Шарлотта

Судебный зал сегодня гудел от возмущённых шёпотков, грубо топорщился нахмуренными лбами и расходился от центра зала волнами качающихся голов. Из центра же зала исходило сияние божества — по крайней мере Грантер решил именно так. Возможно, сияние было лишь результатом того, что под судебное помещение оборудовали церковь, и свет, падающий обычно из центрального купола на статуи Христа и ангелов божьих сегодня освещал золотые кудри Аполлона на скамье подсудимых. Грантер был не шибко умелым художником, но перед таким соблазном не устоял бы только совсем чёрствый человек. Посочувствовав мысленно судьям, которым предстояло присудить это божество уж никак не меньше, чем к пяти годам тюремного заключения, судя по ропоту толпы, Грантер достал бумагу и карандаш. Он обязан набросать хотя бы эскиз — вечером, по свежим воспоминаниям, успеет перенести это сияние на холст. Он пробрался сквозь шумящий и раскачивающийся лес людских тел поближе к середине зала. Светлый бог бросил на него лишь один взгляд и вновь выпрямился, упёрся глазами в судейскую трибуну. Грантеру подумалось, что, быть может, он ещё надеялся, что сможет поджечь её и избежать таким образом наказания. Эту мысль, однако, ему пришлось отбросить как еретическую, стоило увидеть ровный и спокойный взгляд льдисто-голубых глаз. Нет, такого взгляда не бывает у преступников, сознающих свою вину или ожидающих наказания. Глаза Аполлона светились сознанием выполненного долга. От размышлений Грантера оторвал нарастающий шум, сопровождавший, как оказалось, заходящих в зал судей. Важные, толстые и довольные, как коты близ сметаны, с глазами, подёрнутыми пеленой равнодушного довольства жизнью они представляли собой полную противоположность юному богу, которого собирались судить. Признаться, Грантер мгновенно пришёл в восторг — не каждый день жизнь давала писать такие сюжеты! Он взял чистый лист бумаги и принялся за новый эскиз. Между тем судьи расселись, закончили свои переговоры и упёрли глазёнки в Аполлона. Тот, что сидел в центре, сощурился, крякнул, громко хлюпнул носом и забрал у секретаря толстую папку. Когда он открыл её, Грантер узнал, что слушается дело Андре Мари Люсиана Анжольраса — должно быть, молодой человек был из самых сливок общества — совершившего неудачное покушение на господина председателя совета Французского Государства Петена. Грантер чуть не выронил карандаш. Вот тебе и результат нехватки денег на ежеутреннюю газету! Да как он умудрился пропустить такое? Он перевёл удивлённый взгляд на Аполлона, со спокойной гордостью подтверждающего страшные слова. Достоинство его осанки, спокойствие и лёд его взгляда, презрительные интонации его голоса ясно говорили о том, что он ни секунды не раскаивается, но судья, тем не менее, уточнил: — Вы раскаиваетесь в содеянном? — и Грантер поразился тому, что он не превратился в статую изо льда на месте. Аполлон гордо вскинул голову и на этот раз в его глазах ясно сверкнули отблески пламени: — Только в том, что не довёл начатое до конца. — Вы сотрудничаете с какими-либо преступными группировками, не признающими законной власти? — Я задумал и совершил всё сам. — Были ли вы в состоянии аффекта в момент нападения? — вопросы звучали равнодушно, падали, как булыжники, а Аполлон словно бросался на них с неистовством огня — и спокойным сознанием силы пожара, который рано или поздно сожрёт и эту церковь, и этих судей. — Я был в здравом уме и повторил бы сейчас, не колеблясь, все свои действия. Грантер обычно не уважал самоубийц, но тут не проникнутся сочувствием к юноше было сложно. Кажется, не только он так решил: толпа зрителей тоже притихла, и в какие-то секунды Грантеру казалось, что слышен только скрип его карандаша, торопящегося запечатлеть сияющие волосы, разметавшиеся по плечам, пламя и лёд в голубых глазах, чуть припухлые губы, возмущённо отрицающие любые смягчающие обстоятельства. «Суицидник, — восхищённо думал Грантер, — абсолютно сумасшедший идеалист-идиот» Судья начал допрашивать свидетелей. Те в один голос подтверждали — да, набросился с ножом (Грантер не знал, смеяться ему или плакать, таким это казалось сюром), да, на такой-то улице, да, успел кажется один раз попасть (Аполлон в этот момент что-то прошептал — наверное, жалел, что только раз и то не куда надо), потом его оттащили. Нет, на сумасшедшего похож не был (Грантер бы поспорил), нет, никаких лозунгов не выкрикивал (а в пору было бы кричать «Свобода, равенство, братство»). О, как давно он не приходил в подобный экстаз от работы! Упорство и твёрдость молодого божества распаляла его, восхищала и отталкивала, пугала, привязывала тонкой золотой нитью его волос душу Грантера к этому удивительному созданию, которое словно умоляло — нет, оно не могло умолять, оно требовало осуществления своего законного права — быть расстрелянным за покушение на главу Франции. Грантер говорил себе, что если он хотел когда-то написать Ахилла, вызывающего Гектора на поединок — то надо только дать этому юноше Патрокла вместе Франции и натурщика лучше ему не найти. От него исходило сияние бога. Только его и можно было судить в церкви. Это было пиком святотатства, восхитительным бесстыдством власти, поразительным равнодушием право имеющих. Мелкие глазёнки судей бегали по протоколу. Кажется, даже они были удивлены происходящим — может быть, так будет удивлён только что проснувшийся человек, если увидит, что его дом объят пламенем пожара и языки огня уже почти лижут его пятки, высунутые ради прохлады из-под одеяла. Орест, убивающий мать, должен был быть подобен этому юноше в момент покушения на главу государства, и Грантеру было искренне жаль, что его не было тогда рядом. Он нежно обвёл мягкую линию губ карандашом, лёгкими штрихами положил тень под глазами своего натурщика и очнулся, только когда сосед ткнул его в бок. Грантер прислушался. — Подсудимый, повторите свою последнюю просьбу, — с каким-то казёным недоумением протянул судья, делая зачем-то акцент на «о» и «у». — Я хочу, чтобы он, — Аполлон кивнул в сторону Грантера, отчего у него задрожали руки, — закончил мой портрет. — Вы не хотите увидеться с родными? Друзьями? — Мои друзья расстреляны или изгнаны из страны, мои родители убиты на войне. Я хочу, чтобы художник закончил свою работу, — твёрдо проговорил Орест, глядя прямо в глаза Эриниям, и Грантер с трудом нашёл в себе силы унять дрожание рук. — Так и быть, — протянула Эриния, и кивнула Грантеру, — соберите свои принадлежности, месье, если вы не возражаете. Грантер торопливо сложил в сумку карандаш и остатки бумаги, зажал под мышкой фанеру, которую использовал вместо планшета и подошёл ближе к Аполлону. Тот посмотрел на него с некоторой теплотой — первая добрая эмоция, которую Грантер увидел на лице своего божества. — Иронично, что я встретил тебя в церкви, Аполлон. Я — Грантер, — он протянул руку, пока их вели по длинным коридорам к камере, в которой божеству предстояло дожидаться расстрела. По какой-то причине его решили отложить до вечера. — Анжольрас, — кивнул Грантеру Аполлон и звякнул наручниками, криво улыбаясь, — пожал бы тебе руку, да видишь, не в силах. С пронзительным криком из-под ног Анжольраса выскочила кошка. Тот проводил её задумчивым взглядом. Он как-то резко оттаял и зашевелился, стоило ему выйти из зала суда. — Как странно, — пробормотал он, оказавшись в камере, — ну да ладно. Итак, Грантер, — он сделал особенное, очень забавное ударение на его имени и прищурился на секунду, — мы нигде раньше не встречались? — Только если там пахло вином и было ужасно шумно, так что вряд ли. А что именно странно? — быстро спросил Грантер, снимая с плеча сумку. Он положил на колени свою фанеру, пропитанную парами спирта, достал из сумки бумагу и принялся за ещё один эскиз. Анжольрас следил за его действиями с явным интересом. — Странно то, что мне не было жаль убивать человека, но я всё ещё сочувствую кошке, которой наступил на хвост, пока мы шли сюда. — Ты идиот, Аполло, — усмехнулся Грантер. Почему-то ему не казалось, что он груб или излишне фамильярен. Быть может, смерть, вставшая за плечом его Аполлона, заставляла их обоих чувствовать себя ближе, чем они были — потому что Анжольрас не сделал ему замечания. — Может быть и идиот. Но я ужасно устал бояться. Больше всего на свете мне хотелось убить Петена. Половина моих друзей по его вине оказалась в лагерях смерти. Многие бежали из страны. Кого-то расстреляли. Родители погибли во время бомбёжки. Меня некому оплакивать. — Почему ты не пошёл сражаться? — спросил Грантер, а сам подумал, что уж он-то если не оплачет, то по крайней мере зальёт гибель этого суицидника таким количеством абсента, что будет проблёвываться ещё минимум неделю. — А ты? — усмехнулся Анжольрас. Он выглядел… Как-то неправильно. Сломлено. Божество не должно быть сломленным, божество должно сиять и лучиться. Грантер строго посмотрел на новоявленного натурщика. Тот глядел на художника с насмешкой, и Грантер торопливо принялся переносить этот взгляд на лист: две чёрточки-морщинки собрались под светлыми, ясными глазами, по-девичьи изящные губы сжались в тоненький полумесяц улыбки… — Я — трус, эгоист и прожённый циник. — Ты несправедлив к себе. — Откуда тебе знать, Аполло? Мы знакомы меньше часа. — Тогда я тоже трус и циник, — ответил Анжольрас и рассмеялся. Грантер поднял на него взгляд, чтобы тут же опустить его и начать набрасывать ещё один эскиз. Руки заныли от предвкушения — сколько работы ему предстояло по возвращении домой! — Ну нет, ты уж точно не циник и не трус. Зачем-то тебе понадобился художник перед смертью, зачем-то ты решил убить главу Франции… Я бы исключил тебя из клуба прожженных скептиков только за первое, но второе! — Грантер покачал головой. Анжольрас вздохнул и откинул голову, уставившись в потолок. В камере воцарилась гнетущая тишина. Карандаш бодро шуршал по бумаге, где-то капала вода. — Если бы не твоё присутствие, — задумчиво начал Аполлон, — меня бы до слёз раздражал звук капающей воды. Может быть, я боюсь умирать? Мне хочется говорить и очень страшно думать. Не странно ли, что я готов доверить тебе свою исповедь? Кто ты такой, в конце концов? Случайный прохожий, по счастью — художник. Мне хотелось бы, чтобы от меня что-то осталось. Чтобы через много лет люди говорили, что не все французы смирились с тем, что их Родина переехала в Лондон. Я хочу, чтобы помнили — но не меня, а наших патриотов. Пусть знают, что Франция была велика и вечно будет. Я ведь знал, что иду на смерть, знал с самого начала. Это было слишком очевидно. Но я всё-таки надеялся попасть ему в сердце — или хотя бы в кишечник. Говорят, рваная рана кишечника — почти что приговор. И я был уверен, что его не станут лечить. Видимо, я был слишком хорошего мнения о наших врачах, — Анжольрас замолчал, и после некоторых раздумий добавил: — Грантер… Мы определённо где-то уже встречались. Грантер покачал головой и перешёл к рисованию рук. Пальцы Анжольраса — тонкие, аристократичные, длинные, бледные пальцы — словно были частью какой-то паутины. Грантер не знал, что именно собирался ловить паук, но видимо в итоге поймал его. Он остановил фантазию на том моменте, где прикасается к этим пальцам-соломинкам: идти дальше казалось святотатством. Грантеру, конечно, было не в первой влюбляться. Но так быстро и так правильно — нет, никогда до того он не испытывал подобных чувств при одном только взгляде на человека. Анжольрас смотрел на него чуть-чуть виновато, как нашкодивший ребёнок, и от этого Грантеру хотелось плакать, рвать на себе волосы и метаться по камере в лучших традициях мелодрам. Он быстро заштриховал ещё одну тень, и на бумаге ожила тонкая и правильная скула Аполлона. — Я не знал, что к людям можно привязаться так быстро, — неожиданно сказал Анжольрас, — мне почти жаль, что я скоро умру. Грантер взвыл чуть ли не вслух. Нажал на карандаш слишком сильно, выругался и прикрыл глаза. Анжольрас жадно смотрел на его руки и продолжал мысли вслух: — А может быть, мне просто страшно, безумно страшно порывать с миром, вот я и цепляюсь за последнюю соломинку? Приятно ведь в конце оказаться не одному. — Чёрт тебя побери, Аполлон! — крикнул Грантер и поднял взгляд. Анжольрас смотрел на него с недоумением. Грантеру стало стыдно, но он не подал виду, только пробормотал что-то о том, что ему мешают работать и вновь погрузился в мир штрихов и бликов. На самом деле от задумчивых, мерных и спокойных слов Анжольраса веяло могильным холодом. В этом было что-то фальшивое, неправильное — так быть просто не должно было. Только не с ним. Только не с Аполлоном. А Анжольрас послушно молчал, глядел в стену камеры стеклянными глазами — что-то было в них от судейских глазёнок в церкви, и от этого было не сильно лучше, чем от его разговоров об исповедях. Грантер чуть не плакал, вырисовывая эти опустевшие глаза. — Ты веришь в Бога? — спросил он, просто чтобы не молчать. — Да, — неожиданно ответил Аполлон и оживился, — да, я верю. — Католик? — усмехнулся Грантер. Сам-то он, уж конечно, не верил ни в какое божество — вот может только для того, что сидело прямо перед ним, готов был сделать исключение. — Не обязательно быть католиком, чтобы верить в Бога. Я просто верю, — Анжольрас встрепенулся, теперь он смотрел на Грантера ясно и твёрдо, даже с вызовом, — верю, что есть Бог, и что он любит нас, всех людей одинаково, что он хочет, чтобы мы тоже любили друг друга, присматривали за теми, что слабее, как за младшими братьями, жалели тех, кому плохо, как Он жалеет… Понимаешь? Грантер честно ответил: — Нет. Анжольрас махнул рукой: — Скептик! — И добавил, чуть-чуть подумав: — Вот ты не веришь, а Он всё-таки тебя любит. Заботится о тебе. — И о тебе тоже Он позаботился? И о всех твоих друзьях? Вот уж спасибо большое, откажусь пожалуй от такой заботы, — Грантер мотнул головой. — А ты не думал, что заставлять его отвечать за то, что сделали другие люди как-то не честно? Моих родных и друзей убил не Господь, а люди, и меня убьют тоже люди, и приговор мне люди вынесли. Он же нам как отец. Вот тебя родители всегда могли заставить сделать то, что им нужно было? Разговоры про родителей были ударом ниже пояса. Отец выгнал Грантера из дома, как только ему исполнилось шестнадцать, мать его жизнью не интересовалась даже на таком уровне. И тем не менее, когда на середине страстной речи Анжольраса в камеру вошёл тюремщик и гаркнул: «На выход!», Грантер почувствовал, что он готов обсудить все свои больные точки, лишь бы тюремщик ушёл к чёрту, война закончилась, а приговор оказался нелепой шуткой. Аполлон встал, оправил одежду, протянул руку Грантеру и легко поднял уголки губ в тёплой улыбке. Его взгляд был спокоен и радостен. — Спасибо, Грантер. Поверь, пожалуйста, в Бога — мне будет приятно увидеться с тобой на том свете. Грантер торопливо сжал протянутую руку. Длинные тонкие пальцы оказались на удивление тёплыми и нежными, совсем не похожими на паутину. Сердце болезненно сжалось. — До встречи, Аполлон. — В лучшем мире, скептик.