На том берегу Рубикона

Полог раскинулся над головой. Такой же, как вчера, неделю и даже месяц назад, когда отец подарил ему личный шатёр. Сейчас, в дрожащем пламени свечи, он кажется багровой пеленой, оглушающей и отделяющей от остального мира. А ведь стоит выйти – ночь не так уж тиха. Переговариваются отдыхающие солдаты: делятся историями о доме и ждущих родных, вполголоса напевают простенькие мотивы. И не так уж темна: искры от костров поднимаются к небу, с которого взирает Бык Чёрного воина*. Полотно. Хлипкая преграда между здесь и там, давящая, как стены управления Сюаньцзин – Линь Шу помнит, как впервые навязался в компанию к Ни Фэну. Помнит ощущение беспомощности, охватившее его, сына генерала Линь, от вида неприветливого серо-каменного переднего двора. Не на пустом месте родились слухи, что, однажды попав в гости к главе Ся, прежним уже не вернёшься. Отгоняя непрошеные воспоминания, Линь Шу усмиряет дыхание, подстраиваясь под ритм слов. — На зелёной горе растёт виноград, под виноградной лозой висит медный колокол…** Он страшится закрыть глаза. Отсчитывает вдохи и выдохи, представляет звёзды и весёлые голоса. На его лице не было ненависти. Воздух застревает в горле, а пальцы опаляет горячим и липким, затекающим под наручи, сбегающим дорожками по предплечью. Линь Шу вскакивает с лежанки – меховое одеяло оседает бесформенной кучей на полу – и в два шага оказывается у столика для умывания, с плеском опускает правую руку в кувшин. Кисть сводит судорогой, вынуждая зашипеть от боли. Холод смывает жар, но Линь Шу ждёт, запрокинув голову. Перед глазами – багровое, но это лучше, чем увидеть разводы того же цвета на поверхности воды. — … когда ветер утихает, лоза замирает, и колокол останавливается. Он повторяет знакомые строки раз за разом и наконец выдыхает. Онемевшие пальцы плохо гнутся, но побелевшая кожа чиста, как и вымокший, неприятно липнущий к запястью рукав рубашки. Видение ушло и сегодня уже не побеспокоит: детское заклинание помогает, как и прежде. *** Новый день приносит сомнения. Зимнее солнце слепит до слёз, но улыбки солдат ещё ярче. Он привык быть в центре внимания, наслаждаться направленными на него взглядами, и всё же… Стоящий в отдалении генерал Ни одобрительно кивает, в жестах – гордость за ученика. — Молодой командующий! — трое из его отряда подходят ближе, сгибаются в поклоне. — Поздравляем! Линь Шу, как паводком по весне, затапливает жгучей яростью. — Не с чем поздравлять! Воинская доблесть измеряется не убитыми людьми! Недоумение соратников кажется насмешкой. Какой из него командир, если даже собственные эмоции не может держать в узде?! Он прав, но это знание горчит лицемерием знатных сановников, никогда не видевших поле боя. Ему ли упрекать тех, кто, заглянув смерти в лицо, ищет повод для радости? Линь Шу делает глубокий вдох и закрывает глаза. Зимнее солнце слепит до слёз, но заставу накрывает затишьем перед бурей: смолкшие голоса и звенящий от невысказанных слов воздух. Лица обращены долу, но косые взгляды украдкой царапают, вгрызаются в спину. Растерянность мешается с обидой: он не преступник, осужденный на казнь, и не кровожадный зверь. Он такой же солдат, как и все здесь. — Молодой командующий, — десятник Пань Чжоу, непривычно тихий и нерешительный, подходит вплотную, понижает голос до шёпота: — Моя жизнь того не стоила. Чуждость слов не укладывается в голове. Спасение друга, забота о подчинённом – его долг и искренний порыв. Недостойно выравнивать чаши весов, когда сердце знает верную тропу. Линь Шу делает глубокий вдох и закрывает глаза. Гадать можно бесконечно, хороший стратег должен уметь вовремя остановиться. Он делает шаг наружу и навстречу. Зимнее солнце слепит до слёз. Проснувшаяся застава встречает его разговорами солдат и ржанием лошадей, звоном оружия с тренировочного плаца и извечным шумом, окружающим костры поваров, – это сплетение звуков он знает наизусть. — Доброе утро, молодой командующий! Линь Шу, незаметно для самого себя, погружается в привычную атмосферу: откликается на приветствия, улыбается в ответ на шутки, выслушивает новости и отдаёт распоряжения. Как и прежде, благодарно кивает стражу, отводящему перед ним край полога отцовского шатра, и застывает. Сжимает кулаки, сдерживая дрожь в руках. Ничего не изменилось. — Подойди. Отмерев, Линь Шу проходит дальше и кратко кланяется, остановившись напротив стола. — Отец-командующий… — Вэй Чжэн успешно справляется со своими обязанностями: доклад был обстоятельным и чётким. Я доволен твоим выбором, — генерал Линь наконец откладывает документы и поднимает глаза. Отчитаться о столкновении с врагом должен был командир, а никак не заместитель, но в цепком взгляде под нахмуренными бровями нет ни упрёка, ни разочарования. — Нужно ли мне отправить к тебе лекаря с сонным зельем? Линь Шу моргает от неожиданной смены темы – конечно, отец знает, разве могло быть иначе? – но качает головой. Слабая улыбка на мгновение сменяет затаённую тревогу, и вот уже перед ним вновь командующий самой сильной армии Великой Лян. — В таком случае, расскажи, какие твои решения оказались верными, а какие стоило изменить. Фигурки, передвигаемые по расстеленной на полу карте местности, предположения, меняющие картину боя до неузнаваемости, варианты атак и отступлений. Это знакомо по детским спорам с наставниками и вот таким урокам с отцом и его генералами. Линь Шу загорается азартом и бросает свои войска в наступление. Дышать снова так легко. — Твой отряд уничтожен, — кончик меча толкает фигурку. Её падение отдаётся грохотом крови в ушах, и Линь Шу закусывает губу, судорожно втягивая воздух через нос. Из-под лежащей на боку лошадки не расплывается алое пятно, но на языке – солёная медь. — На сегодня достаточно. Тебе положен отдых. Ступай. Спокойный тон помогает нащупать тонкую корку льда – прямо над бездонной пучиной вчерашнего дня, – зацепиться пальцами и вытащить себя в настоящее. Ладони ноют от впившихся ногтей. Прощание получается отрывистым и едва ли почтительным, но это всё, на что его хватает: все силы уходят на то, чтобы усмирить желание сорваться на бег. Без цели и направления. Просто бежать. — Сяо Шу, — голос отца настигает его у самого выхода, окатывает теплом и безопасностью, — напиши письмо матери, она будет рада получить от тебя весточку. Линь Шу останавливается, ждёт, пока успокоится биение сердца, а затем, обернувшись, сгибается в поклоне сына, а не младшего по званию. Любовь и забота родных неизменна, хотя бы в этом он уверен. *** Запечатанное письмо матушке лежит на краю стола в ожидании гонца. А перед ним развёрнут свиток с описанием битвы на Цзинсинском перевале***. Полюбившееся ещё в детстве свидетельство того, как гений стратега может одержать победу в, казалось бы, безнадёжной ситуации. Нечто большее, нежели исторические заметки и трактат о военном искусстве – путеводная звезда и отражение его самого. Вещь столь же ценная, как и любимый алый лук, выученная до последнего иероглифа. Теперь неожиданно незнакомая, добавляющая неприглядных черт в портрет командира. Обрётшая плоть и кровь. За цифрами всегда стоят живые люди и их судьбы. Он знал это и раньше. Но что-то изменилось. Словно за ночь его душу заточили в теле двойника, очень похожем, и всё же чужом. Отброшенная кисть катится по столешнице, оставляя за собой вереницу пятен туши. Линь Шу проводит пальцем по краю выглядывающего из-под свитка второго письма. Остро не хватает Цзинъяня, его внимательного, уверенного взгляда. Он бы, наверняка, разобрался, что не так. Он, как никто, умеет разгадать, что у Линь Шу на сердце. Цзинъянь далеко. Линь Шу привыкает к новому себе. *** — Подъём! Линь Шу скатывается с постели и поворачивается на голос уже с мечом в руке. За откинутым в сторону краем полога темнеет ночь и трещат дрова в костре неподалёку, перед ним – хохочет, уперев руки в бока, Мэн Чжи. — Мэн-дагэ! Ещё даже не рассвело! — Никогда не рано сделать из тебя настоящего бойца. Линь Шу оскорблённо кривит губы и едва-едва успевает увернуться от летящего в лицо кулака, тут же рухнув от коварной подсечки. — Я слишком долго откладывал твои тренировки, — вздохнув, сетует Мэн Чжи и протягивает руку, помогая подняться. — Пора это исправлять. Следующие дни мало похожи на тренировку. Мэн-дагэ гоняет его на плацу с рассвета и до заката, позволяя перерывы лишь на еду, советы у командующего и патрули с отрядом. У Линь Шу болят все мышцы до единой, тело расписано цветной мозаикой заживающих и свежих синяков, ноет, кажется, даже костный мозг. Это помогает: он становится сильнее, выносливее и может думать лишь о том, как отбить следующий удар, как сэкономить силы и дыхание, как распределить посты между своими людьми. А по ночам приходят кошмары – не такие яркие, как первый, но выматывающие душу и разум. Заклинаниями не гоняют мух, и Линь Шу часами невидяще смотрит перед собой, прежде чем ненадолго забыться в вязкой темноте без снов. Спустя неделю показное спокойствие даёт трещину: первая стража не успевает смениться, а он уже выходит из шатра и тут же натыкается на хмурящегося Мэн Чжи. Тот не задерживает, лишь молча идёт следом. Верхние халаты падают на землю. Неторопливый, почти ленивый обмен приёмами быстро перерастает в настоящий бой. Второе дыхание ускоряет реакцию, разгоняет кровь по венам. Рваные тени мечутся в неверном свете факелов. Подстёгиваемое адреналином, вымотанное за день тело срывается в эйфорию. Удары становятся жёстче, выпады – агрессивнее, короткие вспышки боли расцветают созвездиями на онемевшей коже. — Дыши. Холодный воздух с хрипом продирается в горло, заполняет лёгкие. Мелкий камень впивается в скулу, чужое колено упирается в поясницу. Линь Шу хватается за ощущения, привязывая себя к реальности, а потом – за протянутую руку, вздёргивающую его на ноги. Стряхивает налипший на щёку влажный песок. Выдыхает. В голове – пустота, звонкая и спокойная. Сон накатывает волной, стоит упасть на кровать. В глазах окружающих всё больше волнения, но кошмары постепенно отступают, и Линь Шу покорно заваривает чай, когда спустя ещё неделю Мэн Чжи объявляет запрет на полуночные поединки и переселяется в его шатёр – присматривать за беспокойником. Вечер наполнен историями из походов – одна другой необычнее – и смехом, но позже, кутаясь в одеяло, Линь Шу ещё долго не может уснуть: храп Мэн-дагэ напоминает раскатистый рёв боевого рога. Всё возвращается на круги своя. Отец и генералы одобрительно кивают воскресшему пылу юного стратега, друзья радуются возобновившимся шуткам в сумерках у костров, подчинённые перестают встревоженными коршунами следить за каждым шагом командира. Его отряд ловит нескольких лазутчиков и раз за разом выходит победителем в мелких стычках на границе. Вражеская кровь обагряет мечи, но Линь Шу не позволяет себе потерять ни одного солдата и ни грана спокойствия. Мэн Чжи продолжает вытаскивать его на плац, будто всерьёз вознамерившись передать ученику все свои навыки. После марш-бросков через импровизированную полосу препятствий перед глазами пляшут чёрные мушки, а сердце гонгом стучит в ушах. Кора сосны царапает лоб и ладони, но воздух пьянит свежей сладостью, а по венам бежит, прошивает искрами жажда жить. Домой Линь Шу отправляется, восстановив равновесие в душе. И всё же, когда вдали показываются очертания стен Цзиньлина, сжимающие поводья пальцы слегка подрагивают. *** Старшая принцесса Цзиньянь хорошо знает сына: после тёплых объятий, она велит слугам запрячь новую лошадь и только после этого ведёт его обедать. Благодарный Линь Шу пробует каждое из блюд, специально приготовленных к их с отцом прибытию, и с подробностями отвечает на расспросы, стараясь не позволить мыслям разбредаться и уделить матушке всё своё внимание. Когда подают чай, она смеётся, отбивая шпилькой по боку чашечки нетерпеливый ритм, эхом повторяющий дробь его пальцев по краю стола. — Сыновний долг выполнен, можешь идти, сяо Шу, но я жду вас обоих к ужину. Поднимаясь на ноги, Линь Шу сияет улыбкой – у него самая лучшая мама! – и, поклонившись, поспешно выходит из зала. Улицы столицы проносятся мимо, смазываясь в не имеющий значения фон, и вот уже стражник, придерживая за узду его коня, докладывает, что седьмой принц покинул поместье, но вскоре должен вернуться. Слуги приветливо здороваются и не пытаются задержать, когда Линь Шу, минуя двор и сад, по-хозяйски уверенно проходит в покои Цзинъяня. Спустя несколько бесконечных месяцев отсутствия всё кажется по-прежнему знакомым. Заметив на столике у окна вазочку, Линь Шу благодарит небеса за неизменную любовь друга к сладкому, выуживает из горки орехового печенья пирожное с лепестками персика и с удовольствием отправляет его в рот. Как же он скучал по выпечке тётушки Цзин! Большой короб, который она собрала ему в поход, опустел задолго до того, как они добрались до границы. Матушка наверняка догадывалась, потому и отпустила его прежде, чем успели принести десерты. За спиной раздаются торопливые шаги, отворяются и с глухим стуком смыкаются двери. В груди поднимается тревога, нарастает со скоростью лавины: всего мгновение назад он был спокоен, а сейчас желание сбежать терзает оцепеневшее тело. Буря эмоций застаёт его врасплох, и Линь Шу потерянно смотрит на собственные руки – чувствует, как покалывает подушечки внезапно замёрзших пальцев. — Тебе понравилось? Он слышит знакомый голос, чуть расслабляясь, и лишь потом осознаёт вопрос, задыхается от возмущения и рывком оборачивается. Едкий ответ застревает в горле: Цзинъянь с непроницаемым лицом стоит у двери. Слишком далеко – непривычно, не дотянуться – будто отгородившись расстоянием. Не подошёл, не обнял после разлуки. Словно быть подальше – то, чего он хочет, в чём нуждается, обнаружив в своём доме незваного гостя. Злая обида разгорается неконтролируемым пожаром, сбивая с толку похлеще недавней паники. Линь Шу сжимает кулаки и закусывает губу. На языке привкус меди. Нервы звенят натянутыми до предела канатами: тронь – лопнут. Ему необходим воздух и пространство вокруг. Подойди кто сейчас, и он сорвётся, даже без повода. Понимание бьёт под дых. Глаза Цзинъяня спокойны, как зеркальная гладь озера. Такие же, как в сотне случаев, когда они влипали в неприятности из-за очередной шалости. Такие же, как в моменты, когда решение уже принято. И будь он хоть трижды лучшим другом, Линь Шу никогда не знает наверняка, что затаилось в глубине: вспыхнет Цзинъянь откликом на обвинение и сметёт препятствие с пути или отмахнётся от него с неприступным равнодушием. Линь Шу делает то же, что и всегда: выбирает верить и закрывает глаза. Успокаивает дыхание, усмиряет эмоции и лишь тогда кивает, готовый к разговору. — Тебе понравилось? — повторяет вопрос Цзинъянь. — Нет, — ответ даётся легко. Он думал над ним долгие недели в лагере и в дороге до Цзиньлина. — Ты сожалеешь? — Нет, — он всё ещё уверен, но голос падает до шёпота. — Зачем? — Пань Чжоу. — А если бы он не был в опасности, если бы никто из твоих солдат не был в опасности? — Да! — короткое слово, как удар ножа, заставляет что-то внутри оборваться. Линь Шу хмурится и поводит плечами, пытаясь избавиться от чувства уязвимости: не видя, оставшись наедине с собой, прислушивается к ощущениям, и подавленные сомнения поднимают голову. — Не знаю. Должно быть “да”, он же враг. Я защищаю нашу страну. Но... Не знаю, — его решение тоже уже известно, и давно. Но привыкнуть – ещё не значит принять. Линь Шу стоит на самом краю обрыва и вновь выбирает верить. — Убийство не должно быть единственным вариантом. — Последним? — Может и нет. Но не единственным. Тишина давит, обгладывает решимость и пробуждает смятение. Линь Шу открывает глаза. Цзинъянь стоит близко – когда подойти успел? – совсем близко, можно дотянуться рукой. Едва, самыми уголками губ, улыбается и смотрит открыто, спокойно, но теперь – спокойствием безопасной родной гавани после шторма. Линь Шу делает шаг вперёд и оказывается в объятиях. Щекой сдвигает воротник и утыкается носом в обнажившуюся шею, теряется в родном запахе, впитывает тепло и слушает биение сердца. Цзинъянь не торопится заговорить, не утверждает, что всё хорошо, что его выбор правильный. Линь Шу, как заново вылупившаяся черепашка, которую укрыли от непогоды и голодных жадных чаек, выжидает, пока затвердеет панцирь. Однажды он станет Чёрным воином, будет щитом для всех, кто ему дорог, но и тогда не откажет себе в удовольствии окунуться в такое, разделённое на двоих, замешанное на заботе и доверии, безоговорочное принятие. Он тихо фыркает – пусть кто попробует отнять их друг у друга, – и приникает губами к коже над пульсирующей венкой. — Я здесь, — шепчет наконец Цзинъянь. — А ты всё ещё ты. Мой сяо Шу.