Озеро Жизни

      Пожухлая трава перешептывалась под ногами молитвенным заговором, ветер и шорохи бросались из-под подошв врассыпную, точно выращенные в затхлом тряпье ведьмины мыши, а ботинки приятно чавкали, утопали в осенней земле, давили многолетний слой опавшей листвы, пробуждали дыхание древних германских сказок и преданий. Пряный запах перегноя вышивал в прохладном воздухе узорную кайму, и небо опрокинулось над лесом перевернутым свинцовым решетом: разреженным, сквозным, простреленным навылет маренговым октябрем. Откуда-то из балок, из впадин и ложбин наползал тихим маревом полупрозрачный бездомный туман, сырость вызывала незаметный, но навязчивый кашель, а капельки влаги оставались на волосах, коже, одежде, даже на языке, когда делаешь неосторожный и жадный вдох, глотая перепрелый сладкий вкус осеннего равноденствия, пограничного солнцестояния, кельтского Мабона, благословляющего все дороги и кропящего птичьи пути червлёным золотом.       Они глупо и стойко бродили по национальному парку в одиночку, сбежав от своей группы: экскурсия сворачивала направо, ведя в хвосте стадную вереницу, а эти двое — налево, совсем в другую сторону, беглыми семиклассниками, хотя оба были далеко уже не школьники. Свернули с тропинки, завёртывая в глушь молчаливого леса, свято и крепко хранящего легенды белобородого Мерлина, и пока лазили с час по неожиданно возникшим из ниоткуда буреломам, пока перебирались через хлюпающие болотистой стынью овражки, через канавки, через бегущие с холмов и пригорков ручьи, времени миновало изрядно, группа, если только она вообще заметила их исчезновение, давно должна была обеспокоиться и организовать спешные поиски, и по этому поводу следовало испытывать некоторый стыд, что Джозеф, в общем-то, и выполнял строго за двоих, оставляя за своим молодым и непутевым спутником право на все положенные легкомысленной юности ошибки.       На исходе блужданий они выбрались к относительно открытому и голому холму, полого уходящему к озеру; самого озера отсюда видно не было, только ползущий беловатый дымок да студеный до озноба ветер, взбегающий по склону и хлещущий в лицо ледяными пощечинами, указывали на то, что где-то там, в низине, скрывается водоем.       — Джозеф! — Ноэль, пакость несусветная, возлюбленная мартовским солнцем и им же богато одаренная веснушками, рассыпанными по щекам спелой гречихой, обрадовался, поторопился, зацепился за ветку и едва не потерял свою неизменную ковбойскую шляпу, гордость Дикого Запада и пампасов, безмолвное, но весьма красноречивое свидетельство накрепко засевшего в пятой точке леденцового детства. — Идем туда?       Джозеф, что еще ему оставалось делать, кивнул, вздохнул, покосился за спину, где — ему хотелось бы верить в обратное — уже кучковались спасательные бригады и вызывали на подмогу дежурный вертолет, — сунул руки в карманы плотно застегнутой черной куртки и стал спускаться следом за непоседливым пареньком. Ноэлю надо было бежать, чтобы только быстрее всё увидеть, непременно споткнуться, угодив носком ботинка в переплетение кореньев, ошалело распахнуть глаза, взметнуть волнистыми рыжими космами, смачно растянуться, потерять крикливый головной убор, тут же вскочить, с самым осчастливленным видом подхватить его с земли и, ничему не научившись, броситься дальше с тем же лошадиным усердием, правда, уже чуточку осторожнее.       Живой, взрывной, огненный — таким был Ноэль, и Джозефу не хотелось одергивать веснушчатого непоседу, будто из пламени отлитого: годы падали с плеч, дышала в затылок весна, старые ветки давали новые ростки, рухлядью падали ржавые цепи, цвел засохший кентервильский миндаль. Он сам молодел рядом с ним: курил с былой кривоватой усмешкой, щурился усталыми карими глазами на увядающее солнце и смеялся — совсем так же, как когда-то давно, в своей безрассудной юности.       Говорят, где-то здесь, в глухом лесу, в осколках гранита и зарослях алой брусники, скрытые от чужих глаз, таятся два дивных озера. Одно — черное, словно ночь, вода в нем непроглядная да тихая, что зеркальная гладь или ртутная слюда. Другое — светлое, прозрачное, даже в непогоду бликующее небесной синевой и самородными самоцветами, с затерянными среди водорослей и глубинных камней шампанскими брызгами шамбалы-солнца.       Редко кому удается отыскать эти озера, но и удачливых счастливчиками не назовешь.       Одно из них — Озеро Жизни, другое же — Озеро Смерти, и только мудрые друиды, водившие хороводы посолонь под покровом свинцовых туманов и писавшие летописи заячьей кровью по стоунхэнджским мегалитам, знали, какие воды спасительно целебны, а какие — неотвратимо гибельны.       Кельты ушли в иной мир, унеся секрет в могильные курганы, но всё еще находятся смельчаки, не жалеющие своей жизни на то, чтобы рискнуть и испить заветной водицы.       Кто-то из них гибнет; другие же, более везучие, обретают здоровье и долголетие, доживая до глубокой старости в силе и бодрости духа…       Последний рассказ экскурсовода, ветошного старика в мятой панаме, сказочника и бессмертного Пака воплоти, прочнее всего успел засесть в непутевой голове Ноэля аккурат перед тем, как тот объявил, что устал таскаться веревочкой за внимающим и понимающе мычащим табуном, и уставился на Джозефа упрямым и просящим взглядом. Джозеф тогда сразу понял: выбор небольшой, проще вместе отстать на первой же развилке, чем с ним спорить.       Карта заповедника обманчивой надежностью грела карман, и Джозеф чувствовал себя вполне уверенно — он, старый дурень, наивно полагал, что каким бы ни был волшебным и аномальным расстилающийся шкурой одряхлевшего волка лес, а намагниченная стрелка медного компаса всегда укажет на север, созвездия не поменяют положенных им мест и солнце неизменно взойдет поутру на алеющем снегириной грудкой востоке — проще говоря, был свято убежден, что сможет выбраться даже в том случае, если благодаря баламутному Ноэлю они залезут в самую глушь и наткнутся на одноглазую подслеповатую хижину с трухлявой крышей, покрытую струпьями, затянутую паутиной и взирающую на мир единственным помутнелым окошком.       — Джозеф, Джозеф, смотри, это они! Это же те самые!       Уже примерно догадываясь, какой будет небывалая находка, Джозеф смахнул пыль размышлений и, пробираясь сквозь плотный хвостатый туман, немного рассеивающийся с каждым шагом по мере приближения к источнику испарений, увидел сизую озерную рябь, склонившиеся по подпаленным травянистым бережкам ветлы, торчащие и выползающие из омутов коряги, обуглившиеся так, словно в них шарахнуло разрядом молнии…       …А рядом, совсем неподалеку, только руку протяни, второе озерцо, курящееся радостью, облюбованное трясогузками и синицами, трепетными и звенящими, будто первые заморозки, поросшее не тронутым ржой и мучнистой росой медоносным боярышником, майским древом фей.       — Те самые ведь озера, о которых старикан говорил!       — Ага, точно, — рассеянно кивнул Джозеф и исправно полез во внутренний карман куртки за картой.       Покуда он разворачивал сложенный в несколько раз и уже изрядно затертый лист, Ноэль с запалом первопроходца лазил по берегам, поражаясь детальному сходству и начиная подозревать за стариком-экскурсоводом зеленоватые корешки, уходящие в подземную страну фейри: по ночам небось сопел где-нибудь под мшаным холмиком, а днем присматривал за взлелеянным детищем, оберегая от любопытных и бестолковых жвачных туристов.       Джозеф долго изучал схематичные ландшафты вдоль и поперек, но чем дольше он их рассматривал, тем меньше ему всё это нравилось, тем сильнее наводило на странные, нелогичные, нелепые и вообще не положенные здравомыслящему и взрослому — сорок лет рассудительности да полтора килограмма мозгов — человеку мысли.       Не было там никаких озер.       Точнее, много было, но вот таких — отделенных друг от дружки тончайшей полоской суши, точно братья-близнецы, зыбко и зябко подрагивающих незримой стеной, опоенных сукровичным взваром из потерянной чаши, хранящейся под надзором тамплиеров в волшебном Мунсальвеше, — на карте не обнаружилось. Ни озер, ни холма, ничего схожего не было и в помине.       Тогда Джозеф быстро свернул карту, затолкал ее в телесное тепло, сбереженное ветровкой и вязаным свитером, вскинул карие глаза, подернутые ранними морщинками, и обвел встревоженным взглядом берега.       Ноэль нашелся неподалеку: сидел на корточках у темной воды и вглядывался в нее так хмуро и пристально, будто уже успел уронить туда мобильный телефон вместе с пустым бумажником и теперь тщетно надеялся получить обратно свою потерю, протянутую безымянной дланью, как некогда — Экскалибур королю Артуру.       Долгое время Ноэль не двигался, потом осторожно сунул указательный палец в воду и тут же быстро его отдернул. Еще пуще нахмурился, однако ничего не происходило, и тогда он, поднявшись во весь рост, обернулся к своему спутнику, уже загодя знающему, что сейчас последует, раскрыл рот и просяще, умоляюще почти, но в то же самое время и дерзко, протянул:       — Джозеф…       — Нет, — сразу же отрезал тот, сделавшись предельно серьезным.       — Я же еще ничего не сказал! — взвился Ноэль, искренне возмущенный и так же искренне не понимающий, что весь у него как на ладони.       — А то я не знаю, что ты сейчас скажешь, — невесело усмехнулся Джозеф. — Поэтому — «нет». Не вздумай даже.       Ноэль уязвленно фыркнул, по-жеребячьи обиженно отвернулся, попинал землю носами увесистых ботинок, непомерно тяжелых и столь же непомерно раздутых от тинейджерской важности, полюбовался приманивающей к себе водой и в расстроенных чувствах побрел к светлому озерцу-двойнику, загребая обувкой песок так, что тот вздымался в воздух фонтанами миниатюрных ядерных взрывов.       Пробрался, склоняясь плечами, под кроной скарлатной рябины со спелыми гроздьями ягод, окунулся в птичий гомон, в оголтелый щебет, в переливистые трели, и остановился прямо у кромки светоносных вод, задумчиво раскачиваясь, будто собирался в них сигануть.       Пришлось последовать за ним, чтобы не наворотил глупостей и там — карта всё еще уверяла: никаких озер здесь не было, нет и, вроде как, в ближайшем будущем не планируется, — облегченно выдохнуть и ненадолго расслабиться, глядя на то, как непослушный мальчишка топчется поодаль и недовольно жует рябину, так похожую на его ярко-красные этнические бусы, что в первую секунду ненароком помстилось, будто он и впрямь решил их слопать в крайнем проявлении бунтарского протеста.       Кто же их, этих вечных подростков, поймет?..       Джозеф любил его пылающие бусы на ключицах, любил касаться ключиц высушенными губами, уже потерявшими тургор и свежесть, но всё еще умеющими ласкать, обожать, обожествлять, любил собирать такой пьянящий вкус молодой плоти, порывисто сминать, прикусывать, жадно схватывать руками, неспособными насытиться, находить бьющуюся на шее жилку и терзать ее до тех пор, пока дыхание юноши не станет рваным и частым, а тело само не подастся навстречу, раскрываясь и принимая сладость пополам с желанной болью.       — Ничего так вкус, — сглатывая горьковато-кислую кашицу, стараясь при этом не кривиться и рисуя уморительные и устрашающие одновременно рожи, объявил Ноэль, продолжив упорно жевать. — Оно же рядом растет, так что, наверное, тоже целебное.       — А у тебя что-то болит? — с тончайшей иронией поинтересовался Джозеф. — Тебя от чего исцелить-то надо?       Ноэль фыркнул, надулся, скорчил недовольную гримасу. Сплюнул себе под ноги, утер смеющиеся, розоватые и зазывно гнущиеся губы рукавом, чуть склонил голову набок, сверкая из-под полей своей лихой шляпы искристыми глазищами, по-кошачьи щерящимися и смелыми, медленно проговорил:       — При чем тут — «исцелить»? Здоров я! Но эта вода…       Вода завораживала, вода ставила всё на черное, белое или даже красное, вода заставляла пойти ва-банк, чтобы сорвать долгожданный куш, и он сразу всё понял: это ведь как игра в русскую рулетку, как «пан или пропал», как максимализм со знаком «teen», бьющий из юного Ноэля ключом и давно уже ставший для самого Джозефа персональным причастием, дарующим жизнь вечную…       Не хватало духу разрешить, не поворачивался язык запретить, и Джозеф, сто раз успевший сгореть до пепла, соли и праха, только и смог, что предупредить:       — Отравишься болотной жижей — сам будешь виноват. Хоть уголь медицинский заодно бы принял…       Куда ему было понять огнегривое дитя; Ноэль раздраженно засопел, топнул ногой — Джозеф всё играл в какие-то дурацкие взрослые игры, скучные и бессмысленные, нес полнейшую околесицу про лекарства и совершенно не желал ни во что на свете верить.       — Да ну тебя! — разозлился он. — С ума сошел?.. Как можно вот так пройти мимо и не попробовать?! Всю оставшуюся жизнь ведь потом жалеть будешь!       — Давай-давай, — снисходительно покивал мужчина, уже прикидывая, как будет вечером сидеть, обнимая за плечи его, трясущегося, совсем не романтично склонившегося на коленях над унитазом, будет отводить со взмокшего и горящего лба волнистые рыжие волосы, подносить к потрескавшимся и запекшимся кровавой корочкой губам стакан с минералкой и заботливо спрашивать, не полегчало ли, а Ноэль, сжимая зубы от тошноты, будет то подавленно кивать, то мотать головой, сгорать от стыда за собственную глупость и наотрез отказываться что-либо отвечать. Джозеф просто молча всё это переждет, пока действительно не полегчает, и потом задаст ему хорошую трепку, которая если и подействует, то лишь до следующего такого выверта…       Ноэль тем временем уже переминался с ноги на ногу ровнехонько посередине, между двух озер, на границе, сотканной из колеблющегося воздуха, и чесал в таком же непокорном, как и сам он, вихрастом затылке.       — Да пей уж из обоих! — вывел его из раздумий голос Джозефа.       — Нет, — вдруг решительно отозвался юнец.       — Нет? — Джозеф наморщил высокий лоб, не поспевая за его стремительными выводами и не понимая, в чем там загвоздка.       — Нельзя из обоих, — севшим голосом произнес Ноэль. — Нельзя, Джозеф. Так все живут. Жопой сидят на двух стульях. Служат у двух господ. Играют в беспроигрышную лотерею. Привязывают страховочный ремень на детской карусели… Тебе не кажется, что это всё — обывательское дерьмо? Так нельзя жить, понимаешь? Надо выбирать.       Джозефу всё это не нравилось до того, что шерсть вздымалась на загривке; в лесу вечерело, темнело, сползались рваные тени, стягивались вдовьи тенета, чадили мглой сирые заросли, страдала и ухала птица в стрельчатых багряно-бурых вершинах. В душе скопился странный холодок, и он замер, застыл, наблюдая за тем выбором, который сделает Ноэль.       Для него всё было совершенно бесспорным и кристально ясным: озеро по правую руку, заросшее кровяной рябиной и обжитое птицами, свидетельствовало само за себя, и только сущий дурак мог бы хлебнуть черного яда из неподвижного, неживого водоема по соседству.       — Очевидно же, да? — услышал он тихий, задушенный и сдавленный голос Ноэля. — Из какого надо пить?       Пришлось со вздохом кивнуть: Джозеф не понимал, совсем не понимал, что творилось в лохматой мальчишеской голове, овеянной непокорными бореями и бризами.       — Но если бы всё было так просто…       Даже не видя сейчас лица Ноэля, скраденного сумерками и гнутыми полями дикой бизоньей шляпы, несложно было догадаться, что тот сейчас напряженно размышляет, гадает, прикидывает так и этак, решает неподвластную его уму задачку, подходя с ней со всех возможных сторон, и сомневается, и колеблется, и теряет твердость всё сильнее трясущихся рук.       — …Если бы всё было так просто, ее отсюда, наверное, бочками бы возили?       Джозеф и хотел бы возразить, что для налаживания бесперебойных поставок целебной воды нужно, как минимум, аномальное место найти, зафиксировать со спутника, проложить асфальтированную дорожку и сохранить для пущей надежности координаты, но не успел: отметая все сомнения, Ноэль развернулся от светлого озера и шагнул к аспидной слюде, зачерпывая горстями и делая крупные, испуганные глотки — только и оставалось, что с холодком в груди наблюдать, как тот хлещет страшную мутную воду.       Третья или четвертая горсть далась тяжело — Ноэль покачнулся, плывя кружащейся головой и ощущая подступающую тошноту, выворачивающую внутренности наизнанку, упал на четвереньки, уперся вспотевшими ладонями в песок, хотел подняться и отползти, но рухнул как подкошенный, темнея глазами и чувствуя напоследок, как подхватывают заботливые, сильные руки и куда-то спешно несут…       К губам прижался твердый пластик, в рот хлынула вода: чистая, вкусная, по капле возвращающая к жизни, и Ноэль, рефлекторно сделав глоток, поперхнулся, закашлялся, попытался жалко отползти, но вода всё лилась, а пятерня всё держала за волосы на затылке, не давая никуда деться, и пришлось послушно пить, чтобы не захлебнуться.       С усилием разлепив отягощенные чугунным весом веки, он сощурил опухшие глаза, пытаясь разобрать, что вокруг происходит, и гнедая дымка, застилающая взор, нехотя отступила, делая различимыми абрисы и черты. Он лежал на берегу, на предусмотрительно расстеленной куртке, над ним склонялся Джозеф, придерживая ладонью под голову, и поил водой из бутыли; сперва мужчина казался лишь темным пятном, затем глаза различили прядки каштановых волос и вязаный норвежский свитер, дуги изогнутых бровей, красноречиво говорящих: «Ну что, допрыгался?», твердую линию губ, опущенную сердитыми уголками к подбородку, и Ноэль, сам не зная зачем, снова взбрыкнул, попытался вырваться, но получил в зубы бутылочным горлышком и, сникнув да остыв, стал покорно глотать оживляющую воду.       — Напился? — со сдержанной злостью уточнил Джозеф, когда растрескавшиеся губы, рьяно дыша, ненадолго прервались. — Доволен?       Ноэль испуганно на него уставился, но в ответ получил столько неподдельной и искренней тревоги, что в душе разом сделалось неуютно, стыдно, неловко, а вместе с тем — спокойно, радостно, даже до бездумного восторга счастливо.       — Доволен, — вызывающе выдохнул он, неотрывно глядя Джозефу в карие взволнованные глаза и натужно бахвалясь. — Очень.       — Бестолочь, — облегченно выругался тот. — Пошли группу догонять, авантюрист недоделанный. Дома я тебе устрою…       — Ага, — согласно кивнул Ноэль, вполне таким обещанием удовлетворенный.       И покуда Джозеф отряхивал от песчинок куртку да устало накидывал ее обратно себе на плечи — бегом слетел вниз, к светлой полосе, где с господним равнодушием переливалось всеми цветами радужного спектра запертое на глубине карманное солнце; присел на корточки у самой воды, зачерпывая полную, до краев, резервную бутыль.       — Джозеф! — донесся его бодрый голос от кромки, облизывающей носы бескомпромиссной кричащей обувки ласковой рябью. — Она вкусная! Ты обязательно должен попробовать!       В мире, как ни странно, всё просто.       Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть — их не спутаешь, не ошибешься ненароком; ты знаешь это как прописную истину, но, не раз обокраденный и преданный, продолжаешь искать подвох даже там, где его нет, принимаешь чистоту света за блестящую обманку.       Упорно лезешь в привычную черную воду.       Так редко видишь свет, что не решаешься в него поверить.