***
Цветы душат Холмса. Он заходится в долгом глухом кашле, после которого платок становится мокрым и запачканным кровью. «Уже не лепестки», – мысленно комментирует он, увидев на платке ярко-голубые незабудки. Внутри почти ничего не осталось: нет ни досады, ни злости, ни тоски, которые были поначалу и без конца сменяли друг друга. Сейчас внутри только цветы и боль. Холмс плотнее закутывается в потертое пальто престарелого букиниста и думает о том, что хорошо бы успеть разобраться с Мораном и всё-таки увидеться с Уотсоном перед тем, как цветы окончательно убьют его. В Лондоне он всего около двух недель, и раскрывать личность сейчас все еще рано. Поэтому он в основном сидит в своем магазинчике, изредка бродит по городу, чтобы собрать нужные сведения, и периодически следит за Уотсоном. Последний его не замечает. По крайней мере, не подает виду, что Холмсу на руку. Быть замеченным даже Уотсоном ему пока не стоит. Холмс слишком давно не видел друга, и ему хотелось узнать о том, как доктор живет без него как можно больше. Проклятая болезнь… Все было бы проще, не заразись он этой гадостью. Он бы просто вернулся на Бейкер-стрит и зажил бы прежней жизнью. А теперь придется объяснять, что с ним происходит. Доктор не так глуп, да и симптомы болезни так сильны, что не заметить их он бы не смог. «Лучше было бы вообще не влюбляться», – с досадой думает Холмс, но разве сердцу прикажешь? Он старался не давать свободу подобным мыслям, чтобы не впадать в отчаяние и не начинать жалеть себя. И у него хорошо получалось, но все же боль порой была сильнее него. Холмс так и не смог разгадать, в какую из своих вылазок по Лондону он по неосмотрительности заразился болезнью. Первые симптомы стали появляться примерно в тот период, когда он приблизился к разгадке преступных замыслов профессора Мориарти. Легкий кашель, появившийся в самом начале, Холмс списывал на простуду – дело было весной, когда в самом разгаре подобного рода заболевания. Но потом появилась кровь вперемешку с лепестками. Случилось это по дороге на континент. На подъезде к одной из станций начался очередной приступ, который оказался сильнее обычного. Обильное питье, рекомендованное доктором, к тому времени уже перестало помогать. Холмс продолжал натужно кашлять. На глазах непроизвольно выступили слезы, пока он привычно прикрывал рот платком. Когда приступ закончился, Холмс заметил, что платок окрасился кровью. Развернув белую ткань, он обнаружил лепестки. «Незабудки…» – хмыкнув, подумал он. – «Вечная любовь и постоянство». – Холмс, я настаиваю, чтобы вы начали принимать лечение. Я пропишу вам микстуру, – тяжелая ладонь легла на плечо, и Холмс тут же спрятал платок в карман. Это Уотсон, обеспокоенный его кашлем, покинул свое место. – Как вовремя мы собрались в Альпы! Горный воздух пойдет вам на пользу. Теперь Холмс и сам был рад этой поездке, после того как понял причину кашля. Он и до последнего приступа полагал, что это билет в один конец, поэтому теперь с облегчением думал о том, что сможет убить одним выстрелом двух зайцев: покончить с профессором и избавиться от мучений, доставляемых болезнью. Холмс прекрасно осознавал, насколько малодушно думать вот так, но ничего с собой поделать не мог. Каково же было его удивление, когда судьба распорядилась иначе, отложив смертный приговор: всю шайку Мориарти поймать не удалось, а значит и работа Холмса не была окончена. Симптомы все усугублялись, мешая Холмсу в его расследовании и в повседневной жизни. Спустя почти два года после событий у водопада предплечья впервые прошило болью. Он тогда был в Италии – подрабатывал игрой на скрипке в небольшом оркестре одного ресторана. Это было удобно: в курортном городке никто особо не подозревал, что за личностью простоватого скрипача скрывается известный детектив. Во время одного из вечеров, когда он играл, кисти стали будто деревянными из-за непонятно откуда возникшей боли. Под конец руки чуть ли не сводило судорогой, и Холмс еле держался, но отыграл программу до конца. По дороге домой он пытался массировать предплечья, но от этого становилось лишь хуже. Вернувшись домой уже ночью, он поспешно снял с себя верхнюю одежду, чтобы осмотреть руки: кожа предплечий припухла, будто от раздражения, и стала жутко чувствительной. Отек с тех пор так и не сходил. Под кожей нестерпимо жгло, и Холмс все чаще расцарапывал кожу, когда зудело особенно сильно. Холодные компрессы помогали с переменным успехом. Холмсу все труднее было играть по вечерам. Однажды, вернувшись домой, он обнаружил, что рубашка его запачкана кровью. Он тут же ее снял, обнажая пока неглубокие раны на предплечьях, окрашенные синевой лепестков, еще не прорвавшихся окончательно наружу. Оркестр пришлось бросить, а из города – уехать. И найти себе другое прикрытие. Все это время вдали от дома он жалел только об одном – о том, что доктора не было рядом. Однако Холмс не желал видеть жалость и сочувствие со стороны своего друга. Уотсон нужен был ему для того, чтобы проще было сохранять бодрость духа, ведь ради горящего восхищением взгляда хотелось сделать так много… Он гнал эти мысли как можно дальше от себя, но они все равно возникали. Сейчас не время для того, чтобы отчаиваться. К тому моменту, как Холмс собирался вернуться в Лондон, цветы прорвались сквозь раны и стали заметными. Он пытался избавляться от них: то болезненно вырывал их вручную, то удалял с помощью медицинских инструментов, приняв заранее небольшую дозу морфия. Однако цветы вырастали снова и снова, и вскоре он бросил эти бесполезные и причиняющие еще большую боль попытки. Холмс стал перевязывать предплечья бинтами, чтобы хоть немного уменьшить дискомфорт, причиняемый ранами. Серые улицы Лондона, равнодушно принявшие вернувшегося Холмса, к его собственному удивлению, немного облегчали эту боль. Зима в тот год выдалась довольно холодной, а пальто, в котором Холмс под прикрытием выходил на улицу, было не слишком теплым. Озноб, охватывавший его спустя какое-то время, проведенное вне дома, позволял переключиться с ноющей боли предплечий и забыть ненадолго о болезни. Когда пришло время, Холмс был несказанно рад тому, что наконец мог снять выдуманную личину перед Уотсоном, раскрывая свою личность. Ему сейчас как никогда нужно было плечо верного друга рядом. – Черт возьми, Холмс! Вы меня совершенно поразили своим маскарадом, – сказал Уотсон после того, как пришел в сознание. Холмс подал ему руку, чтобы помочь подняться с пола. В этот момент как некстати задрался рукав костюма, обнажая запачканную красными пятнами белую рубашку. Взгляд доктора тут же потемнел. – Что с вами? – доктор осторожно коснулся запястья, спрашивая разрешения. – Не думаю, что вам стоит это видеть, – Холмс не отдернул руку, но и не протянул ее Уотсону, чтобы дать осмотреть. – Вы ранены? – В некоторой степени. Вам не стоит беспокоиться по этому поводу. Все в порядке. Мои увечья не стоят вашего внимания. Однако твердой хватке рук доктора трудно было не подчиниться. Уотсон притянул к себе запястье Холмса, и ему пришлось снять пиджак, чтобы дать осмотреть себя. Доктор осторожно освободил предплечье от рукава рубашки, а затем и от пропитанной кровью повязки. Глазам Уотсона предстала рваная рана, из которой, будто бы насмехаясь, выглядывали небесно-голубые незабудки. Такие же голубые, как глаза доктора. – Холмс… – прошептал он, осматривая израненное предплечье. Уотсон отпустил запястье, которое сжимал до этого времени, и посмотрел на него. Сердце Холмса затрепетало от взгляда любимых глаз, наполненных печалью. Ему не нужно было говорить слова вроде «только не нужно жалости». Уотсон и так это прекрасно понимал, сжимая изящные ладони своего друга. – Вы принимаете морфий? – Иногда, – уклончиво ответил Холмс, и губы его дрогнули в подобии усмешки. – Не хочу, чтобы в последние мгновения зависимость сыграла со мной злую шутку, и препарат перестал бы помогать. – Это, должно быть, невероятно больно… Повисла тяжелая пауза. Холмс высвободил свои руки из плена и отвернулся, чтобы привести себя в порядок. – Погодите, Холмс… – Уотсон подскочил, подхватывая на ходу свой саквояж. – Вам нужно наложить новую повязку. И не смейте сопротивляться. Вы знаете, это бесполезно. Холмс и правда знал, что против упрямства доктора он бывал бессилен. Он протянул сначала уже обнаженное предплечье, и Уотсон нанес какую-то неизвестную ему мазь, после чего наложил свежие бинты. Затем то же самое он проделал со вторым предплечьем, и Холмс ощутил приятный холодок на коже под бинтами. – Полагаю, все манипуляции, связанные с работой руками, вам сейчас труднодоступны, – с грустью в голосе сказал доктор. – Химические опыты, скрипка… – Это такие очевидные вещи, Уотсон! – раздражение и боль внезапно взяли верх и вырвались наружу. – Простите, я не хотел вас задеть, – глаза доктора светились искренним сожалением. Холмс выдержал паузу и насупил брови, пытаясь скрыть досаду. – Это вы меня простите. Я не должен был так грубить. Он закрыл лицо ладонями и пару секунд так и стоял, пока его запястий не коснулись чужие ладони, настойчиво отнимающие руки от лица. – Уотсон, мне осталось не так много. Я счастлив оттого, что у меня есть такой друг, как вы. Все три года вдали от Лондона я думал о том, как мне не хватает вас рядом, – глаза Холмса невольно наполнились влагой, и он моргнул пару раз, чтобы прогнать непрошенные слезы. – Я был бы бесконечно рад провести последние дни своей жизни рядом с вами, мой милый друг. – Вы всегда можете положиться на меня. Вам это известно, – Уотсон чуть сжал плечо Холмса в подтверждение своих слов. Холмс кивнул и слабо улыбнулся.***
Позже Холмс поведал Уотсону о том, как он выжил, пообещав рассказать обо всем остальном позже. Он также поделился своим планом поимки полковника Морана, и доктор любезно согласился содействовать в операции, чем Холмс был весьма доволен. Рассчитывать только на свои силы не стоило. Ему уже давно стало не хватать воздуха, особенно, если необходимо было проявлять физическую активность. Поэтому в погоне за преступниками он рисковал и вовсе упустить свою добычу, что было недопустимо. В этой же операции абсолютно все было продумано до мелочей: и присутствие Уотсона поблизости в качестве страховки, и наряд полицейских с Лестрейдом во главе. Когда дело дошло до задержания Морана, Холмс понял, что переоценил свои силы. Как он был благодарен вовремя возникшему из темноты Уотсону, обезвредившему полковника! Уже после Лестрейд вертелся вокруг Морана, предрекая тому все прелести британского суда, а Холмс сидел на полу пыльной комнаты, из окна которой должен был произойти выстрел, и пытался отдышаться. – Пойдемте, Холмс, – Уотсон протянул руку, чтобы помочь Холмсу подняться, но он отказался. Доктор заметил его одышку и был этим встревожен, поэтому предложил выбраться наконец на свежий воздух, подальше от пыли и спертого воздуха комнаты. – Как давно вы больны? – спросил Уотсон после того, как они оказались на улице. – Увы, точно я вам сказать не могу. Но первые симптомы проявились еще во время расследования дел, связанных с Мориарти. Меня не терзали мои чувства, – вдруг разоткровенничался Холмс. – Я бы и дальше мог жить, любя без взаимности. Но судьба распорядилась иначе. Уотсон резко остановился и, глядя прямо в глаза Холмсу, спросил: – Кто это? Ирэн Адлер? Холмс отвел взгляд и промолчал. Может, все-таки стоило сказать? Ведь болезнь совсем скоро убьет его, так что можно было и не скрывать своих чувств. Но что если Уотсону станет противно от признания? Любовь двух мужчин неестественна и противозаконна, а Холмс слишком сильно нуждался в друге, чтобы так рисковать. Уотсон не стал напирать, заметив его реакцию. Он взял Холмса под руку и, не сказав больше ни слова, довел до дома. В квартире их ожидал скромный ужин, наскоро приготовленный служанками миссис Хадсон. Домовладелица тоже была рада внезапному воскрешению Холмса. Ей о болезни ничего сказано не было. Холмс попросту не видел в этом смысла. Ужин был съеден довольно быстро. Позже Холмс и Уотсон переместились в кресла у камина, чтобы распить бутылку кларета, открытую по случаю удачного завершения дела. Беседа текла лениво. Холмс вкратце поделился с доктором рассказом о приключениях, в которые он попадал вдали от Лондона. Уотсон же почти без эмоций рассказал о том, как провел три года в трауре, и только однажды голос его заметно дрогнул. Холмс предпочел не замечать этого, но после окончания рассказа все-таки сказал: – Простите меня, мой дорогой друг, за причиненную вам боль. Я мог бы послать вам весточку – одно короткое письмо о том, что я жив и скрываюсь, – но я побоялся, что тем самым подставлю вас под удар. Мне не хотелось подвергать вас такой опасности. – Я не могу винить вас, Холмс. Обстоятельства были сильнее, и я это прекрасно понимаю. Мужчины какое-то время сидели в тишине, и каждый думал о своем под мерный треск поленьев в камине. Холмс закашлялся, прикрывая рот платком, и встал. Новый приступ по ощущениям обещал быть долгим, а ему не хотелось, чтобы Уотсон наблюдал за ним в такой момент. Он оперся о каминную полку, сотрясаясь от кашля и не в силах двинуться с места. Холмс закрыл глаза, думая, как же жалко он выглядит прямо сейчас. Но широкая ладонь, легшая поперек груди, остановила поток мыслей. Вторая ладонь легла на лоб, как если бы у Холмса вдруг начались рвотные позывы. Так кашлять было и правда менее неприятно – хотя бы тело не скрючивалось от мышечных сокращений. Когда приступ закончился, Холмс посмотрел на окровавленный платок, полный незабудок, и горько усмехнулся. – Спасибо вам, мой друг, – прошептал он. Уотсон молча развернул его и привлек к себе, заключая в объятия. Холмс неуверенно расставил руки, не ожидая такого жеста, но потом все-таки обнял Уотсона в ответ. Он решил позволить себе маленькую вольность и положил голову на плечо доктора. Так они стояли какое-то время, пока Уотсон баюкал его в своих объятиях, успокаивающе гладя по спине. Холмс совершенно расслабился от тепла и покоя, исходящего от тела дорогого сердцу человека. В реальность его вернул тихий голос доктора: – Вам стоит пойти к себе. Вы сегодня сильно устали. Холмс слегка отстранился, но Уотсон так и не расцепил рук на спине, все еще удерживая его. Он судорожно вздохнул, взволнованный такой близостью. Доктор смотрел прямо в глаза, будто хотел что-то сказать. Он чуть склонил голову к лицу Холмса и едва слышно произнес: – Позволите? Холмс замер, не найдясь с ответом, и пока он размышлял, его губ коснулись губы доктора. Уотсон замер, ожидая его реакции, но не встретив отторжения, стал с упоительной нежностью целовать его губы. Холмс прикрыл глаза, наслаждаясь ощущениями, переполнявшими его. Сердце предательски затрепетало, и он сделал глубокий вдох, будто собирался погрузиться в поцелуй, как в воду. Как только Холмс стал отвечать, руки Уотсона осмелели и переместились ниже поясницы, прижимая к себе Холмса как можно ближе. У поцелуя был вкус вина и крепкого табака с солоноватыми нотками крови. Оба отдавались действию с каким-то отчаянием, будто все это происходило в последний раз, и больше они никогда уже не увидятся. Холмсу стало невыносимо жарко. Уотсон спустился поцелуями сначала к подбородку, а затем к шее Холмса, исследуя и находя особо чувствительные места. Стоны служили ему сигналами о том, что и как следует делать. Уотсон развязал галстук и снял воротник, продолжая одаривать его ласками. – Зачем вы это делаете? – спросил Холмс, сжав чужие руки, расстегивающие рубашку и жилет все дальше и дальше. – Вы не хотите? – Уотсон остановился, и лицо его вмиг сделалось серьезным. – Хочу, – коротко ответил Холмс, осыпая поцелуями скулы доктора. – Хочу. – Тогда нам лучше подняться в спальню. Ближайшей оказалась спальня доктора, поэтому занять решили ее. – К тому же, моя кровать больше и удобнее, – заметил Уотсон, остановившись по пути в комнату, чтобы снова поцеловать Холмса. Оказавшись внутри и заперев дверь, Уотсон снова притянул Холмса к себе. Поцелуи становились все беспорядочнее, а стоны – громче и смелее. Доктор подтолкнул Холмса к кровати, и он послушно повалился. Уотсон оседлал его бедра и пару секунд рассматривал из-под полуприкрытых век. Холмс не любил ждать, поэтому притянул друга за одежду к себе, и Уотсон вовремя успел опереться на локти, не упав на Холмса всем своим весом. Одежда слой за слоем покидала своих владельцев. Уотсон исследовал тело Холмса, вкладывая в ласки все то, что он чувствовал к этому мужчине. Холмс поощрял доктора, зарываясь пальцами в его жесткие волосы, сжимая плечи, бока и ягодицы. Два тела двигались в едином ритме, доставляя друг другу удовольствие, несравнимое ни с чем в этом мире. Холмс боялся, что приступ кашля может прервать процесс, но, к его удивлению, дышать становилось только легче. «Неужели...?» – с надеждой подумал он, прежде чем его настигла волна удовольствия, и тело непроизвольно выгнулось, сплетаясь с телом доктора, который последовал за ним. После того, как сознание обоих вернулось в этот мир, Уотсон прижал к себе Холмса, положившего голову ему на плечо: – Надо ли говорить, как сильно я вас люблю? – Я и так это понял, когда мне полегчало, – тихо рассмеялся Холмс, обнимая доктора. – Какие же мы идиоты, – с печалью в голосе произнес Уотсон. – Это чуть не стоило вам жизни… – Тем больше радует тот факт, что мы все-таки поняли друг друга без слов. Пусть и не сразу. Уотсон поцеловал Холмса в лоб и накрыл обоих одеялом. Ночь обещала быть холодной, но рядом был тот, чье тепло согревало даже в такие ночи.***
После той ночи болезнь Холмса постепенно начала отступать. Приступы кашля случались все реже, доставляя все меньше боли и неудобств. Уотсон прилагал все усилия, чтобы Холмс как можно скорее пошел на поправку. Тут на помощь пришли и микстуры, облегчающие кашель, и некоторые не совсем обычные способы лечения. Через месяц таких «лечебных процедур» доктора Уотсона кашель полностью исчез. Цветы на предплечьях уже не росли, после чего стало возможным провести операцию, чтобы зашить раны. Остались только заметные шрамы, которых Холмс поначалу стеснялся. Но Уотсон так любовно осыпал их поцелуями, что постепенно это смущение исчезло. Незабудки теперь появлялись на Бейкер-стрит только в виде маленьких свежих букетов, украшающих вазу на столе в гостиной.