваренный бульон волнует ее гораздо больше, чем собственный сын, с таким голодом хватавшийся за задницу другого парня пару мгновений назад. Да и слава Богу, на самом-то деле. Всю обратную дорогу Чонгук беспрестанно поглядывает в глаза Тэхена через зеркало, и тот смотрит на него в ответ. В этот раз Чонгук взгляда не отводит и скромно улыбается. Тэхен улыбается тоже. — Какой у вас план на сегодня? — интересуются у них по приезде. Вместе с женщинами они стоят на кухне, только-только затащив последние ящики помидоров в дом. — Хочу отвезти Чонгука в столицу на набережную, — Тэхен мягко приобнимает Чона за плечи. — К ужину вас ждать? — Нет. Перекусим где-нибудь там. Вернемся поздно. Чонгук вопрошающе смотрит на него, и Тэхен коротко ему подмигивает. — Ну, как хотите. Тэхен, иди помоги дяде в саду. Вы с братьями столько дров накололи за последнюю неделю. Нужно перенести их в сарай, иначе отсыреют. — Хорошо. Тэхен кивает и, бросая Чонгуку тихое «я зайду за тобой позже», быстро скрывается за дверью, ведущей в сад. Чонгук мешаться у женщин под ногами не собирается и уходит наверх в свою комнату. Он щедро распахивает деревянные створки окна, впуская в душное пространство свежий горный воздух, и, ненадолго заглядываясь на Тэхена, снимающего перед работой нарядную рубашку, грузно прыгает на кровать. Его внимание невольно привлекает украшение на щиколотке, и он бездумно поднимает правую ногу вверх, чтобы с улыбкой рассмотреть подаренный браслет еще раз. Все происходящее между ним и Тэхеном можно было с уверенностью назвать натуральным безумием. Образовавшаяся запретная связь пугала Чонгука ровно настолько, насколько делала безмерно счастливым. Думать о последствиях ему, однако, совершенно не хотелось. Сейчас он находился на той стадии влюбленности в человека, когда ты не думаешь ни о чем, кроме перемотки уже свершившегося. Губы его до сего момента пекло от адской страсти, язык таял от наслаждения, кожа зудела от горячих касаний вездесущих ладоней и просила большего. Все в Чонгуке отчаянно вопило о большем. И, как он сдерживал этот молитвенный вопль в себе, он не представлял. От всех эмоций его буквально разрывало на части. Чонгук в очередной раз смотрит на свою ногу, трясет ею в воздухе, вынуждая тонкий браслет легко затрепыхаться вокруг щиколотки, и, жмурясь, заваливается на бок. Он крепко обнимает подушку, подсовывая под нее руки, и ловит взглядом свое отражение в зеркале туалетного столика напротив. Чонгуку немного страшно признавать это, однако всего на одну секунду ему кажется, что от переполняющего его тепла он ярко светится. Спустя некоторое время к нему в комнату заходит мама Тэхена. Она с улыбкой ставит на край его кровати миску с дольками нарезанной дыни и с коротким «перекуси перед обедом» оставляет его, не желая надолго отвлекаться от готовки. Чонгук с жадностью хватает самый большой кусок и, вгрызаясь в него ровно посередине, протяжно мычит от удовольствия. Дыня оказывается сахарной и такой мягкой, что даже жевать не приходится. Мякоть с легкостью отходит от корки — сама корка остается толщиной едва ли не в лист бумаги — и тает на языке приторной сочной карамелью. Съев все пять долек, Чонгук с сытной улыбкой устало падает на подушки и быстро засыпает. Когда он сонно разлепляет глаза, вся его комната оказывается объятой вечерним сумраком. Чонгук испуганно подрывается с места, стягивает с себя потную футболку и пыльные шорты и, переодевшись во все чистое, бежит на первый этаж. В гостиной уже собирают грязные тарелки и допивают ароматный чай на травах. Ужин почти закончился. Найдя маму Тэхена, возящуюся с посудой в раковине, он взволнованно спрашивает: — А где Тэхен? Мы хотели съездить на набережную. — Отец забрал его в столицу после обеда. Он вымотался, быстро поел и ушел к себе на веранду. Зайди к нему, если хочешь. И держи, — она протягивает ему миску с нарезанным арбузом, — съешьте на двоих. Чонгук надежнее перехватывает миску и выходит во двор, чтобы зайти на веранду, вход в которую был лишь с улицы. Он предусмотрительно стучится в большую деревянную дверь и скромно открывает ее, шагая внутрь небольшой, но уютной комнатки. Тэхен оказывается сидящим прямо напротив него возле низкой тумбочки со стоящим на ней виниловым проигрывателем. На веранде тихо и скрипяще играет незнакомая Чонгуку джазовая композиция. Всюду витает сигаретный дым. — Привет, — тихо здоровается Чонгук. Тэхен глубоко затягивается, улыбается и, шумно выдыхая, машет Чонгуку рукой с тлеющей сигаретой. — Я принес арбуз. Твоя мама сказала, что отец занял тебя делами в городе. — Да, — тянет Тэхен. — Я немного устал, так что с поездкой на набережную сегодня не получится. Прости. — Ничего. Чонгук коротко отмахивается. Он вертит головой по сторонам, изучая комнату: светлые обои в привычный цветочек, частые сети прово́дки под потолком, нарядная люстра, не подходящая под общий интерьер, деревянный стол, уже замеченная ранее тумбочка с проигрывателем и большая кровать с торчащими пружинами (наверняка адски скрипит). Расстекленные окна во все стены и еще одно окно — выходящее внутрь дома — прикрыты пыльными белыми занавесками. Чонгук, все еще оглядываясь, не спеша проходит к столу и ставит на него миску с арбузом. Тэхен задумчиво следит за ним и, молча подзывая взмахом руки, приглашает присесть рядом с собой на полу. — Что ты слушаешь? — Чонгук осторожно вмещается в пространство между Тэхеном и прикроватной тумбочкой. — Джаз? — Нравится? — Не знаю. Редко его слушаю. — Мне нравится. Уэс Монтгомери, — Тэхен указывает пальцем на конверт от пластинки с изображенным там темнокожим мужчиной с гитарой. — Когда слушаю его, то чувствую себя свободным от всего. — Ты не говорил, что куришь, — вдруг замечает Чонгук. Он смотрит на расслабленный профиль Тэхена и следит за очередным облаком дыма, растворяющимся возле их лиц. — Позволяю себе пару сигарет перед сном. Так, чтобы расслабиться. Не рассказывай маме, ладно? Не хочу, чтобы она волновалась насчет этого. — Хорошо. Они смолкают и наслаждаются следующей композицией: более медленной, неспешной, вполне подходящей под такой сонный и уставший вечер. Тэхен докуривает сигарету, тушит ее о борт жестяной банки, стоящей под рукой на полу, и с глухим звуком ударяется затылком о стену позади. Он тяжело прикрывает веки, вздыхая, и кладет руку на вытянутую чонгукову ногу, начиная пальцем отбивать по его колену ускоряющийся ритм. Чонгук незаметно напрягается. — Ты знаешь, как зарождался джаз? — спрашивает его Тэхен. Чонгук отрицательно мычит, косо поглядывая на него. — Одним из родоначальников джаза считают Джелли Ролла Мортона. Когда ему было четырнадцать лет, он устроился работать пианистом в один из луизианских борделей. Своей бабушке — отпетой любительнице классической французской музыки — он сказал, что его взяли на работу сторожем. В борделе же у него была одна из самых лакомых обязанностей: он сидел в небольшой комнатке рядом со спальнями и, подглядывая в небольшое отверстие в стене, должен был, импровизируя, подстраиваться под движения женщин, ублажающих мужчин. Если он отлично справлялся, ему платили чаевые. Впоследствии его импровизации вырастали в композиции в жанре регтайм, который стал главной составляющей джаза. Поэтому джаз так сексуален: он буквально создавался в процессе секса. Композиция вновь сменяется. Тэхен морщит лоб, видимо, не желая ее слушать, и жмет на «Next». Новый трек удовлетворяет его гораздо больше: он протяжно и довольно мычит, делает погромче и шепчет сокровенное «Bumpin' — мое любимое». Музыка оказывается более глубокой, неторопливой и… удивительно соблазнительной. Чонгуку даже начинает нравиться. — Когда некоторых любителей музыки спрашивали о том, какая музыка у них ассоциировалась со страстью, они почти поголовно называли что-то из классики: Болеро Равеля, концерты для скрипок Сибелиуса, Чайковского с его громкими множественными финалами. — Типа, множественные оргазмы? — перебивает его Чонгук. — Именно. Страсть в классике — это грамотная работа композитора и дирижера. Композитор пишет партитуру, рассчитывая на неровный скачущий темп, который не давал бы спокойствия, удерживал бы всех в напряжении до самого финала. Если дирижер возьмет темп на два — быстрый, — то композиция пройдет мимо ушей, а если на шесть — наоборот, медленный, — слушатель заснет. Идеально — на четыре. Большинство берут на четыре. Ты знал, что некоторые композиторы шифровали имена своих возлюбленных в музыкальной партитуре? — Нет, — Чонгук смеется. — Я вообще в этом не разбираюсь. Что такое партитура? — Бумаги с нотами. — И как они шифровали там имена? — Когда Чайковский начал писать свой Первый концерт для фортепиано — один из самых знаменитых его концертов, — он познакомился с французской оперной певицей Дезире Арто. Он был страстно влюблен в нее, и, в принципе, у них могло все получиться, но родители девушки пошли против. Спустя время Арто вышла замуж, а Чайковский остался со своей неразделенной любовью один на один. Так вот, первая часть этого концерта начинается с резких восходящих скачков «ре-бемоль — ля». «Ре-бемоль» на музыкальном языке звучит как «дез» — Дезире, а «ля» как «а» — то есть Арто. — Да ладно? Они так заморачивались с нотами? — Это было делом всей их жизни. Не против, если я поставлю на повтор? — Нет. Тэхен немного приподнимается, чтобы дотянуться до проигрывателя и нажать на нужную кнопку, после чего вновь садится на пол. — В опере Шостаковича «Катерина Измайлова» есть момент, когда два главных героя предаются страсти и начинают заниматься любовью. Некоторые специалисты утверждают, что в этом музыкальном моменте слышен скрип кровати. Я много раз переслушивал его, и мне кажется, что это всего лишь игра скрипок, не более. Но никто не может знать наверняка. — Откуда ты все это знаешь? — Чонгук улыбается, не сводя с Тэхена взгляда. Ему становится жарко. — Я же учусь в консерватории. — Да, но вы там вряд ли секс в музыке обсуждаете. — Я читаю много дополнительной литературы. Чонгук важно кривит губы и невольно начинает дергать стопой в такт композиции. Свет за окном, ведущим в дом, давно погас: видимо, все окончательно разошлись по своим комнатам и легли спать. На веранде слышны лишь томные звуки гитары и редкий стрекот цикад, спрятавшихся в саду. Чонгук обращает внимание на забытую ими миску с арбузом и, разрывая тишину, предлагает: — Хочешь арбуз? — Я для тебя его, вообще-то, выиграл. Ты и ешь. — Я не хочу. — Я тоже. Они смолкают. Уэс Монтгомери на пластинке, казавшийся Чонгуку поначалу безэмоциональным и неприметным, теперь звучит в его голове набатом. Тэхенова большая ладонь до сих пор горячо лежит на бедре, его пальцы по-прежнему отбивают неспешный ритм, и Чонгук пристально следит за ними, облизываясь. — Почему ты завел такой разговор? — прямо интересуется он. — Какой «такой»? — О сексе. — О сексе в музыке, — поправляет его Тэхен. Он наконец раскрывает глаза, но на Чонгука все так же не смотрит. — Потому что я хотел поговорить с тобой об этом. — Хотел поговорить со мной? Или просто хотел меня? Тэхен порывисто улыбается. — Не знаю, что тебе на это ответить, — уклончиво бормочет он. Они в очередной раз смолкают. Зацикленная композиция на пластинке стихает, слышится шуршащая винилом пауза, после чего музыка возобновляется. Чонгук опускает голову, будучи излишне смущенным своими недавними вопросами, заданными от взыгравшей смелости и жара, вдруг охватившего все его тело. Тэхен вдруг убирает руку с его бедра и встает с пола, шатаясь проходя к входной двери. Он неожиданно выключает свет, погружая веранду в ночной мрак. Чонгук, щурясь с непривычки, удивленно следит за его темным образом, не спеша скользящим к кровати. Тэхен присаживается на самый край — матрас ожидаемо скрипит. — Зачем ты выключил свет? — тихо спрашивает Чонгук. — Я слышал, как кто-то ходил по саду недавно, — почти шепотом объясняет Тэхен. — Вся веранда остеклена. Нас будет видно. — О чем ты? — Иди ко мне. Тэхен манит Чонгука рукой, и он торопливо встает на ноги, после подходя к кровати. Они смотрят друг на друга, едва различая во тьме уже привычные лица. Чонгук понятия не имеет, каким образом Тэхену удалось услышать какие-то шорохи в саду, пока они разговаривали и слушали музыку. Все это кажется ему сейчас нехитрым обманом, нацеленным на создание нужной атмосферы. Джаз в ночном мраке звучит громче, объемнее, словно прямо позади них стоит не тумбочка с проигрывателем, а сам Уэс Монтгомери со своим привычным бэндом. Чонгук мелко вздрагивает, когда Тэхен, притягивая его ближе к себе, ныряет макушкой под растянутый низ его футболки и шумно вдыхает запах горячей кожи. — Ты пахнешь апельсинами, — смято бормочут ему в живот. Чужие губы, сухие и обжигающие, мягко проходятся по прессу, бокам и части нижних ребер. Чонгук судорожно вздыхает и накрывает тэхенову голову руками прямо поверх футболки. Он прерывисто скользит пальцами ниже и, находя шею, впивается кончиками в ровную кожу. Замызганные занавески впереди мгновенно плывут перед глазами. Стрекот цикад за окнами прекращается: его полностью заглушает музыка, окутавшая собой всю веранду. Тэхен заторможенно высовывает голову и пьяно смотрит на Чонгука снизу вверх. Его густые волосы страшно спутались, веки открываются и закрываются тяжело и медленно — словно он в действительности опьянел от пары вдохов с чонгуковой кожи. Чонгук суетливо касается его лба, смахивая с него некоторые пряди, обхватывает щеки влажными ладонями и вдруг понимает, что совсем не верит в происходящее. Когда они успели прийти к подобному? Когда Тэхен — настоящий грузин, со строгим прямолинейным характером, с принципами и с по-настоящему мужским воспитанием — осознал, что может позволить какому-то незнакомому парню, приехавшему к нему в гости всего на две недели, делать что-то настолько отвратительное: так возбужденно смотреть в ответ, так гладить его по лицу, так соблазнять, так сильно хотеть целовать? Чонгук не знает, думает ли он о тэхеновых принципах больше, чем сам Тэхен, однако у него самого никаких принципов уже не осталось. Они раскрошились и смылись водой еще прошлым вечером в реке. И, судя по тому, как страстно в следующее мгновение Тэхен хватается за чонгуковы бедра, его принципы были забыты так же беспечно и давно. Им стоило бы задуматься о том, к чему может привести подобная забывчивость, но они откладывают эти раздумья на более поздний срок — приблизительное никогда. Тэхен безапелляционно тянет чонгуковы шорты вниз прямо вместе с бельем. Руки Чонгука вмиг ослабевают, падают с мягких волос вниз, безжизненно повисая вдоль тела. Низ футболки едва прикрывает его пах, еще скрывая от глаз напротив бесстыдную наготу, но Тэхен разбивает остатки его приличия окончательно и вдребезги: он нагло задирает футболку до самого горла и пихает ткань ему в зубы, безмолвно указывая удерживать ее так. Чонгук только сейчас чувствует то, как на самом деле на веранде свежо и прохладно. Все его тело покрывается мурашками, и он дергается от Тэхена как от огня, когда тот, взмывая теплыми ладонями к груди, принимается трепетно целовать его бедра. Ему хочется сделать хоть что-то в ответ — как-то приласкать, дотронуться до плеч или кончиков ушей, — но он продолжает стоять на месте словно ледяная статуя. Мозг плавится, музыка позади беспрестанно повторяется и возбуждает все сильнее с каждой прозвучавшей в комнате нотой. Чонгук в секунду согревается и почти начинает гореть. Целуя головку его полувставшего члена, Тэхен буквально бросает в бензин полыхающую спичку. После этого они молча перебираются на кровать. Чонгук, переступая через свои шорты с боксерами — и остатки здравомыслия заодно, — лезет к Тэхену в одной футболке и болезненно морщит лоб, когда пружины под ним жалобно скрипят абсолютно от каждого его чертового движения. Тэхен бережно опускает его на цветастые простыни, кладет ему под голову и часть спины пуховую подушку и подхватывает ноги под коленями, чтобы легко подтянуть его чуть ближе к себе. — Я не готов, — сокровенно шепчет Чонгук. — В плане? — Тэхен взволнованно смотрит на него. — Мне остановиться? — Нет. Нет, я не это имел в виду. Я не ходил в душ сегодня. И… и там волосы. — Чонгук, мне все равно. У меня есть презервативы — не испачкаюсь. — Ты уверен? — Чонгук хмурится. — Да. Не против, если я буду сверху? — Нет, все в порядке. Только осторожнее там. — Конечно. Тэхен коротко улыбается ему и, отпуская одну его ногу, мокро целует другую в щиколотку с браслетом. Он тяжело дышит, скользит ладонью по внутренней части чонгукова бедра, после задирает футболку и касается втянутого от наслаждения живота. Чонгук цепляет пальцами свободной ноги край его майки и просит: — Сними. Тэхен слушается. Выпускает из руки тонкую стопу и через голову снимает ненужную ему майку. Чонгук с улыбкой тянется к его плечам, и он благородно склоняется вперед. Они впервые за этот вечер целуются. По всей веранде разлетается жадное чавканье. Музыка ненадолго стихает, песня, не сменяясь, играет заново, и Тэхен, слыша въевшиеся в их кровь аккорды, довольно стонет. Чонгук ловит его стон и улыбается еще шире. — Хватит, — беззлобно осаждает Тэхен. Он сжимает его щеки, чтобы спрятать эти кроличьи зубы и добраться до губ, но Чонгука от этого только сильнее пробивает на смех. — Блять, мне не верится, — он истерично усмехается и переводит дыхание. — Почему? — Я думал, что ты ни за что не сблизишься со мной. Из-за воспитания. — Но я сам начал все это, — Тэхен серьезно смотрит на него. — Да, но… — Никаких «но», Чонгук-а. Мне уже давно не десять, чтобы кто-то решал за меня, что и с кем мне делать. Если я захочу поцеловать парня — я поцелую. Если захочу переспать с тобой — сделаю это. Чонгук, даже будучи излишне возбужденным, отчетливо понимает то, как самозабвенно Тэхен преувеличивает собственную значимость перед его родственниками сейчас. Понимает, что, если они посмеют раскрыться, их короткую сказку разрушат так громко, что с ближних гор непременно сойдет крушащая все на своем пути лавина. Чонгуково путешествие совсем скоро закончится — ему оставалось пробыть здесь всего четыре дня, — однако Чонгук уже сейчас понимает, что от Тэхена при расставании оторваться совершенно не сможет. Секс окончательно привяжет их друг к другу, подарит незабываемые трепетные воспоминания и оголит самые скрытые чувства, поэтому… Поэтому Тэхен лезет в тумбочку, достает презервативы со смазкой, и Чонгук впервые в жизни чувствует проникновение в свою задницу. Пальцы Тэхена удивительно длинные, ровные, словно веточки, толкаются далеко, но двигаются робко и неумело — Тэхен, очевидно, делает нечто подобное тоже впервые. Чонгук от этого облегченно выдыхает. Ему больно и неприятно, так что они постоянно переговариваются. Чонгук мимоходом спрашивает Тэхена, откуда у того в тумбочке взялась смазка, Тэхен говорит о том, что в последнее время начал часто дрочить по ночам, и Чонгук хрипло смеется. Когда в него кое-как протискивается третий палец, всунутый в плотный презерватив, он судорожно хватается за тэхеново запястье и испуганно мотает головой в отрицании, прося притормозить. — Больно? — Да. Они молчат какое-то время, замерев прямо так: Тэхен — с наполовину вставленными в чужую задницу пальцами, Чонгук — с настороженно поджатыми губами, находясь в ожидании. Уэс Монтгомери неподалеку больше не возбуждает так, как делал это поначалу. Чонгук бы хотел, чтобы они прекратили эти странные махинации и просто подрочили друг другу, например. Он бы мог целовать Тэхена, трогать его тело, прижиматься к нему и наслаждаться процессом, в то время как сейчас он, будто находясь на приеме у проктолога, ждет, пока в нем закончат изощренно ковыряться и разрешат пойти домой. А потом Тэхен, все же вытаскивая третий палец, толкается двумя оставшимися в простату, и Чонгука благоговейно уносит куда-то в чертоги ебаного рая. Он резко вздрагивает от молниеносного разряда, проходящего по всему его телу, и раскатисто стонет, когда Тэхен, приловчившись, принимается трахать его одними пальцами, каждый раз надавливая на тот комок внутри. Удовольствие, которое Чонгук испытывает в следующие минуты, мысленно растягивается на часы и превозносит его над всем человеческим родом, так позорно считающим подобные отношения эволюционным тупиком. «Да пошли вы нахуй!» — буквально хочет закричать он, но в действительности лишь хнычет, снова дрожа. — Чонгук, — приглушенно зовет его Тэхен, — будь тише, пожалуйста. Чонгук судорожно кивает ему в согласии и предусмотрительно зажимает рот рукой. Тэхен перестает трогать простату с каждым толчком и нежно берет в свободную руку чонгуков член, с интересом смазывая с его головки пару милых капель предсемени. Он неторопливо надрачивает ему, продолжая растягивать мягкие стенки и периодически касаться простаты, заглушая боль от повторного — и на этот раз удачного — проникновения третьего пальца. У него самого уверенно стоит, ствол неприятно упирается в резинку белья, но Тэхен не спешит раздеваться полностью. Лишь когда Чонгук больше не морщится от его пальцев, он снимает с себя штаны и боксеры и выбрасывает на пол использованный презерватив. Быстро приходя в себя, Чонгук дотрагивается до чужого члена и, обхватывая головку, с осторожностью оттягивает крайнюю плоть. — Не влезет, — с опаской бормочет он. Тэхен невольно усмехается. — Чего ты ржешь? Реально не влезет. — Посмотрим. Тэхен накрывает его руку собственной, ускоряя движения на члене. Они горячо смотрят на крупную головку, с которой спустя несколько секунд порочно стекает ровная капля смазки. Тэхен закидывает макушку назад, смахивая волосы с глаз и лба, убирает от себя чонгукову ладонь и хватает брошенные позади презервативы и лубрикант. — Попробуем, — приговаривает он, распечатывая фольгу. Натягивая презерватив на член и густо смазывая сухой латекс, он подбирает ноги Чонгука под коленями, упирается кулаками в скрипящую вмиг кровать и нависает сверху над напрягшимся парнем. Чонгук, только чувствуя приставленную к его входу гладкую головку, рвано вздыхает и на глубоком выдохе отчаянно пытается расслабиться. — Эй, — ласково шепчет Тэхен. Чонгук загнанно смотрит ему в глаза. — Не бойся, ладно? Я нежно. Он опускает одну руку, чтобы помочь себе толкнуться внутрь, и оставляет ее там, мягко поглаживая едва обмякший член Чонгука. Осторожно двигая бедрами, Тэхен беспрекословно вставляет в сжатое отверстие головку и поднимает взгляд на закаменевшего парня. Чонгук неотрывно следит за тем, как в него с определенным трудом проникают до середины, и елозит на месте, морщась не то от дискомфорта, не то от очередного скрипа пружин. — Ты как? — спрашивает его Тэхен. — Странно. Чувствую себя… переполненным. — Не сильно болит? — Нет… — неуверенно лепечет Чонгук. — Наверное. Он хватается за предплечья Тэхена, когда парень делает пробные фрикции прямо так, войдя всего наполовину, и обессиленно откидывает голову на подушку. Судя по тяжелому дыханию и первым низким стонам, Тэхен не планирует трахать его на всю длину и, набирая темп, с радостью довольствуется тем, что есть. Чонгук слышит ритмичный скрип кровати, чувствует беспрерывное трение внутри себя, тянущую боль возле копчика и совсем чуть-чуть — наслаждение. Его желудок больше крутит не от ощущения толстого члена в дырке, а от грубых пальцев Тэхена, впивающихся в его дрожащие бедра; от его грузинского мата, сытым рычанием расходящегося по потной шее; от его обжигающего шепота на ухо и сухих губ, касающихся лица. Чонгук крепко обнимает Тэхена за плечи и глубоко целует его, позволяя кончить всего за жалкие пару минут после начала. Тэхен сразу выскальзывает из его отверстия, но от губ не отрывается, отвечая на мокрый поцелуй с тем же рвением, с каким мгновения назад входил в податливое жаркое тело. Он не глядя стаскивает с себя презерватив и, собирая остатки смазки с чонгуковой щели, бережно берет во влажную ладонь мягкий ствол. — Прости, — пристыженно шепчет он, быстро надрачивая ему. Желая доставить Чонгуку как можно больше потерянного удовольствия, Тэхен вставляет в него два пальца и сразу же давит ими на простату, вырывая из груди парня несдержанное аханье. Он двигается точно, спешно, и Чонгук сходит с ума. — Прости, что так быстро, — продолжает бубнить Тэхен. — Просто ты такой… приятный и тугой внутри. Я не смог бы продержаться долго. — Неважно, — с закрытыми глазами успокаивает Чонгук. Тэхен молчаливо целует его грудь, мокро мажет губами по соскам, и он вновь тихо стонет, умоляя: — Продолжай. Не останавливайся. Б-быстрее. Тэхен вынуждает его кончить бурно и дико: он стискивает кулаками простыни, вытягивается в ровную струнку и обильно изливается себе на живот и грудь. Чужие пальцы, однако, лишь сильнее вдавливаются в простату, кулак на воспаленном дергающемся члене двигаться не перестает — только с чавканьем опускается к основанию и, сцеживая густую сперму на поджатую мошонку, рвется к головке. Чонгук открыто хнычет и, кончая вновь — совсем немного, — ненамеренно бьет Тэхена коленом в подбородок, страшно трясясь в бесконечном оргазме. Музыка в стороне больше не играет: игла с пластинки слетела. — Все нормально? — с улыбкой интересуется Тэхен. Он вытирает измазанные пальцы об одеяло и присаживается в ногах Чонгука на пятки. — Да. Чонгук нехотя разлепляет потяжелевшие веки. Его мгновенно начинает клонить в сон, и он хочет затащить Тэхена к себе под бок, но тот, удивительно бодро вставая с кровати, подходит к проигрывателю. Переворачивая пластинку, Тэхен закуривает одну из припрятанных сигарет и восторженно мычит, слыша сбивчивую, быструю композицию. — Airegin. Самое то, — утверждает он, принимаясь танцевать. Чонгук устало смотрит на его обнаженное тело, странно дергающееся под неслышную ему музыку, и понимает, что окончательно уплывает из реальности. Тэхен топает ногой в знакомый ему ритм, качает перед лицом рукой с сигаретой, глубоко затягивается и оборачивается в сторону кровати, резво спрашивая: — Нравится? Чонгук в ответ мило сопит. Тэхен коротко улыбается и открывает на веранде одно из окон, чтобы покурить в него. В саду свежо и тихо. Тянет влажностью с долины реки. Дома в округе, обыкновенно шумные, молчат: никаких песнопений, поздних разговоров и детского визга. Цикады в траве вновь оживают, принимаясь стрекотать наперебой. «Я думал, что ты ни за что не сблизишься со мной…» Тэхен тоже думал, что никогда не сблизится с Чонгуком. Он — строгий, серьезный парень, любимый сын, талантливый студент, настоящий грузин — за какие-то жалкие семь дней превратился в сентиментального влюбленного мальчонку, готового с широкой улыбкой воровать со стола чертовы пирожки с повидлом. Наверное, ему стоило бы отвлечься, стоило бы переключить внимание, пойти развеяться с друзьями, однако прошлая попытка, сделанная назло самому себе и разочарованному Чонгуку, которого не отвезли на речку, прямо указала Тэхену лишь на одно — уже поздно. Поздно рыпаться, стараться отвертеться, забыть, заглушить принципами и навязанным воспитанием. Чонгук рушил его личные границы и остатки самообладания так успешно и точно, что Тэхен и сам не заметил того, как повелся. Чувства разрывали его грудь с каждой новой улыбкой парня, с каждым его случайным касанием, взглядом и словом. Сам Чонгук рвал его на кусочки и собирал заново, делая из него того самого Тэхена, которого так долго и мучительно сковывали цепями далеко на подкорках сознания. Теперь же Тэхен — будучи обновленным и бесконечно привязанным к одному только Чонгуку — совсем не знал, куда ему податься. Если Чонгук уедет от него, он сгинет здесь, в месте, где его принимали лишь в прежнем обличье, выгодном для всех. Для всех, безусловно, кроме него самого. Проследовать за Чонгуком Тэхен бы, вероятно, не смог. Не смог бы оставить все позади, разорвать связи и стереть из памяти, забыв. Не смог бы отречься от семьи, обыкновенно поддерживающей его во всем. (Поддержала бы она его, однако, узнай о подобных отношениях, оставалось под волнующим вопросом.) Стоя на перепутье, Тэхен впервые в жизни едва держал равновесие. С его лица медленно сходит улыбка. Он оборачивается через плечо на Чонгука, кутающегося в заляпанное одеяло с сонным ворчанием, долго смотрит на его взъерошенную макушку и, глубоко вздыхая, переводит взгляд обратно к саду. Засыпает лишь к рассвету.

7

Будят Чонгука крики во дворе и неописуемая духота. Солнце — вновь испепеляющее и вездесущее — всходит прямо со стороны сада и освещает всю веранду насквозь. Чонгук сонно поворачивает голову в сторону другой части кровати и хмурится, когда никого там не замечает. Он садится ровно. Потерянно осматривает кучку одежды — и своей, и чужой — на полу, миску с заветренным арбузом, которую вчера притащил сюда за ненадобностью, полотенце, презервативы с тюбиком смазки на тумбочке возле и разбросанные неподалеку конверты от виниловых пластинок. После оглядывает свое тело, нюхает ткань потной футболки и, задирая ее, озадаченно натыкается на мягкий поутру член. Чонгук морщит лоб. Произошедшие события заполняют его голову полностью и враз: недолгий разговор о музыке, Уэс Монтгомери, выключенный свет, тянущая боль в заднице и неуклюжий торопливый секс. Он обессиленно валится на спину и скидывает с себя нагревшееся от него же самого одеяло. Только погружается в тяжелые мысли, но вдруг вновь смотрит на голые бедра внизу и тянется к полу за боксерами, после укладываясь обратно на подушки. Скрип кровати отдается в голове болью и тревожащими воспоминаниями. Сам того не желая, Чонгук вновь задумывается о будущем отъезде. Время пробежало мимо них с Тэхеном словно скоростной экспресс и оставило после себя сладкие отпечатки, которые теперь погрузятся в их память на всю оставшуюся жизнь. Еще недавно Чонгук не осознавал, что влюбился. Путал чувства с восторгом от нового края, считал Тэхена приятным к этому краю дополнением, однако теперь, дав собственным чувствам верное определение, ощутил, насколько глубоко Тэхен захватил его душу и взволнованное сердце. Тэхена хотелось привязать к себе. Хотелось засунуть его в чемодан и увезти с собой, как драгоценный сувенир, приобретенный на память. Рядом с Тэхеном хотелось заниматься учебой, играть в приставку, громко смеяться, есть, пить, дышать, жить. Хотелось забыть серое прошлое и отречься от той прежней жизни, которая угнетала его годами. Зачем ему прежняя жизнь теперь, когда он познал такую — многогранную, неспокойную и страстную — здесь, в Грузии, с Тэхеном? Чонгук не мог сказать точно, хотел бы он стереть из памяти их совместную ночь или, наоборот, проматывать ее в голове каждую свободную минуту своего времени. Пока что получалось только второе, и он искренне надеялся, что поведение Тэхена, с которым он вскоре столкнется, не вынудит его обратиться к первому. Хуже собственного отрицания могло быть лишь отрицание ситуации равнодушным Тэхеном. Он все же заставляет себя подняться с кровати. Задницу и копчик неприятно тянет от дискомфорта, но в общем и целом — терпимо. Чонгук надевает измявшиеся шорты, ровняет одеяло, взбивает подушки и, потирая заметно опухшее лицо, открывает дверь веранды. Навстречу ему в мгновение летит желанная прохлада, и он на секунду прикрывает глаза, чтобы полными легкими вдохнуть свежий воздух. — Доброе утро! — кричит ему мама Тэхена издалека. На памяти Чонгука она впервые позволяет себе без дела лежать в тени сада на старом шезлонге. Вокруг нее шумной гурьбой бегают дети. — Доброе утро, — отвечает он с улыбкой. Бегло озирается, но Тэхена не замечает. — Вы с Тэхеном ночевали вместе? — Да. Я, эм… Он дал мне послушать свои пластинки, потом мы наелись арбуза и уснули. — Понятно, — женщина качает головой. — Завтракать будешь? Там в доме на столе остались лепешки и свежий сыр с творогом. Чайник, если что, сам подогреешь. — Хорошо, — Чонгук спускается по низким ступенькам вниз и уже было уходит прочь, но оборачивается, чтобы скромно спросить: — Тэхен опять куда-то уехал? — Отец взял его с братьями в город на рынок. Скоро начнем вино ставить. Виноград нужен. Они вернутся к обеду. — Ясно, — Чонгук коротко улыбается и идет в дом, чтобы позавтракать. Он возвращается в сад спустя двадцать минут, сытый и довольный. Дети все еще бегают среди деревьев, радостно пинают упавшие на землю яблоки и играются с водой в колонке. Мать Тэхена иногда прикрикивает на них, но особого внимания на их проказы не обращает, довольствуясь желанным отдыхом от домашних дел. Чонгук шагает к ней в тень и присаживается на траву рядом с шезлонгом. — Скоро ты уезжаешь? — мягко интересуются у него. — В следующую среду. — Ох, как скоро. Казалось, будто ты только вчера приехал. — Да уж, — Чонгук усмехается. — Мы завтра рано уедем, так что вы с Тэхеном приготовьте себе что-нибудь на завтрак сами, хорошо? Обед я вам сварила, на ужин мяса пожарьте с картошкой. Продукты все есть. Чонгук хмурится, озадаченно смотря на женщину. — А куда вы уедете? — Тэхен тебе не говорил? — удивляется она. — Завтра свадьба у племянницы мужа. Мы поедем в соседнюю дабу на праздник. Я просила Тэхена предупредить тебя об этом вчера, но он сказал, что вы лучше останетесь здесь. — Но я хочу на свадьбу. Мне интересно. — Ну, значит, все вместе поедем. Они замолкают ненадолго. Чонгук, продолжая хмуриться и кусать губы, думает о том, с какой вообще стати Тэхен решил за него, поедет он на свадьбу или нет, но его бурные мысли вдруг прерывают незатейливым: — Вы с Тэхеном сдружились, да? Чонгук теряется: — Ну, вроде. — Тэхен часто болтает о тебе, когда помогает мне с готовкой на кухне. Рассказывает о тех местах, в которых вы побывали. Он говорит, что ты очень умный и начитанный. — Правда? — скромно спрашивает он, неумолимо рдея. — Да. Тэхен вообще редко с кем-то сближается. Уж я-то с ним давно по душам не болтала. Хорошо, что ты приехал. И в доме с тобой как-то жить веселее, и Тэхену хорошо, и меня ностальгия по родине берет. Даже родителей вдруг навестить захотелось. У них теперь, наверное, все поменялось. Раньше сад перед домом был большой, а сейчас, поди, там все травой заросло. Я бы там с ними поковырялась. Как в старые добрые… — Почему вы переехали в Грузию? — Не знаю. Так получилось. Быть может, звезды сошлись, а может, просто в голову что-то ударило. Захотелось — и все тут. Вот и переехала. Сначала сложно было: языка я не знала, жила по заграничной визе в дешевом отеле. Работала там, куда брали, а потом встретилась с тэхеновым отцом. Закрутилось-завертелось у нас с ним, я выучила язык, вышла замуж, получила гражданство, родила Тэхена. Мы хотели еще детей завести, да не получилось у меня больше. Поэтому мы стали жить с братом мужа и его женой с детьми. Так в большом доме веселее. И рук больше. — Я никогда раньше не жил в большой семье. Странный опыт. — Отчего странный? — женщина улыбается. — Дома я мог спать до отвала. Здесь же все просыпаются в шесть-семь утра, дети голосят, смеются, вы готовите, мужчины громко обсуждают дела, парни играют в карты или нарды. Никакого покоя. С другой стороны, я так много всего успеваю сделать, если встаю вместе со всеми спозаранку. Утром голова работает гораздо лучше. Я почти дописал всю теоретическую часть диплома за все это время. Вид из окна и свежий горный запах вдохновляют на свершения. — Верно. К ним с визгом подбегают дети. Они лезут к женщине со смехом, и она обнимает их, целуя в макушки. Вскоре за воротами слышится знакомый грохот престарелого фольксвагена. Тэхен появляется во дворе первым. Он несет на руках несколько ящиков винограда. За ним — его братья, и в самом конце — отец. Все они быстро переносят привезенные ящики в дом, и Тэхен, вытирая на ходу пот со лба, спускается к матери с Чонгуком с веселой улыбкой. — Все купили? — спрашивает его женщина. — Взяли пятнадцать ящиков Ркацители и пять — Мцване. Отец хотел купить Изабеллу, но у нас ни в багажник, ни в салон больше не влезало. Съездим на следующей неделе еще раз, если купленного не хватит. Может, удастся ухватить пару ящиков подешевле. — Да, к сентябрю цены снижают. — Об этом и толк, — Тэхен ставит руки по бокам и смотрит на едва сжавшегося Чонгука. Его взгляд заметно теплеет. — Давно встал? — Не очень. — Он тут мне жаловался, что мы его будим рано, — лукаво сдают его. — Не жаловался! — оправдывается Чонгук. — Я же сказал, что так мне работать легче. Над ним беззлобно насмехаются. — Мне нужно из сарая пластиковые бутыли для винограда вытащить, — Тэхен кивает куда-то в темную глубь сада, обращаясь к Чонгуку. — Пойдем. Поможешь мне. Чонгук встает с земли и, отряхнув шорты, следует за Тэхеном в сторону полуразваленного сарая. Трава в этой части сада высокая. Яблони с плодами, но неухоженные. Видимо, здесь почти никто не бывает, так что Тэхен со спокойной душой позволяет себе утянуть Чонгука к поросшему мхом забору и, прижав его к прогнившим деревяшкам, заключить в крепкие объятия. — Прости, что уехал, не предупредив, — тихо бормочет он ему в шею. — Ничего, — Чонгук не спеша укладывает руки на чужие плечи. — С тобой все хорошо? Ничего не болит? — Нормально. Копчик тянет, если резко садиться, но это терпимо. — Хорошо. Тэхен отрывается от него, продолжая удерживать за талию. Чонгук смотрит ему в глаза с опаской, готовясь вот-вот услышать что-то вроде «ты же понимаешь, что мы совершили ошибку», однако Тэхен лишь мягко целует его, пробираясь пальцами одной руки к волосам. Чонгук отвечает ему не сразу. Пытается свыкнуться с мыслью о том, что все его переживания, кажется, терзали его зазря, и, наконец тая, раскрывает рот. Не набирая быстрого темпа, они сухо двигают губами и скоро отстраняются друг от друга. Тэхен, улыбаясь, гладит Чонгука по голове, и Чонгук тихо смеется. Внутри становится так легко, что он буквально не может удержать переполняющую его радость в себе. — Завтра все уедут на свадьбу, — начинает Тэхен. — Я сказал маме, что мы останемся в доме. — Я напросился поехать с ними, — признается Чонгук. — Зачем? Мама согласилась? — Конечно. Почему нет? — Черт, Чонгук, — Тэхен разочарованно вздыхает, делая шаг назад. — Ты нам всю малину обломал. Смогли бы остаться в огромном доме одни, съездить на набережную в Тбилиси, потом вернуться и делать все, что только захотим, до самого утра. — Но я хочу на свадьбу. Мне интересны ваши традиции. Не забывай, что я сюда ради диплома приехал. Мне нужен материал. — Да-да. Тэхен недовольно закатывает глаза, но явно сдается. Чонгук вновь укладывает руки ему на плечи, оплетает ими шею и тянет обратно к себе, чтобы поцеловаться. Они липнут друг к другу как два противоположных полюса разных магнитиков. Тэхен наваливается на парня, с силой вминая его в отсыревший зеленый забор, и жадно ныряет ладонями под футболку, касаясь горячей кожи. Чонгук в его руках приятно вьется, коротко мычит во влажные губы от удовольствия и перебирает пряди волос на макушке. Их прерывает приглушенный крик со стороны дома. Тэхен отрывается от чонгуковых губ и, оборачиваясь через плечо, голосит что-то в ответ на грузинском. Он облизывается, снова глубоко целует Чонгука и нехотя отходит от него. — Я сейчас вернусь. Начни выносить бутыли из сарая, ладно? Они стоят возле двери. Чонгук кивает и, поправляя футболку, идет к сараю. Сердце в его груди стучит так сильно, что он почти задыхается.

8

В соседнюю дабу они едут на двух машинах. В тэхенов фольксваген садятся отец, дядя, один из братьев и Чонгук. Во вторую машину, которую они берут у соседей, сажают мать, троих детей и тетю — ей приходится взять одного ребенка на руки; за рулем оказывается второй брат Тэхена. Вырядившись и набрав компота с лепешками в дорогу, все они дружно выезжают со двора и едут долгие полтора часа на праздник. Чонгук знает, что Тэхен смотрит на него через зеркало дальнего вида, но смотреть на него в ответ он не решается. Пугающе хмурые отец, дядя и брат парня давят на нервы, вынуждая следить за каждым собственным вздохом. Чонгук даже задумывается над тем, что, быть может, им на самом деле стоило бы отказаться от этой чехарды и остаться в доме вдвоем, но подобная мысль посещает его, пожалуй, слишком поздно. Они сразу едут в церковь. Отец Тэхена вдруг говорит что-то и кивает в сторону Чонгука, видимо, прося Тэхена передать ему это. — Сейчас доедем до церкви и сходим в магазин посуды. Мы едем семьей, но ты чужой. Тебе нужно принести свой подарок. Чонгук сосредоточенно кивает в согласии и с любопытством смотрит по сторонам в окно. Церковь, к которой они подъезжают, небольшая. Там уже стоят гости и несколько машин. Тэхен отдает ключи от фольксвагена своему брату на случай чего и, окликая Чонгука, уводит его на одну из центральных улиц с магазинами. — Они женятся по залету, — неожиданно заявляет он, пока они шагают по тротуару. — Да? — удивленно спрашивает Чонгук. — Ага. Мама вчера рассказала. Организовали все за два месяца, пока живот расти не начал и слухи не расползлись. Обычно свадьба играется четыре дня, но они сократили до одного, убрав долгие процессы сватовства. Оставили только венчание и накрытый стол в доме. Так что, если ты рассчитывал хорошенько поесть в ресторане и посмотреть на тайные обряды, ничего не выйдет. — Что еще они исключили? — Сейчас свадьбы не такие традиционные. Достаточно просто признаться в любви, сосвататься, отдельно познакомиться жениху и отцу, невестке надеть кольцо на помолвке, после обвенчаться и сыграть свадьбу в ресторане. Раньше важно было поедание хинкали в день свадьбы. Невесте мазали губы медом, жених выпускал с крыши белых голубей. Иногда невест похищали, но сейчас это непопулярно: теперь женщины могут сами выбирать, выходить им замуж или нет. На помолвку родители мужа приносили кольцо и золото, которое передавалось невесте матерью жениха. Приданое от матери женщина несла в новый дом. Это сохранилось до сих пор. — Расскажешь мне это еще раз потом, чтобы я записал, — указывает ему Чонгук. Тэхен угукает и заворачивает в ближайший магазин с посудой. Они берут неприметный, но дорогой чайный сервиз и, расплатившись, выходят обратно на улицу. Жара усиливается — солнце печет им головы, и они стараются вернуться к церкви как можно скорее. Чонгук оставляет купленный сервиз в машине, чтобы подарить его позже, когда они окажутся в доме. Всех гостей запускают в церковь и на входе записывают каждое имя, ведя строгий учет. Тэхену упорно приходится по буквам объяснять женщине с тонкой книжкой, как именно написать чонгуковы имя и фамилию на грузинском. Намучившись с одним именем, он, отмахиваясь, дает ему фамилию своей семьи. Чонгук густо рдеет. Мама Тэхена, его тетя и кучка маленьких детей пробираются вперед. Тэхен — вместе с отцом — останавливается позади, но Чонгук, незаметно цепляясь пальцами, уводит его поближе, чтобы иметь возможность запечатлеть в памяти все до единой мелочи. Он со сверкающими глазами осматривает иконы, позолоченные рамки и подсвечники и радостно улыбается тэхеновой маме, когда та дает ему в руки зажженную свечку. Начинается венчание. Священник долго читает молитвы у алтаря, и Чонгук, особо не слушая его, разглядывает наряды молодоженов: на женихе — праздничная белая чоха с патронташем и высокие кожаные сапоги, на невесте — скромное расшитое платье с недлинной фатой, скрывающей ее лицо. Когда он принимается излишне пялиться на узоры на плотной ткани, Тэхен несильно толкает его в бок, тихо предупреждая: — Не смотри так. Это некрасиво: она чужая женщина. — Да я на платье. — Неважно. Опусти взгляд. Чонгук послушно опускает взгляд и ненароком озирается по сторонам, чтобы проверить, не заметил ли его неприличие кто-то еще. К счастью, все вовлечены в службу и внимания на него совсем не обращают. Тэхен, коротко поглядывая на него, порывисто улыбается. После того, как молодожены вместе со свидетелями, держащими венцы, обходят алтарь и пьют что-то из небольшой чаши, все гости трижды крестятся и легко кланяются вперед. Чонгук ответственно повторяет за Тэхеном каждое действие, не желая выделяться среди незнакомых ему людей. Церемония заканчивается. Всей семьей они вновь рассаживаются по машинам и, вливаясь в длинный гудящий кортеж, выезжают в сторону дома. На окраине дабы их встречает настоящая усадьба. Чонгук прихватывает свой драгоценный сервиз и, ни на секунду не прекращая улыбаться, следует за всеми в сторону беседки. Тэхен, нагоняя его, вдруг спрашивает: — Чего ты такой довольный? — Все так необычно и красиво, — Чонгук улыбается шире, торжественно неся сервиз перед собой. — Хорошо, что мы все-таки поехали. Если бы я еще и язык ваш понимал, вообще идеально было бы. — Могу научить тебя матам, — в шутку предлагает Тэхен. Чонгук со смехом отмахивается от него и взволнованно шагает в чужой дом. Его вновь записывают в книжечку — опять под фамилией семьи Тэхена — и просят оставить подарок в специальном месте рядом с другими. Более ценные и памятные презенты гости дарят молодоженам лично. Все дружно усаживаются за длинный, густо заставленный едой стол. Чонгук оказывается надежно зажатым между Тэхеном и его мамой, а потому чувствует себя среди незнакомого народа уютно и спокойно. Над блюдами реками льются вино и чача. Все тянутся за закусками, лезут ложками в глубокие чаны с мясом и овощами, звенят бокалами, чокаясь. Чонгук, словно маленький ребенок, тычет пальцем на то, что хочет, и Тэхен благородно накладывает ему целую тарелку баклажанов и говядины с бульоном. Чонгук с аппетитом пробует баклажаны с чесноком и, склоняясь к тэхеновой маме, секретно шепчет: — Ваши баклажаны гораздо вкуснее. Женщина смущенно смеется и отмахивается. — Только хозяйке не говори, а то нас выгонят. — Хорошо, — Чонгук прячет улыбку за ладонью и, причмокивая губами, со вкусом пьет терпкое вино. Чтобы он не опьянел как в первый его вечер в Грузии, Тэхен лишь единожды наливает ему чачи и водки. Молодожены во главе стола сидят молча, почти ничего не говорят, иногда подкладывая себе еды, и всем праздником здесь заправляют их отцы. Тосты в основном говорят мужчины, причем говорят они их долго, бесконечно перечисляя все блага, которые только можно пожелать молодой семье. О Чонгуке много интересуются. У него пытаются что-то спросить и разузнать, но, в буквальном смысле не находя с ним общего языка, обращаются к матери Тэхена, и она рассказывает им о заграничном госте из страны, откуда когда-то переехала она сама. Гости дивятся истории и необычной для Закавказья внешности парня и вновь возвращаются к еде. Сам Чонгук постоянно болтает с Тэхеном: они обсуждают блюда на столе, отчего получают очередной нагоняй от матери; договариваются вечером перед чонгуковым отъездом все же съездить на набережную; говорят о музыке, спорте, увлечениях; едят и пьют вино, совершенно не обращая внимания на людей вокруг. Чонгук чувствует себя так, словно оказался в другой вселенной, центром которой был один лишь тепло смотрящий на него Тэхен. Он бессчетное количество раз одергивает свою руку, чтобы сдержать порыв коснуться ноги Тэхена под столом или погладить парня по уложенным волосам. Он понимает, что им несдобровать, если они позволят себе подобные слабости. Однако под конец вечера, когда почти все мужчины начинают собираться возле хозяев, чтобы петь песни, Тэхен, привставая со стула, тихо шепчет ему на ухо: — Как только я закончу, иди на улицу. Я догоню тебя после. Прогуляемся. Чонгук смущенно смотрит ему в глаза и скромно кивает. Тэхен встает рядом со своим отцом, сидящим за столом. Все гости быстро смолкают. Первым петь начинает отец невесты. Беря высокую ноту, он долго тянет ее, после к нему присоединяются отец жениха и — неожиданно — Тэхен. Он вливается в эту симфонию низким бархатным баритоном, от которого у Чонгука по самому затылку бегут мурашки. Тэхен поет чисто, направляя весь мужской хор в верное русло, несмотря на возраст и положение. Чонгук не сводит с его растянутых губ влажного взгляда и ненароком хватает ладонь тэхеновой матери, лежащую на поверхности стола. — Тэхен в нашей семье — главный певец, что ни говори, — с улыбкой шепчет ему женщина. Чонгук без разбора кивает ей в согласии, толком даже не расслышав сказанного. Он несильно сжимает ее пухлые, едва морщинистые пальцы и продолжает следить за поющим Тэхеном, вдохновенно прикрывающим веки. Если он и любил когда-то, то те чувства Чонгук прямо сейчас готов был предать забвению, потому что с нынешней бурей, крушащей любые остатки его здравомыслия, они ни в жизни бы сравниться не смогли. Все, что было у Чонгука до Тэхена — пустышка. Чонгук рядом с Тэхеном умирает и возрождается. Чонгук рядом с Тэхеном чувствует терпкий запах винограда и лишь от этого запаха бесстыдно пьянеет. Чонгук Тэхену готов простить боль в заднице и синяки на ногах. Чонгук ради Тэхена готов жить. Тэхен смотрит на него из-под полуприкрытых век так, словно он готов ради него умереть, и Чонгук судорожно вздыхает. Когда они успели так в это вляпаться… Как Тэхен и просил, Чонгук, только дослушав долгое мужское пение, молча встает из-за стола и, смешиваясь с толпой гостей, выходит на улицу. Прохлада позднего вечера слегка отрезвляет его. Он неспешно спускается по деревянным ступенькам и идет вперед, в сторону присыпленной щебенкой стоянки с машинами. Всюду слышны радостные возгласы, крик и смех маленьких детей, бегающих во дворе, звон бокалов и новые песни. Кажется, Грузия — одна из тех стран, где совсем не принято рано ложиться спать: не когда кувшины с чачей еще полны, а песни — не все спеты. Чонгуку так нравится это, что, глубоко вдыхая горный воздух, он довольно прикрывает глаза. Тэхен нагоняет его спустя несколько минут. Он резко хватает его за руку и на буксире быстро тащит в сторону машины. Они возбужденно оглядываются по сторонам и, не замечая ни единой подозрительной тени, крепко прижимаются друг к другу, звонко целуясь. — Ты очень красиво поешь, — на выдохе шепчет Чонгук. Тэхен часто чмокает его в губы, мешая ровно говорить, и он трепетно улыбается, продолжая: — Очень красиво. У меня даже… даже мурашки пошли. Тэхен удовлетворенно мычит в ответ, гладит парня по спине и отходит от него, вдруг начиная бежать вперед. — Что ты делаешь? — Чонгук по наитию семенит за ним. — Бежим! Быстрее! Они пьяно бегут в ближние поля, совсем не разбирая дороги. Тэхен впереди продолжает что-то кричать в темный небосклон, раскрывает руки в стороны и скачет по низкой траве как горный козел. Чонгук едва поспевает за ним. Из-за алкоголя ему крайне трудно дышать даже этим свежим прохладным воздухом. Его легкие вспыхивают и загораются словно спичка, кровь выжигает вены, и сам он ярко полыхает от широкой улыбки, ни на секунду не сходящей с его лица. В поле Чонгук чувствует себя настолько свободным, что, переставая перебирать по земле гудящими ногами, останавливается на месте и громко вопит в небо протяжное «а-а». Чернота сверху, будучи натуральным вакуумом, поглощает его вопль, как губка — воду. Он опускает плечи и со слезами смотрит на частые точки звезд. Кажется, мир впервые в жизни принимает его таким, какой он есть на самом деле, и принятие это вызывает в нем такое счастье, что он осознает, как вновь влюбляется. И в мир, и в себя, и в Тэхена, с силой толкающего его на влажную траву. Громко вздыхая, они беспорядочно целуются. Чонгук смеется в чужие губы, хватается руками за крепкие предплечья и позволяет Тэхену полностью навалиться на себя. Их сердца адски колотятся, каждый слышит эти сильные удары и оттого волнуется лишь больше. Всюду стрекочут кузнечики и цикады. Луна, уже убывающая, восходит к зениту, смелее освещая глухое поле. Тэхен целует Чонгука в последний раз — медленно, глубоко и мягко, — после отстраняется и, глупо улыбаясь, заваливается на спину рядом. Они издают по паре смешков и поворачивают головы, смотря друг на друга. В небе звезд — миллиарды. В глазах напротив их — бесконечность. — Я так счастлив, — признается Чонгук, вновь смотря вверх. — Пусть это все скоро закончится, пусть это не будет ничего значить через год или два, пусть это будет ошибкой всей моей жизни. Я так, блять, счастлив, ты не представляешь. Тэхен молчит, но улыбаться не перестает. С центра небосвода отчаянно срывается одинокая яркая звезда. Она быстро летит к горам вдалеке и сгорает в чертогах острых вершин, не успев толком приземлиться. Чонгук прослеживает ее взглядом и с замирающим в груди сердцем шепчет единственное желание: — Хочу любить тебя вечно. Он снова поворачивает голову вбок и смотрит на тэхенов профиль. Тэхен говорит что-то в ответ, тихо-тихо, и Чонгук различает лишь по губам: — Я тоже. Пальцы их рук крепко переплетаются. Песни вдали стихают.

9

Сонные и уставшие, всей семьей они возвращаются в дом ближе к полудню следующего дня, проведя короткую ночь в гостях. По приезде каждый находит себе дело: женщины занимаются уборкой и готовкой; детей увлекают рисованием, чтобы они не мешались под ногами; старшие мужчины принимаются возиться с виноградом и к его чистке припрягают и Тэхена, и его братьев, и по доброте душевной согласившегося Чонгука. Все, что им нужно делать — аккуратно срывать ягоды с веток и складывать их в тазы. Тэхен предлагает Чонгуку пойти в сад, чтобы посидеть на свежем воздухе в тени, так что, прихватывая с собой пару тазов и четыре ящика винограда, они выходят во двор и скрываются среди склонившихся к земле веток вишни. На территории дома умиротворенно и тихо. Где-то вдали слышатся звонкие голоса женщин, кукареканье петухов, мычание скота и визг детей. Поселок вновь живет своей привычной жизнью. Ничего не меняется: горы — зеленеют и рвутся ввысь; люди — продолжают работать на общее благо; река в долине — все так же шумно журчит средь песчаных берегов. Годы идут, однако края Грузии отстают от быстрого течения времени, замирая на десятилетия. Чонгуку быстро надоедает копаться с виноградом, и уже спустя полчаса он лишь мешает Тэхену нормально работать, то и дело пихаясь с ним и подкармливая его ягодами. Тэхен хоть и ворчит, но сквозь ворчания свои довольно улыбается. Вокруг них — никого. Сад пуст, все домашние сидят дома, будучи занятыми делами, и Чонгук, хитро озираясь, позволяет себе быстро поцеловать Тэхена в губы. — Эй. Тэхен с усмешкой отворачивается, но Чонгук, смелея, вновь тянется к нему и целует дольше, мягко скользя языком по едва раскрытым губам. Они невольно двигаются ближе друг к другу. Тэхен забывает про гроздь винограда в своих руках и, небрежно отбрасывая ее в таз, хватается грязными пальцами за шею Чонгука, притягивая его к себе. — Поедем на речку сегодня? — смято бубнит он в чонгуков рот. — Да. — Хочешь опять искупаться без одежды? Чонгук согласно мычит в поцелуй, и Тэхен удивленно улыбается. — Серьезно? — Да. Почему нет? Тэхен недолго бегает взглядом по его лицу, после чего радостно смеется и вновь приникает к чужим губам. — Мне нужно отнести пустые ящики в дом, — он нехотя отдаляется от парня и встает на ноги. — Я быстро. Чонгук тепло следит за удаляющимся Тэхеном до тех пор, пока он не скрывается за ближайшим фруктовым деревом. Грудь его приятно печет от жара. Он глупо хихикает себе под нос, бездумно смотрит на кучу винограда в тазах перед носом, но вздрагивает и хмурится, как только впереди раздается оглушающий мужской крик. Чонгук вмиг вскакивает с табуретки и несется в сторону дома. Вид отца Тэхена, враждебно надвигающегося на замершего парня, выбивает из-под его ног любую опору. Чонгук торопливо шагает к Тэхену, открывает рот, чтобы прокричать хоть что-то, но не успевает предотвратить неизбежное: мужчина — покрасневший лицом от объявшего его гнева — цедит что-то сквозь зубы и тянет несопротивляющегося Тэхена к себе за грудки. Женщины, выбегая с крыльца, кидаются к ним, чтобы остановить драку, но лишь громко охают вместе с окаменевшим Чонгуком, когда Тэхена с силой и грохотом бьют в лицо. Дети позади женщин вскрикивают, Чонгук рвется к парню на защиту, но глухо сипит, когда его небрежно пинают в живот, отталкивая за ненадобностью. Тэхен трепыхается в руках отца так смиренно и обессиленно, что Чонгук, сквозь слезы смотря на него с земли, начинает задыхаться. Тэхена продолжают бить в лицо, постоянно кричат что-то в самое ухо и дают звонкую оплеуху, от которой он пошатывается и определенно глохнет. Его братья вовремя хватают мужчину под локти и с усилием оттаскивают к самому забору. Женщины уводят детей прочь. Мама Тэхена, открывая дверь нараспашку, опасливо кивает Чонгуку в сторону лестницы. Все это происходит за считанные секунды, но в глазах Чонгука длится ровную вечность. Он больше не видит и не слышит ничего, кроме скорченного от боли Тэхена, лежащего рядом с ним на траве. Отец парня с грохотом выходит прочь со двора на главную улицу. Братья следуют за ним, и Тэхен смотрит одному из них вслед с такой терпкой ненавистью, что Чонгук невольно чувствует острый холод на самом себе. — Тэхен! — он, кривясь, ползет к нему и пытается помочь встать. — Пойдем в комнату. Скорее. Ему едва удается поставить Тэхена на ноги. Они, шатаясь и скуля, поднимаются по ступенькам на второй этаж, и Тэхен, часто кашляя, объясняет: — Нас увидела моя сестра. Вчера, когда мы были возле машины. Она нарисовала двух целующихся парней в альбоме, пока все занимались делами. Мама спросила, кто это у нее на рисунке, и она все рассказала. — И они поверили какому-то детскому рисунку? — Нет, — Тэхен кривится. — Отец попытался оправдать меня. Мол, что только детям в голову не взбредет. А потом встрял мой брат. Сказал, что видел, как я вожусь со всякими педиками в Тбилиси, постоянно шляюсь с ними по барам, сплю в одной кровати по пьяни. «Неудивительно, что я и сам стал таким». — Безумие какое-то. — Я так и думал, что он видел нас на веранде. Слышал шаги. Нужно было выждать немного. Потерпеть хотя бы час. — Тэхен, тише, — Чонгук нежно придерживает его за плечо. — Давай, мы почти дошли. Он с грохотом открывает деревянную дверь, и они тяжело заваливаются в комнату. Чонгук со вздохом присаживается на край кровати и крепко обнимает Тэхена, когда тот, подползая к его ногам, укладывает голову ему на колени. — Прости, — сдавленно шепчет Тэхен. — За что? — Чонгук суматошно гладит его по волосам. — За что ты извиняешься? — Тебя ударили. — Мне не больно, — уверяет Чонгук. Он берет голову Тэхена в руки и заставляет его посмотреть на себя. Все лицо парня оказывается в крови. Его нос разбит, щека и бровь глубоко рассечены, ухо от пощечины с каждой пройденной секундой краснеет все сильнее, а безжизненно раскрытые губы пропускают сквозь себя рваные вздохи. Чонгук глотает ком в горле и громко всхлипывает. Из его глаз полными бусинами текут слезы. Ему так больно. Смотреть на такого Тэхена — разрушенного, обреченного и побитого — равно са́мой кровожадной смерти, какая только может существовать на этом белом свете. Тэхен всегда был уверенным в себе, всегда держался молодцом, уверял, что выстоит перед любыми бедами, но теперь он сломлен. Он горько плачет вместе с Чонгуком и криво улыбается, когда Чонгук сквозь рыдания продолжает уверять: — Мне совсем не больно, видишь? — он глупо усмехается. — Совсем не больно. Они целуются, несмотря на кровь и адскую боль. Тэхен касается чужих губ с прежним трепетом, дарит мимолетное наслаждение и ощущение того, что на самом деле ничего не случилось. Словно открой сейчас Чонгук глаза — и они вновь окажутся на веранде, окруженные ночью, Уэсом Монтгомери и свободной любовью. Этого не должно было случиться. Никто не должен был узнать. Это должно было остаться прекрасным воспоминанием, сладким сном, от которого бы Чонгук проснулся уже в Корее, полный отчаяния, неверия и слез. Теперь же, еще крепче цепляясь за потерявшегося в реальности Тэхена, он хочет привязать его к себе и увезти на край света. Туда, где их никто не побеспокоит и не убьет за то, что они попытаются быть самими собой. Они не спеша ложатся на кровать. Тэхен всегда оберегал Чонгука в Грузии, был его путеводителем и плечом, на которое он мог опереться в любое время, так что теперь Чонгук чувствует острую необходимость самому стать таким плечом: он укутывает продолжающего плакать и извиняться Тэхена в одеяло и укладывает его голову себе на грудь, принимаясь неторопливо перебирать густые волосы. Тишину комнаты нарушают одни только всхлипы и неразборчивый шепот Тэхена. Чонгук оказывается настолько ошеломленным и разбитым, что, не говоря больше ни слова, лишь вплетается пальцами в чернявые пряди и стеклянным взглядом сверлит пожелтевший от разводов потолок. В саду какое-то время слышатся мужские и женские крики, детский плач и грохот посуды, но здесь — в маленькой комнате с обоями в цветочек — наступает тот самый ночной вакуум, в который Чонгук влюбился еще вчера. Как только Тэхен на его груди крепко засыпает, из горла Чонгука вырываются приглушенное рыдание и беззвучный крик. Раскрыв рот, он вопит в поглощающую тишину почти час.

10

Утром Чонгук сталкивается с болью во всем теле и одиночеством. Соседняя подушка, измазанная в разводах крови и слез, давно не хранит в себе тепла чужого тела. За окном вовсю щебечут птицы, где-то вдалеке слышно мычание коров на пастбище. На первом этаже тихо. Чонгук не медлит и, быстро умываясь, начинает собираться. Он складывает всю свою одежду в чемодан, проверяет документы, зарядки и наушники, забирает из ванной комнаты любимый апельсиновый гель для душа и бритву, надевает на руку подаренный красный браслет, оглядывает комнату и с тяжелым сердцем шагает прочь. На выходе во двор его нагоняет мама Тэхена. Он оборачивается на тихое «Чонгук-а» и сочувственно хмурится: женщина выглядит уставшей и невыспавшейся, ее глаза опухли от долгих слез, а на лбу пролегли морщины. Чонгук хочет обнять ее, но в реальности лишь молча смотрит на то, как она протягивает ему бумажные свертки. — Вот, держи. Я тебе чурчхелы завернула, сыра, лепешек в дорогу. Родственников угостишь. Ты же не позавтракал даже. Может, перекусишь чем-нибудь? Пока время есть. — Где Тэхен? Сейчас ему не нужно ничего кроме этого. — Он уехал. На рассвете. — Куда? — На учебу. Скоро семестр начинается. В общежитие пора возвращаться. Вот он и поехал поутру. Чонгук коротко кивает, бросает теплое «спасибо вам за все» и шагает за порог. До аэропорта в Тбилиси его довозит тэхенов брат. Он беспрестанно косится на него всю дорогу, но Чонгук не обращает на него ни капли своего внимания, смотря на пейзаж за окном. Горы — темнеющие и мрачнеющие в преддверии дождей — остаются за его спиной. Там же остаются его любовь, его самые счастливые дни и огромная часть расколотого теперь сердца. Он провожает их взглядом и, не стесняясь чужого человека рядом, заходится в горьком рыдании. Хоть Чонгук и не признает этого, но до самой посадки он искренне верит в то, что Тэхен придет к нему. Если и не для того, чтобы улететь вместе с ним, так хоть попрощаться. Его рейс задерживают, и ему приходится просидеть в зале ожидания почти полтора часа. Он успевает с аппетитом съесть целую лепешку и вскрыть один сверток с сыром, чтобы утолить вдруг захвативший его голод. Когда скрипучий голос в громкоговорителе объявляет посадку на нужный рейс, Чонгук медленно встает с кресла, медленно идет к очереди на досмотр и встает в самый конец, чтобы растянуть время. Его взгляд не отрывается от стеклянных дверей позади. Он готов кричать и плакать, молить кого угодно о том, чтобы среди бесконечной толпы появилась нужная фигура, однако чуда не происходит. Тэхен в аэропорту не появляется. Чонгука нервно подталкивают вперед. Смаргивая рвущиеся слезы, он проходит сквозь рамку, сдает багаж и шагает вместе с другими пассажирами на посадку. Люди проплывают мимо него размытыми образами, словно привидения. Он не замечает лиц, не видит разницы между фигурами и, случайно натыкаясь на чужую спину, бормочет сконфуженное «i'm sorry». В ответ ему ничего не говорят и неожиданно мягко берут за руку. Чонгук потерянно опускает взгляд и, слезливо морща лоб, с глупой улыбкой смотрит на загорелые длинные пальцы, лежащие на его ладони. Он поднимает голову, замечает также улыбающегося Тэхена в кепке и джинсовке и едва не валится на пол, слыша знакомое: — Не теряйся. — О господи… — все, на что хватает его дрожащего голоса в ответ. Тэхен, низко смеясь, тащит его по темному коридору в сторону трапа. После он рассказывает о том, что забрал документы из консерватории, что купил билет на последние сбережения со стипендии, что не взял с собой даже чистых трусов и что теперь будет висеть на шее у Чонгука, пока не найдет себе место в новой стране. Чонгук совсем не слушает его и, надвигая широкий козырек кепки на их лица, целует парня прямо в салоне самолета. Они вылетают из Грузии и мчатся ввысь к чистому небу, горячему солнцу и яркой свободе. А потом… А потом они любят.