Безобидность

Сонхва забавен настолько, насколько может быть забавен человек, стремящийся держать все под контролем. Он живое воплощение приличий, но не настолько, чтобы сойти за ханжу. Сонхва теряется, или безмерно удивляется, или шутит над собой сам, или деланно злится, округляя и без того огромные глаза и надувая щеки. С каждым годом он все сильнее привыкает и осваивается, как хамелеон, и Хонджун только иногда спрашивает себя, привыкнет он ко всему остальному – ко всему, кроме подколов. Как Сонхва удивляется – или теряется, или подставить нужное, – когда Уён донимает его, так же он удивляется, когда Хонджун первый раз прикасается к нему. Дежурно обнимает за талию одной рукой, с той разницей, что Сонхва торопливо переодевается и держит в руках так и не надетую футболку. Он оборачивается, округляя глаза, и смотрит так, словно увидел северное сияние посреди темного корейского неба. Хонджун утыкается ему в плечо, пряча лицо, и давится неслышным смехом. Хонджун не умеет, никогда не умел, шутить так же смешно или естественно подмечать детали за другими людьми так, чтобы из этого можно было сделать хорошую пародию, но он умеет выбивать удивление. И улыбку. И смех. По крайней мере, Сонхва улыбается – немного нервно, – когда это случается во второй раз. Хонджун поправляет блестящую цепочку на его шее, пробегается пальцами по матовой, сухой от пудры коже, задерживаясь на ней чуть дольше, чем нужно, и сразу абсолютно дружески легко хлопает по спине – все, можешь идти. И Сонхва отходит, забыв поблагодарить; живое воплощение приличий дает брешь. Хонджун не знает, сколько времени ей нужно, чтобы растечься по всему Сонхва, и не загадывает. Большую часть времени его занимают совсем другие вопросы, а маленькие, почти-приличные прикосновения – это для отвода души. Почти такие же, как громкая музыка в наушниках или редкое «помой за меня тарелку, пожалуйста-пожалуйста». В третий раз он приобнимает Сонхва за плечи после тренировки и дежурно улыбается в зеркало, всем вместе и только себе одновременно, и гладит взмокший чужой загривок кончиками пальцев. Капюшон чужой толстовки надежно прикрывает ладонь. В зеркале отражаются привычно расширенные глаза Сонхва и неловко застывшие у живота руки. Но, в конце концов, не Хонджун это начал. Ему достаточно искренних полубратских отношений, это Сонхва где-то втайне, ночами, берет у Уёна уроки и при удобном случае вворачивает шуточки о парных вещах, парном мороженом, чем-угодно-парном. Хонджун если и протестует, то слишком вяло, чтобы это было воспринято как открытое недовольство. Он не против, просто в мире есть вещи эффективнее юмора. В четвертый раз он, случайно оказавшись на диване в тесноте, устраивается позади Сонхва, обнимает его ноги своими и обхватывает за талию, прижимаясь теснее, чем, кажется, за всю жизнь к кому-либо. Они смотрят, как Уён и Сан увлеченно играют в приставку, подпихивая друг друга локтями, и, набросив на лицо дежурное спокойствие, Хонджун забирается пальцами под чужую футболку, совсем немного приподнимая край. Сонхва напрягается всем телом, и правда в том, что со стороны это наверняка заметно, и правда в том, что через несколько секунд, под невесомыми прикосновениями, он чуть запрокидывает голову и напряженно вздыхает. Кожа под Хонджуновыми пальцами покрывается мурашками, он убирает руку и легко хлопает Сонхва по спине, наставляя: «Держи спину». Тот сразу выпрямляется и неловко вытягивает ноги, и отстраняется, втягивая в себя воздух так, словно кислорода в комнате ничтожно мало. Хонджун редко улавливает оттенки и переплетения юмора, но улавливает эмоции других. Поэтому он плачет тогда, когда плачут другие, и смеется тогда, когда смеются другие. Чувства и ощущения людей проходят сквозь него, как вода сквозь сито, оставляя рваные ошметки, которые он позже – или никогда – трепетно, как рассаду, переносит в тексты и музыку. Если бы он задался целью перенести и это, то получилось бы что-то из такого репертуара, которым им рано, почти непозволительно исполнять. На пятый раз Хонджун дежурно помогает нанести на лицо маску, притворяясь, что делал так тысячу раз, и, не так дежурно и лишне, расчесывает Сонхва волосы, капая на расческу уходовым маслом. Сонхва говорит что-то вроде: «Что на тебя нашло?» и «Что я такого сегодня сделал?», – но даже под маской, скрывающей большую часть лица, видно, как он сияет, словно начищенный сервиз. Под любыми руками он превращается в сплошное ласковое желе, разница только в том, что с другими он позволяет себе деланно выклянчивать объятия или просто с готовностью их принимает, с Хонджуном он только смотрит из-под приспущенных ресниц, но не в глаза, а куда-то в сторону. Так коты иногда пялятся в пустое пространство, словно там водятся призраки. «Просто у меня сегодня сентиментальное настроение», – объясняет Хонджун и намеренно воздушно улыбается. В ванной он усаживает Сонхва на бортик ванной и смывает маску, брызгая водой не только на лицо, но и на одежду. Тот сдавленно смеется и отмахивается, а после смотрит на себя в зеркало и страдальчески кривится. На щеках остались подозрительно симметричные полосы, под глазами вместо синяков темные пятна. Сонхва склоняется над раковиной, чтобы умыться, и Хонджун, подумав мгновение, вешается ему на спину, раскидывая руки. На этом можно было бы остановиться, но Сонхва сам, первый хватает его за бедро и стряхивает с себя, и разворачивается – капли стекают по мокрому лицу, задерживаясь на слипшихся или от маски, или от несмытой туши ресницах. Брови удивленно подняты, губы приоткрыты, в глазах плещется недоверчивое, ошеломленное веселье. «Что с тобой?» – спрашивает Сонхва так, словно до глубины души и возмущен, и обижен. Хонджун думает, что это отличный вопрос, а вслух говорит: «Ты сам жаловался, что я не уделяю тебе внимание», – и, не давая времени это обдумать, осторожно промокает полотенцем лицо Сонхва. Он посмеивается, фыркает, склоняет голову, бормочет: «Ладно-ладно», – растерянно, почти смущенно. В этом все веселье. Хонджун не отказывается от прикосновений. Он и без того иногда треплет Сонхва за плечи или щеки, гладит по волосам, поправляет на нем одежду, протирает лицо матирующими салфетками, но слишком привычное не работает. Слишком привычное Сонхва не удивляет, не заставляет теряться или нервно смеяться. От слишком привычного он не сияет. На десять привычных действий приходится одна провокация. Иногда, обнимая, Хонджун кладет руку ему на загривок, обхватывает всей ладонью шею. Или, сидя сзади, свободно устраивает руки на плечах, кончиками пальцев касаясь того места, где заканчивается ткань футболки или рубашки и начинается обнаженная кожа. Или ложится на чужие острые коленки, или кладет на них руки. Летом, когда Сонхва по случайности надевает шорты вместо длинных пижамных штанов, гладит от колена до середины бедра, чуть сжимая в пальцах мягкую кожу, под которой напрягаются мышцы. На сотое, или тысячное, или миллионное непривычное Сонхва улыбается, тянет Хонджуна к себе и забирается пальцами под толстовку, не больше, чем на сантиметр, и гладит поясницу. Хонджун, морщась-улыбаясь в ответ, отстраняется, отмахивается, отсмеивается. Поясница горит огнем, словно он опять потянул мышцы. Мысленно он спрашивает себя, ослышался ли он, показалось ли ему, а потом забывает об этом и не вспоминает. Сонхва вежливо терпелив со всеми, но с некоторыми терпеливее прочих. Он не может не только повысить на Хонджуна голос, но и хотя бы говорить свободно наедине. Не может смотреть в глаза и не может лезть в объятия. Кроме легкого прикосновения к пояснице он больше не делает ничего странного, у него свой способ, такой же выхолощенно-вежливый, и Хонджун слишком поздно понимает, что это вообще способ. Сонхва внимательно следит за его здоровьем: приносит подогретую еду поздним вечером, таскает из аптеки спреи для горла, прикладывает к ноющим мышцам лед. Следит за комнатой: по крайней мере, большую часть времени Хонджун, возвращаясь в нее, не спотыкается о завалы одежды, обуви и чего-то непонятного, и это выгодно отличает их комнату от всех остальных. Трогательно защищает от эфемерных нападок (или предпочитает, чтоб подкалывали его самого). Единственное, чего Сонхва не может, – это носить Хонджуна на руках, чтобы возвращать из чужих комнат в их, спина этого не стерпит и не простит. Вместо этого Сонхва будит его так осторожно, словно пытается украсть из музея дорогущее ожерелье, уступает свою нижнюю кровать и укутывает одеялом. Это привычное – Сонхва сделал бы то же самое для кого угодно, – а слишком привычное Хонджун деланно принимает как должное, хотя втайне бережет. От привычного он не теряется в словах, не вздрагивает, не чувствует себя беззащитно. Но, кроме этого, Сонхва говорит: «Пожалуйста, приходи домой чаще». Или: «Я скучаю». Или: «Ты прочитал эту книгу? Расскажи, пожалуйста». Или: «О чем ты сейчас пишешь?» Сонхва подбирает ему такую повязку для сна, которая ощущается на лице невесомо, покупает капли и патчи для глаз, и без конца строго повторяет: «Пожалуйста, спи где хочешь, но умывайся перед сном». Перед одним концертом Хонджун привычно падает, зацепившись в коридоре за едва заметный порог или за собственные уставшие ноги, и, конечно, за мазью и бинтами бежит стафф, но Сонхва сидит с ним рядом, прикладывая к колену и рассеченным ладоням лед, и, осуждающе качая головой, словно давит в себе все сочувственные слова. Сонхва предлагает свои объятия только в одном случае – когда Хонджун ноет, – но с такой готовностью, словно делал это всю жизнь. Его способ обниматься – это легко положить руку на противоположное плечо и, иногда, позволить опереться о себя. Но случайным днем он садится напротив и подается вперед, раскрывая руки, и Хонджун машинально утыкается лицом ему куда-то в шею и замирает, осмысливая. Другим случайным днем Хонджун не ноет – ноет его тело. Шея и спина, одно сплошное продолжение друг друга, нестерпимо болят, коленные суставы словно медленно перетираются в труху. Он ничего не говорит, сон все излечит, конечно, если он осилит забраться к себе. «Хочешь, я тебя помажу?» – говорит Сонхва, словно улавливает эту боль на своем каком-то телепатическом уровне, и машет в воздухе обезболивающей, охлаждающей мазью. Как его можно дразнить, обреченно спрашивает себя Хонджун и соглашается, не зная и не предугадывая, что есть большая разница между дежурным быстрым втиранием мази и теми мягко-медленными касаниями, которыми Сонхва его награждает. До этого он опускается прямо на пол, утыкаясь щекой в прохладу покрытия, на котором нет ни соринки, и задирает футболку до лопаток. Сонхва начинает с шеи, бережно массирует напряженные, зажатые мышцы, проходится по горящему от боли позвоночнику, оставляя за собой влажные следы мази, надолго задерживается над поясницей, разминает пространство вокруг лопаток. Это и больно, и расслабляюще, и Хонджун тихо ойкает, прикусывая щеку изнутри. Только когда по коже бежит холодок и боль будто застывает, отступает, он понимает, что мазь уже начала действовать, а Сонхва до сих пор прикасается. Приходится торопливо подняться, но Сонхва вежливо и неумолимо указывает на кровать: «Присядь, пожалуйста». Хонджун жалостливо хмурится, но послушно усаживается. Как только матрас под ним прогибается и тело охватывает мягкость, он сначала думает о том, что чертовски устал, и только затем о том, что Сонхва остается на полу, на коленях, и ноющее тело сводит, будто судорогой, и сонливость исчезает. Хонджун паникующе протестует, потому что это неловко, сидеть над кем-то, позволять трогать себя за сведенные, напряженные голени и невольно смотреть при этом сверху вниз, поспешно говорит: «Нет-нет-нет, я дальше сам, спасибо большое за то, что заботишься обо мне, и…» – но Сонхва прерывает его жестом. Холодные мазки прикосновений ложатся на икры, под колени и на бедра, Хонджун подрагивает и кривится, крепко прикусывая язык, и обещает себе больше никогда никого не поддразнивать. Следующим утром он наблюдает, как Сонхва надевает линзы, стоя перед зеркалом в ванной, и подходит поближе, чтобы умостить подбородок на чужом плече, мешаясь. Сонхва не смотрит на себя, отражение ему не нужно, и вместо него смотрит Хонджун. На встрепанные темные волосы, на красные полосы от подушки на выступающих скулах, на мягкие, поблескивающие губы. Сонхва забавно распахивает глаза, чтобы уместить в них линзы, и потерянно моргает после, двигая зрачком так, чтобы убрать дискомфорт, и шипит, и жмурится, когда жжется. «Смени раствор», – советует Хонджун, невольно жмурясь тоже, но не отводя взгляд. Ему сложно оценивать людей, он смотрит и на них, и на мир, как на одно сплошное чудо, потому что так это все и есть. С другой стороны, это логичным образом делает Сонхва таким же чудом, и это все объясняет. По крайней мере, то, что Хонджун забывает о своем обещании. Объятия, ладони под одеждой, задерживающиеся взгляды становятся привычными. Поэтому однажды Хонджун впервые или почти впервые покупает в аптеке леденцы для горла и, делая вид, что это естественный порядок вещей, приносит их Сонхва, который ближе к зиме любит отчаянно болеть, выкашливая на пол легкие, и дает первый леденец с руки, пряча хрусткую упаковку, и впервые или почти впервые чувствует на своих пальцах пересохшие чужие губы. Поэтому однажды, но не единожды, он осторожно говорит что-то вроде «я очень тебя ценю», и «хорошо, что ты есть», и простое «спасибо», обращенное не к конкретному действию, а к наличию Сонхва в пространстве, и выясняет, что это не работает. Вместо удивления или улыбки лицо Сонхва замирает, деревенеет, и он крепко сжимает губы, кромка глаз краснеет. И Хонджун дипломатично ничего не говорит и почти всегда успевает подавить в себе порыв что-то такое сказать. Но не сделать. Поэтому однажды он не оставляет Сонхва одного в комнате, пока тот тренируется на полу, а устраивается на нижнем ярусе кровати с соком, книгой и наушниками. Сок нужен для пересохшего горла, книга – для отвода глаз сразу во всех смыслах, а наушники – для того, чтобы не слышать тяжелых, прерывистых вздохов. Иногда Сонхва страдальчески косится на него из-под полузакрытых глаз и, возможно, мечтает, чтобы у него нашлись дела поважнее где-нибудь подальше. Хонджун не знает, правда, хотел бы узнать. Под конец он откладывает книгу и помогает Сонхва подняться, протягивает абсолютно дружескую руку помощи и поправляет пряди волос, рассыпавшиеся по влажному лбу, и невольно смотрит – на поблескивающее в теплом комнатном свете тело, тяжело вздымающуюся грудь, – и думает, что смотреть нужно не так, не туда, не затем, и заливается горячим смущением, почти стыдом. Демонстративно отворачивается, прикрывая глаза. Вдогонку ему Сонхва с наигранной или нет обидой говорит: «Мог бы что-нибудь сказать». «Конечно, – с наигранной или нет готовностью отвечает Хонджун, опускаясь на кровать, опираясь локтями на колени и вскидывая голову. – У тебя красивое тело». Сонхва растерянно выговаривает свое дежурное «спасибо» и уходит в душ, и это отлично, это лучшее, что может произойти. Хонджун со всей тщательностью возвращается к книге, отделяя от себя нервное, виноватое удовольствие, и под мерный шум воды в ванной, под шелест страниц ложится и засыпает. Посреди ночи, в кромешном полумраке, Сонхва укладывается рядом, с краю, не обращая внимания на узость кровати, и съеживается в комок, стараясь занимать как можно меньше места. Так спать нельзя, наутро все тело будет болеть, и, сонно моргая во тьму, Хонджун думает, что должен об этом сказать. Или, может быть, сказать, что Сонхва обнаглел, но это не совсем правда – Сонхва слишком хорошо чувствует границы других людей. Слишком хорошо чувствует эмоции других людей. И наверняка чувствует, если не видит, как Хонджун сначала напрягается в смущении и только после – усмехается. Вместо слов он двигается к стене, тянет на себя влажное после душа тело в шелковистой пижаме, закидывает ногу на чужие ноги, вдыхая запах геля для душа, шампуня, лосьона, выхолощенный, масс-маркетовый. Сам Сонхва пахнет иначе, как листья в утренней росе. Хонджун отдает все одеяло, отворачивается к стене и не без труда заставляет себя уснуть. Наутро он видит перед собой золотые блестки теней, рассыпавшиеся по закрытым глазам Сонхва. Слушает ровное, спокойное дыхание. Поправляет воротник приличной пижамы. Приподнявшись на локте, наклоняется и тихо произносит: «Если ты хотел меня смутить, тебе нужно было сначала раздеться. Тогда, возможно, я бы и смутился». Губы Сонхва еле заметно подрагивают, он сдерживает сонную тягучую улыбку и отчаянно делает вид, что все еще спит, хотя всегда просыпается мгновенно, словно по щелчку рубильника. Хонджун перелезает через него, намеренно задерживаясь бедрами на бедрах, и идет в ванную. Включает холодную воду и, не обращая внимания на фыркающий кран, прикасается к себе, закусив губу, а кончив и небрежно вымыв руки, пристально смотрит на себя. В послеоргазменной дымке в голове нет ни стыда, ни смущения. До шоу, в гримерном ожидании, Хонджун устраивает голову у Сонхва на плече, а ладонь – у него на внутренней стороне бедра, закрытой тонкой тканью брюк, и закрывает глаза, притворяясь смертельно уставшим. После другого шоу, в гримерном отходняке, Хонджун стягивает с него кольца, что совершенно не обязательно, и гладит палец за пальцем. За случайным обедом Сонхва в течение разговора случайно произносит: «Ты, кажется, никогда меня и не отчитывал», и Хонджун негромко спрашивает: «Мне отчитать тебя?» – намеренно не повышая голос, намеренно без улыбки и без смеха. В один вечер Сонхва возвращается в комнату поздно, это тот день, когда ему интереснее с младшими, и останавливается в дверях. Хонджун оглядывает его от ног в свободных спортивных штанах до взъерошенной макушки, ловит виноватый взгляд и хлопает по месту на кровати рядом с собой, протягивая вперед руку с наушником. «Послушай». В наушнике сплетается речитатив, новый трэк, который Хонджун выловил в сети только сегодня. Сонхва послушно садится рядом, вдевает наушник, склоняя голову так, чтобы провод не натягивался, и его голова соприкасается с Хонджуновой. Рэп делает его восторженно-сосредоточенным, открытым. Даже не вникая в текст, он пытается следовать за словами, губы двигаются быстро, ноги нетерпеливо перестукивают по полу. Хонджун улыбается, вдевает ему в ухо второй наушник, проводит от кромки уха по шее и напоследок прижимает наушники обеими руками, убеждаясь, что они не выпадают. В его руках Сонхва сознательно или бессознательно подается вперед, совсем немного, наверняка не слыша собственный нервный вздох. Не отпуская руки, Хонджун притягивает его к себе, каждую секунду готовясь отпустить, но Сонхва только закрывает глаза и падает в поцелуй. У него горячие губы, слишком подвижный мягкий язык, и он так глубоко дышит, словно ему нестерпимо больно. Пока музыка не заканчивается, Хонджун целует его и только после снимает наушники, и, глядя на заливающиеся краской скулы и потемневшие глаза, спрашивает: «Понравилось?» – имея в виду, конечно, трек. Сонхва забавен настолько, насколько может быть забавен человек, которому неловко, когда его желают, но не настолько, чтобы от этого отказываться. Он живое воплощение вежливости, особенно к своему лидеру, но не настолько, чтобы не сказать «Нет», если ему не нравится и не хочется. Правда в том, что он умеет отказывать, и это достоверное знание, и правда в том, что он ни в чем не отказывает Хонджуну. – Это не я ненавижу поцелуи, – отвечает Сонхва, встряхиваясь, стирая с лица жадное, откровенное выражение. – Думаешь, я никогда не целовался? – произносит Хонджун обиженно-насмешливым тоном, вопросительно поднимая брови. Несколько мгновений Сонхва молчит, неловко опустив взгляд. Он из тех людей, которые живут благоразумно, выстраивая для себя понятную, удобную систему правил, и все стремятся просчитать наперед. Он из тех людей, которые ни за что, никогда не пойдут на поводу у своих эмоций, если их к этому не подталкивать, осторожно и планомерно. – Я предпочитаю об этом не думать, – говорит он наконец, осторожно поднимая голову, но не поворачиваясь и складывая руки на коленях, как прилежный ученик. Если бы не все это время – время, необходимое для обдумывания и просчитывания, – его бы разорвало от неловкости, неправильности. – А, то есть ты законченный собственник? – спрашивает Хонджун, посмеиваясь и забираясь на кровать с ногами, чтобы было удобнее смотреть. Сонхва слишком взволнованно улыбается и задумчиво качает головой, по-прежнему глядя перед собой, в пустоту комнаты. Если Хонджун притворится, что ему так же страшно, так же неловко, Сонхва мгновенно забудет обо всех своих мыслях и начнет в привычном для себя стиле заботиться, но проблема в том, что Хонджун не чувствует ни страха, ни неловкости. Вместо этого он устраивается позади, между чужой спиной в свободной футболке и стеной, и вытягивает вперед руки, словно выставляя напоказ свои ладони. – Можно? – спрашивает он негромко и слышит негромкий выдох – Сонхва не то вздыхает, чтобы успокоиться, не то усмехается прежде, чем ответить: – Да. Только после этого Хонджун задирает на нем футболку, кладет ладони на тонкую талию, гладит напряженные мышцы на животе, ведет пальцами до груди, до шеи и обратно, сосредоточенно и свободно. Нужно оставаться собранным, нужно, чтобы мысли не путались, а касания оставались легкими и ненавязчивыми, но Сонхва откидывается назад, опрокидывается, его дыхание срывается в тихие, прерывистые вздохи, он слегка выгибается, и Хонджун, почти пообещавший себе сохранять самообладание, проезжается кромкой ногтей по его животу и покрывает поцелуями услужливо подставленную, подозрительно удобно запрокинутую шею, крепко удерживая за бедра. В голове назойливо вертится клейкая мысль. Хонджун не особо тянется к прикосновениям и уж точно не тянется к поцелуям, он любит свою обособленность, но часть него, взрослая, самоуверенная, гораздо сильнее любит идею о Сонхва, обнаженном, на кровати, с приглашающе разведенными коленями. Идею о том, как можно методично, с четко определенным ритмом вбиваться в него. Идею о том, как Сонхва стонет или кричит, или обессиленно дышит и шепчет. Хонджун помогает ему перевернуться, устраивает на своих бедрах, выпрямляясь, Сонхва мягко оплетает его руками, как будто спасает утопающего, и целует в губы, и впервые или почти впервые смотрит прямо в глаза, взглядом и потяжелевшим, и одновременно восторженным, и Хонджун невольно ощущает себя – снова – беззащитным, почти хрупким. Словно Сонхва не нужно раздевать его на самом деле, чтобы раздеть эмоционально. Этому нельзя поддаваться, не сейчас, но он успевает только снова зацеловать шею перед ним, зацепить губами кромку уха, огладить загривок и напряженную спину, и Сонхва отстраняется и опускается на колени перед кроватью, без труда тянет за бедра на себя. Хонджун изо всех сил цепляется за матрас, обламывая ногти, несильная боль прошивает все обострившиеся чувства, он позволяет стянуть с себя штаны и белье и кусает губы. Может, стоило бы картинно медленно раздвинуть ноги, склонить голову, взглянуть из-под опущенных ресниц насмешливо и вызывающе, но это выше его сил, по крайней мере, пока. Когда-нибудь он обязательно возьмет реванш. Сейчас ему слишком. Слишком горячий, влажный, узкий рот, слишком плотно сомкнутые губы, слишком жадный, внимательный взгляд снизу вверх. Хонджун жмурится, хрипит, стараясь не стонать, невольно стискивает ноги, запрокидывает голову, сильно ударяясь о стену, и это отрезвляет его ровно настолько, чтобы снова развести колени и положить руку Сонхва на затылок, не зная, то ли поощрительно погладить, то ли сжать волосы в кулаке и оттрахать в рот. Он выбирает первое, потому что Сонхва сосредоточенно старается сам, помогая себе рукой; Хонджун чувствует то быстрые движения языка, то бархатную заднюю стенку горла, то осторожную, но жесткую хватку ладони, словно предугадывающей нужные движения; чувствует жаркое дыхание и капли слюны на своем животе. Он знает, что лучше не затягивать, что шея в таком положении быстро затекает, а язык цепенеет, и знает, что в глубине души, там, где он не заботливый и не предупредительный, ему хочется, чтобы это произошло. Нравится идея о том, что Сонхва устанет, начнет двигаться рвано и отчаянно быстро, посмотрит нетерпеливым, потерянным, затянутым дымкой взглядом, губы и подбородок станут мокрыми, а после, когда Сонхва потянется за поцелуем, язык потеряет подвижность и во рту будет терпкий привкус спермы. Но не сегодня. Хонджун позволяет себе еще недолго раскачиваться в волнах удовольствия, глубоко и сорванно дыша, а потом пытается мягко отстраниться. Вместо того, чтобы отодвинуться, отпустить, Сонхва молчаливо заменяет рот на руку, пригибается, проходясь языком по члену снизу, и снова смотрит прямо в глаза перед тем, как зажмуриться и подставить лицо. Поэтому Хонджун никогда не может рядом с ним оставаться собранным и сосредоточенным. Поэтому Хонджун коротко стонет, зажимая себе рот, под размашистыми, выверенными движениями ладони на своем члене и кончает, обессиленно откидываясь назад, спастически сжимая ноги, вздрагивая всем телом. Белесые капли падают Сонхва на скулы, на линию носа, на открытые губы и язык, и подбородок. Хонджун смотрит на это из-под прикрытых ресниц, чувствуя, как сотрясается в груди сердце, как горит кожа, как отключается сознание. – Предупреждай в следующий раз, – обессиленно шепчет он, невольно задумываясь о том, есть ли у Сонхва те же идеи. Идея о том, как Хонджун стонет или кричит, или обессиленно дышит и шепчет. – В следующий раз? – почти беззаботно уточняет Сонхва, поднимаясь. У него слабеют колени, он отчаянно крутит головой, пытаясь привести в порядок шею, и небрежно, жестом не-чистюли, оттирает лицо низом футболки. Так едва ли возможно действительно стереть сперму, но Сонхва, кажется, не обращает на это внимания, и это слишком бесстыдно. Хонджун слабо тянет его к себе, снимает с отдельных прядей волос светлые капли, почти бессознательно гладит липкое лицо, силясь сказать что-то еще. – Надо тебя умыть, – наконец выдыхает он. – Пойдем в душ. К тому же я тебе должен. – Это не так работает, – мягко отвечает Сонхва и улыбается так заботливо, что Хонджун невольно чувствует себя – и все свои идеи – паразитом, невольно заразившим что-то очень невинное своими грязными мыслями. Потом он смотрит на влажные следы у Сонхва на лице и забывает об этом. – Это так и работает, – с трудом собирая разум воедино, твердо произносит Хонджун, шатко поднимаясь. – Только мне нужно было выразиться иначе. Я не «должен», я хочу. Сонхва смотрит удивленно, неуверенно, почти встревоженно. Но он уже привык ко всему остальному, привыкнет и к этому. В душе он позволяет встать перед собой на колени, шум воды скрадывает его еле слышные, захлебывающиеся, словно придушенные стоны. Он резко замолкает в момент оргазма, но слишком громко, отчаянно стонет снова, когда Хонджун не отстраняется и сглатывает. – Что ты делаешь? – Голос звучал бы удивленно, почти возмущенно, если бы не тягучие, низкие, хриплые послеоргазменные ноты в тоне. Хонджун, откашливаясь, поднимается на ноги, потирая затекшие колени, и силится усмехнуться. – Прости. Я думал, это соревнование. Я вообще-то изначально планировал только поцеловать тебя. Сонхва сжимается от этой откровенности и неуверенно роняет в пустоту такое же: – Прости. – Все в порядке, – говорит Хонджун, коротко улыбаясь, и, подумав немного, добавляет то, что обдумал давным-давно: – У тебя в природе воспринимать любые… вещи слишком серьезно. Не стоит. Относись к этому как к временному способу сбросить напряжение. Ничего не поменяется, по крайней мере, не должно. Я ценю тебя во всех смыслах, и если это один из смыслов – то я рад просто позволить ему быть. Сонхва медленно кивает, напряженно хмурясь. Кажется, он слышит только часть про «не относись к этому слишком серьезно», и Хонджун тяжело вздыхает. Иногда в голову совсем не приходят нужные умные или хотя бы способные прикинуться умными слова. Обычно в такие моменты Сонхва спасает, но не теперь. – Я не хочу, чтобы все остальное изменилось, – повторяет Хонджун, – пожалуйста, заботься обо мне, как раньше. А если случится что-то такое же, как сегодня, просто позволь этому случиться. Хорошо? – Конечно, – не задумываясь, отвечает Сонхва и встает под душевую лейку, из которой все еще льется вода. Мгновенно промокшие волосы облепляют его все такое же напряженно-серьезное лицо. Хонджун сдается. Просто после, в комнате, без слов ложится на нижний ярус, тянет Сонхва к себе, лежать на узкой кровати вдвоем тесно и неудобно, но Хонджуну кажется, что это необходимо. Необходимо, чтобы молча обнять и замереть. Сонхва недолго ерзает по простыням, растерянно вглядывается в темноту, а потом встает, и на мгновение Хонджун думает, что он уйдет – в конце концов, поспать можно и в общей гостиной, и в чьей-нибудь еще спальне, или даже на ненавистном верхнем ярусе, – и обреченно стискивает зубы. Вместо этого Сонхва возвращается, принося с собой капли для глаз и повязку для сна. Хонджун благодарно принимает и то, и другое, и только после этого Сонхва, словно с чувством выполненного долга, ложится рядом. Хонджун обнимает его и мягко гладит по грудной клетке и шее до тех пор, пока напряженное, неподатливое тело не расслабляется, не растекается под пальцами. И наутро, и весь день, и долгое время Сонхва ведет себя как обычно, если не считать того, что примерно перед четвертой ночевкой Хонджуна в студии говорит: «Если ты завтра придешь домой, я буду тебе за это очень благодарен. И поблагодарю тебя». И, когда Хонджун действительно приходит, глубоко целует за порогом комнаты, за плотно закрытой дверью. Все это постепенно становится привычным, а слишком привычное Сонхва не удивляет, не заставляет теряться или нервно смеяться. Но слишком привычное даже теперь, даже после все равно заставляет его сиять.