Три Заповеди Рэйнор

— What was rule number two again? — Don't hurt anyone. «The Falcon and the Winter Soldier»

Рэйнор стала его новым Господом Богом, создавшим Три Заповеди, коим следовал он безусловно и неукоснительно. Зимнему Солдату заповеди были неведомы, поэтому Джеймс Барнс выжигает их в своём сознании и на теле. Внутренняя сторона здоровой его ладони сплошь покрыта шрамами — круглыми, как разбитые о вибраниум пули. Некоторые ещё воспалённые. Некоторые уже успели зарубцеваться. Зимнему Солдату боль была неведома, поэтому Джеймс Барнс каждый вечер тушит бычок о свою линию жизни, сжимая челюсть до тика в правой щеке. Боль не приносит облегчения. Череда дней, пролетающих за окном, останавливается, стоит переступить порог полупустой квартиры с единственным креслом и выключенным плоским телевизором на чайном столике у стены, в который можно уставиться (смотреть, смотреть, смотреть) и внимать перемене кадров, лиц, голосов, — женщины и мужчины, говорящие без остановки — сообщающих разное: такое знакомое и незнакомое. После сотни лет бойни здесь всё кажется незнакомым. Одних награждают, иных хоронят, Зимний Солдат не видел разницы между этими людьми, поэтому Джеймс Барнс каждую ночь сидит на жёстком полу, сгорбив спину и оперевшись локтями в разведённые колени, впитывая жизни этих неизвестных ему людей, изредка лишь переключая канал, когда на экране появляется типично-выхолощенный Старк в очках с апельсиновыми стёклами — старые хроники, записям лет десять, не меньше, — или если на экране появляется С… У Зимнего Солдата никогда не болело в груди, поэтому Джеймс Барнс закрывает глаза, внутренне сжимается весь, застывает, чтобы не тревожить. Так легче. Когда не двигаешься, боль быстрее проходит — он несёт это правило уже много лет, с самой войны. Пачка Мальборо всегда валяется где-то рядом, хотя он не курит в квартире. Холодильник забит шестью видами пива, хотя он пьёт всегда только одно, а когда оно заканчивается молча одевается и идёт в «Брокстон» на углу. Рэйнор говорит: если позволишь себе погрязнуть в одиночестве, ты не найдёшь из него выхода, Джеймс. Он и не ищет. Здесь ему спокойно. Не нарушай закон, — гласит первая Заповедь Рэйнор, и Баки сидит перед ней на диване, широко разведя колени, опустив голову и глядя исподлобья на её резкое, угловатое лицо, изрезанное глубокими морщинами. Рэйнор смотрит и почти не моргает, у неё взгляд заправского вояки, который прошёл через огонь и воду, который видел смерть и видел жизнь — Зимний Солдат не видел жизни, поэтому Джеймс Барнс немного ей завидует. Он склонен её слушаться, пусть даже ему это не по душе. Слушаться он не любил никогда. Он смотрит на неё и вспоминает, как неделю назад они с Сэмом курили косяк, сидя на крыше дома Сары, его сестры: пришлось заменить пару досок под настилом, чтобы вода не проходила в кладовую во время сильных летних дождей, и Сэм решил, что Джеймсу Барнсу больше нечем занять свой выходной (в бесконечной череде выходных), кроме как помочь ему с крышей. Они закончили, когда уже сгустились сумерки, и пора бы уже было спускаться вниз, но Сэм вдруг протянул что-то в своей руке и в ответ на вопросительный взгляд только без улыбки пожал плечами. Не хочешь, мол, я не заставляю: возвращайся в свои четыре стены, заливайся своим дешевым пивом, смотри выпуски новостей, меняя каналы, пока не займётся грязный мэрилендский рассвет, — он так не сказал, конечно. Он всего этого не знал. Но именно эти картинки калейдоскопом закрутились в голове, когда Джеймс Барнс подумал, что принесёт ему этот вечер, если не раскуренный косяк на крыше дома сестры Сэма Уилсона. «Не нарушай закон», — произнесла Рэйнор в сознании. «Давай сюда это дерьмо», — произнёс Джеймс Барнс, протягивая руку и замечая, как край губ Сэма вздрагивает в подобии на улыбку. Трава забористая, дым сизый, они сидят, вытянув ноги, на новом настиле, нагретом солнцем, смотрят на появляющиеся в небесах звёзды, и тело слегка ломит после работы — Господи, он не мальчик, ему сто шесть, — но это даже приятно, и с каждой затяжкой становится немного легче жить, хотя бы сейчас, хотя бы в этот самый момент — в будущее заглядывать слишком самонадеянно, он не осмелится. Сэм молчит (удивительно), поэтому молчать в ответ — комфортно, не напряжно. Они спускаются поздно, Сара уже уснула, устроившись на диване перед включенным телевизором, подсунув под подушку руку. Зимний Солдат ничего не знал о заботе, поэтому Джеймс Барнс молча смотрит, как Сэм берёт плед и осторожно укрывает её ноги, как Сэм выключает телевизор и бесшумно кладёт пульт на чайный столик, как Сэм подносит палец к губам и кивает на входную дверь, произнося без голоса «идём». Джеймс Барнс идёт и боится ступить на скрипящую половицу или неловко задеть плечом стену, чтобы не создать шум. Это новое ощущение. Он его запоминает. — Я не нарушаю закон, док, — говорит он. Рэйнор кивает. Видимо, верит, потому что не тянется за своей планшеткой, не делает никаких пометок. Это хорошо. Хорошо. «Удовлетворительно», — вспыхивает в голове, и он против воли жмурится. Слегка трясёт головой. Нет. Вычисления неуместны. Ты больше не он. Ты — Джеймс Барнс. Помилованный и раскаявшийся. Баки. Это имя пахнет хорошим баром с деревянным полом и устойчивыми столами, джазовыми виниловыми пластинками и плотной тканью военной формы, молодым, чисто выбритым лицом и грубоватым одеколоном С... Он закрывает глаза. Внутренне сжимается. Боль медленно отпускает. Не навреди, — гласит вторая Заповедь Рэйнор, и это немного перекликается с Библией. Он смотрит на свою вибраниумную руку. Прошлое неотступным, душащим чудовищем следует за ним по пятам, зловонно дышит в открытый затылок, высовывает ледяной язык и лижет вдоль всего позвоночника — каждую ночь он просыпается от этого ощущения. Мокрый и задыхающийся. Вот, кем он стал. Вот, в кого превратился. Столетний мужик с ПТСР, ведущий свой список прощения. Угощающий обедом родителей убитых им же детей. Разве, мать его, это не тянет на искупление? Сэм тоже хреново спит — у него часто воспалены белки глаз, у него мешки под нижними веками и иногда дрожат руки, — поэтому остаётся загадкой, откуда в нём столько энергии. Даже в голосе. В том, как он говорит. Для тихой и полупустой квартиры голос Сэма слишком громкий, низким эхо отдаётся от стен. Закрывая за ним дверь и глядя, как он проходит в гостиную, вертя головой по сторонам, Джеймс Барнс испытывает нечто, сродни непонимания: зачем он его пригласил? зачем Сэм согласился? почему именно Сэм? Ведь Сэм весь — одна огромная проблема, раздражение, подъёбка и недовольство в одном флаконе, как смесь Молотова в бутылке — лучше не трясти, не трогать, не поджигать, — но смотреть на него можно бесконечно-долго — они уже пару недель, как работают вместе, и каждую минуту из этих семи дней в нём появляется что-то новое. У Сэма тёмная кожа и сильное тело — в нём нет силы Беннера или Тора, он скорее напоминает воинов Ваканды — ловкий и умелый, с узкими ладонями, длинными пальцами, гибкой спиной. Правильными чертами лица. Джеймс Барнс вовсе не таращится, он изучает, потому что ему нравится наблюдать за людьми, за тем, как они одеты, как они движутся, как говорят. Это оказывает странный, гипнотический эффект. Если так подумать — наверное, с этого всё и началось. Со взгляда. Со взглядов. И с Трёх Заповедей Рэйнор. В военном аэропорту ВВС пару недель назад Сэм раздражён и отстранён — он вызывает негодование своим тупейшим решением отдать чёртов щит правительству и равнодушно огрызается. Чуть позже, в самолёте, Сэм самодоволен и насмешлив — это вызывает потребность смотреть свысока в ответ и совершать глупые поступки — сигануть без парашюта в сосновый бор? Да пожалуйста. Ломануться восьмерым суперсолдатам в лоб? Бога ради. Это не так уж сложно, только не повторяйте этого дома. Ещё через пару часов Сэм со ссадиной на щеке ломится сквозь придорожные заросли, прижимая к себе рычащего от адреналина Джеймса Барнса, прочёсывая их телами метров сто поросшего ромашками и сраными лютиками поля у загородного Мюнхенского шоссе, а когда останавливается, откидываясь затылком назад, всем телом придавленный к земле телом Баки, смотрит ему в глаза сквозь стёкла своих летальных очков, запыхавшийся и разгорячённый, — тогда он вызывает… неоднозначное желание. Желание. Мозг ослепительно коротит, но тут же глушит командой: «Нерелевантно». Теперь, в этой квартире, в тишине и почти-пустоте Сэм выглядит странно. И побег на балкон не спасает — он не курит, но через пару минут выходит следом — у Баки есть подозрение, основанное на семидневном наблюдении за ним: Сэму нравится сигаретный дым, — опирается о перила локтями, вздыхая полной грудью, а потом поворачивает голову и орёт: — Ты больной?! «Просчёт», — судорожно думает Баки. Морщится. Прекрати, твою мать, вычислять. Сэм не вытаскивает окурок из пальцев — он зачем-то с отмашкой бьёт по железной руке. Конечно, сигарета не выпадает — так и остаётся тлеть в паре сантиметров от раскрытой ладони с россыпью шрамов. Он никогда не делал этого при посторонних — сейчас тоже не стоило, но… — Баки! — Это просто сигарета, Сэм, — говорит он равнодушно через пару секунд. — Мне в этом году сто семь, будешь читать лекции о вреде никотина? — Да плевать на никотин! — Сэм протягивает руку и рывком вытаскивает дымящуюся Мальборо из вибраниумных пальцев. Уставляется на сигарету, будто она вдруг запела прямо в его руках. — Посмотри! Посмотри на свою ладонь! Ты на хера себя жжёшь? Баки не смотрит. Он её видел. Просто легко говорит: — Не знаю. Отталкивается руками от ограды балкона и глубоко вздыхает, глядя в ночные огни города. Сэм стоит рядом и недоумённо таращится в ответ — в лицо. Он всё ещё в шоке. Он не понимает. В принципе, глупо было ожидать, что кто-то готов подобное понять. То, что он стоит рядом, все ещё удивительно. Рэйнор готова была поклясться, что Джеймса Барнса впереди ждёт ещё девяносто лет тотального одиночества, если он, конечно, не пустит пулю себе под челюсть раньше — через пару недель, например. Вероятно, эта пуля повредила бы соединения в сплаве мозга или вообще бы не навредила, или наоборот — отключила окончательно и бесповоротно. В любом случае Сэм обожал подшучивать именно над этим. Над «кибер-мозгами». Иногда, когда Баки застывал, задумывался, рассматривал что-то, привлекшее внимание, Сэм подбирался сзади и говорил где-то совсем рядом: — Бип-буп-бип. Загрузка пошла. Или: — Система виндоус обновляется. Или ещё какую-то ересь, Баки никогда не было смешно от этих шуток — это шутки уровня третьего класса младшей школы, — но Сэм выглядит настолько довольным собой, что даже немного жаль у него это отнимать. Однажды он устанет тупо шутить. Не может не устать. Верно? «Негарантированно». Прошло всего пару недель, а Баки кажется, что куда больше. За это время Торрес — навевающий мысли об энергетических батончиках и военной академии, куда набирают молодых и зелёных, с горящими глазами, — проводит неплохую работу. Торрес роет информацию, как разозлённый терьер, почуявший в земле сахарную кость. В итоге они выслеживают суперсолдат из Сокрушителей Флага, Баки снова бьют морду, Сэм снова спасает его задницу — на этот раз не под грузовиком, как в Мюнхене, на этот раз они перехватывают двух мутантов прямо в порту Ошен Сити, очередные поставки медикаментов грузили на небольшой катер и уже собирались отчаливать, но появились они — герои, бывшие Мстители, немного потрёпанные, но живые, живые. Свободные полевые агенты без тупой политической подвязки к государству, как чёртов Джон Уокер и его псина Лемар. И как-то так получается, что жизнь снова обретает смысл, что в этой, новой, жизни для Баки вдруг находится место — рядом с Сэмом, раздражающим и смешным, притягивающим взгляд и отталкивающим, будоражащим и несущим покой одновременно. А ведь, надо же, после Ваканды ему казалось, что он навсегда распрощался с ощущением умиротворения, но нет — вот оно, снова разливается внутри (немного грязное, немного отдаёт тоской, немного болит сломанное после потасовки ребро, немного горчит мыслью, что Сэм сейчас выйдет из его квартиры и сюда снова вернётся тишина), и Баки впервые за долгое время почти спокойно, хотя мир за пределами этого балкона; город, раскинувшийся сейчас под их с Сэмом ногами, — он не спокоен, дай ему волю: распахнёт свою пасть и сожрёт их обоих. — Я не могу навредить другим, — объясняет Баки. Сэм смотрит на него и опускает голову, вопросительно изгибая брови, как будто этого объяснения недостаточно. Он всё ещё здесь, с дымящейся недокуренной сигаретой Мальборо в пальцах, выглядит растерянным. В его глазах с момента их первой встречи после «перерыва» часто проскальзывает что-то, что мозг сразу же относит к форме беспокойства. К форме переживания. Возможно, сомнения. Возможно, недоверия, опасения за семью — Сэм трепетно относится к своей семье. Сестра Сара и племянники — все, кто у него остался. — Поэтому мне приходится вредить себе, — добавляет Баки равнодушно, принимая наиболее расслабленное положение тела, чтобы это не звучало как оправдание. Сэм моргает. Под его взглядом становится не по себе. Да. Конечно. Неадаптированный к обществу, жжёт себе руки бычками. Удачи тебе, Джеймс Барнс, обзавестись толпой друзей. Он коротко усмехается, — от этой усмешки горчит в глотке, — выставляет вперёд нижнюю челюсть, сильно прикусывает клыком кончик языка. Смотрит на гаснущий город, пока тишина не затягивается. — Так ты… — Сэм прочищает горло, качает головой, как будто не может поверить тому, что сейчас скажет. Произносит очень медленно: — Ты что, так наказываешь себя? «Просчёт», — снова вспыхивает в сознании. Но молчать — лучший вариант. Сейчас может произойти что угодно, но скорее всего, Сэм просто покрутит пальцем у виска, развернётся и свалит отсюда. Ему вообще не стоило приходить. Это дурацкая идея Рэйнор: Рэйнор, болеющая за социализацию Джеймса Барнса, настояла на том, что ему следует пригласить кого-нибудь в гости. Это было сраным домашним заданием до следующей встречи. Она так и сказала, буквально. — Джеймс, твоё задание на следующую неделю — пригласить кого-то к себе в дом. Это важно, можешь мне поверить, я знаю, о чём говорю. Ты должен почувствовать, что люди, вхожие в твою жизнь и в твой дом — это нормально. Ты живёшь в социуме, ты должен к нему привыкать. Визит ни на что тебя не обязывает — просто прислушайся к себе. Что ты почувствуешь, когда увидишь другого человека на своей территории? Она сказала ещё много чего. Ещё пару раз повторила Три Заповеди Рэйнор, словно это его новый код. У Зимнего Солдата был код, пробуждающий в нём убийцу. У Джеймса Барнса — код, пробуждающий человека. Сэм выбрал модель поведения, которую Баки не рассматривал, как объективно применимую в данной ситуации. Он сдавленно прыснул в сжатый рот, а потом начал ржать. Стоял и ржал, опустив лицо в свободную от сигареты руку и сильно надавливая на уголки глаз. Баки смотрел на него без улыбки и трогал языком жевательные зубы, не понимая, как ему действовать. Это… смешно? Сэма веселит выжигание живой кожи? Он смеётся над ним? Но вряд ли имеет смысл спрашивать: Сэм ничего не говорит, просто смеётся, качая головой, и чувство острого стыда перемежается со вспышками в холодеющем сознании. «Нерелевантно». «Нерелевантно». «Нерелевантно». «Вычисление погрешностей». «Допущена поведенческая ошибка». «Варианты исправления ситуации…» «Не обнаружено». Рэйнор ни слова не говорила о Сэме. Она сказала — «кого-то». Баки мог пригласить к себе ту девушку из «Иззи», которая тепло и, словно извиняясь, улыбалась ему каждый раз, когда он обедал в кафе с тех пор, как у них завершилось явно не самое удачное свидание в её жизни. Она бы не отказала, пришла. Она уже намекала (сказала прямым текстом), что они могут попробовать снова. Что у неё есть ещё несколько настольных игр. Дома, не в «Иззи». Баки только сейчас отчего-то понимает, что этими словами она приглашала его к себе. Ответом ей стал отказ, ведь настольные игры на самом деле совершенно не отвлекают от того, что терзает Баки; ведь он уже соврал ей про перчатки, а вычислять отвращение в глазах очередного человека при виде его уродливой железной руки не было никакого желания; ведь единственный чужой человек, дом которого Баки посетил за последние полгода — это Сара Уилсон, сестра Сэма Уилсона, который сейчас стоит на его балконе, сжимая в руке сраный бычок, и ржёт, как ненормальный. Баки отводит взгляд и стискивает челюсти как раз в тот момент, когда Сэм прекращает веселиться и вытирает рукой уголок глаза, швыряя, наконец, сигарету за перила. Бычок яркой искрой летит вниз, разбивается об асфальт. — Ладно, — говорит Сэм, всё ещё посмеиваясь, и делает шаг вперёд, хлопая Баки по плечу. — Пошли отсюда. Ну ты, сука, Добби. — Кто? — «Хоббита» читал, а «Гарри Поттера» — нет? — Баки не отвечает и не двигается с места, поэтому Сэм ещё раз хлопает его по живому плечу. — Идём уже. Обработать надо, не тормози. «Контрпродуктивно». — Это не обязательно, — говорит он, но следует за Сэмом в квартиру. Глупо теперь оставаться здесь. «Что ты почувствуешь, когда увидишь другого человека на своей территории?» Сэм словно уже тысячу раз бывал в этой квартире — или все квартиры в Мэриленде спланированы по образу и подобию жилища Баки, но — он передвигается, будто у себя дома. Здесь правда нет почти ничего: Сэм делает вид, что не ощущает дискомфорта от тусклого освещения, делает вид, что не замечает единственного спартанского стула у стойки, что не видит пустых стен под кирпич без единого украшения, кроме бежевой оконной занавески — она уже была, когда Баки заселился. Он просто проходит в ванную и возвращается с запечатанной аптечкой, включая по пути верхний свет над зоной кухни. Бросает взгляд на Баки, застывшего у выхода на балкон. Всё, что говорит, это: — Удивлён, что у тебя есть аптечка. — Аптечка — первое, что должно быть у человека, — ровно отвечает он. Сэм на секунду замолкает, потом напоминает: — Война уже закончилась, — просто на всякий случай. В его голосе нет напряжения, которое появляется в голосе Рэйнор, когда ей приходится об этом напоминать. В его голосе только лёгкая подъёбка и едва ощутимое понимание — или так только кажется: с человеческими эмоциями всегда трудно проводить упорядоченную структурную классификацию. — Не сказал бы, — бормочет Баки и делает шаг вперёд, против воли сжимая живую ладонь в кулак. Зимний Солдат ничего не знал о дружбе, поэтому Джеймс Барнс осторожно пересекает комнату, осматривая Сэма — не привычного Сэма, а Сэма в своей квартире — внимательно и дотошно, как зверя, который либо кинется и вцепится тебе клыками в глотку, либо подпустит ближе. Сэм обходит стойку, становится и начинает расчехлять аптечку, делая вид, что не замечает внимательного взгляда. Баки останавливается напротив, упирается локтями о стойку. — Я ненавижу, когда ты это делаешь, — беззлобно напоминает Сэм, бросая взгляд достаточно короткий, чтобы не успеть отвести свой, но достаточно долгий, чтобы можно было заметить усмешку в уголках глаз. — Слушай, поговори с доктором Рэйнор в следующий раз, вдруг она знает, откуда в тебе это желание таращиться? Может, снова прога в мозгах барахлит? Это примерно двадцатая тематическая кибер-мозговая шутка на этой неделе, и она снова потрясающе-несмешная. — Нет, — коротко отвечает Баки. И добавляет после паузы: — Не называй меня больше так, как назвал. — Как? — Сэм достаёт бинт и какой-то тюбик с мазью. — Добби? Господи, Баки, куда подевалось твоё чувство юмора. Хотя, постой, — он бросает тюбик обратно и ухмыляется. — Ты лишился его ещё до моего рождения. Сознание отчего-то вспыхивает образом, которому здесь места нет: громким смехом, открытой улыбкой, тяжёлой рукой на плече. Образом С… Баки сглатывает. Застывает. Ждёт пару секунд. Был человек, которому нравилось его чувство юмора. Но это уже… «Нерелевантно». Сэм не замечает, или делает вид, что не замечает. Баки постукивает железными костяшками по столешнице. Молча смотрит, как Сэм отворачивается, мочит в раковине бинт, выжимает его, как вода стекает по его пальцам. Как он говорит: — Куртку сними. Намочим. Зачем снимать куртку — неясно, ведь это просто вода, а куртка кожаная, но через пару секунд она уже летит в кресло напротив телевизора. Сэм, будто ненароком, задерживается на ней взглядом, потом осматривает кресло, скользит по стенам. По Баки. — У тебя гости бывают? Баки опускает уголки губ. Поднимает брови. Протягивает: — Да. Конечно. Сэм недоверчиво морщит лоб. Ещё раз выжимает бинт в раковину и возвращается за стойку. — Кто? Призраки? Давай руку. Баки не улыбается. Сэм часто говорит какую-то ересь, но на деле попадает в десятку с сотни метров. Внезапно рождается мысль: что, если сказать ему правду? Ту, которую пытается выдавить из Джеймса Барнса Рэйнор. Это очень… спонтанное решение. Слишком. «Расскажи мне о своих кошмарах, Джеймс». — Призраки — только когда засыпаю, — осторожно отвечает он и протягивает руку ладонью вверх. Видимо, на такие слова не положено что-то отвечать (может быть, они воспринимаются, как шутка?), потому что Сэм будто не слышит: моментально переключает внимание вниз. На ожоги — старые и новые, новые и старые, наложенные друг на друга и образующие хаотичный узор, — ладонь всмятку, только пальцы целые и слегка дрожат. Обычная реакция на боль. Такое быстро проходит. Сэм жуёт губы, на этот раз уставляется сам. В нём легко считать желание прикоснуться — провести по старым шрамам подушечкой пальца, — чисто научный интерес. Но через пару секунд этого взгляда он вздыхает и принимается накладывать мокрый бинт. Становится прохладно и хорошо, даже горечь от того, что Сэм не услышал (или не захотел услышать) его секрет, отступает. Прохлада впитывается в обожженную кожу и будто растекается до локтя, успокаивая. Хочется прикрыть глаза и шумно, приятно выдохнуть. Он бы так и сделал, если бы не Сэм. При Сэме — неловко. — А если серьёзно, ты говорил об этом Рэйнор? — Зачем? — бормочет Баки. Ему не хочется говорить. — Она врач. — Да. И что? — Ты жжёшь себе руки потому, что не можешь вредить другим людям, Баки, — громко произносит Сэм, — это стрёмная херня. Взгляд тёмных глаз говорящий, обеспокоенный, скользит с руки на лицо и обратно. Только сейчас, с этого расстояния становится заметен кровоподтёк около глаза — несильный, но на вид болезненный. Видимо, привет от суперсолдат из Ошен Сити. Баки сжимает губы и упрямо подаётся ближе: — Вовсе не поэтому. — Тогда почему? — Потому что я… — он резко осекается, перебивает себя. Раздражённо отводит взгляд и против воли сжимает руку в кулак. Прохлада уходит, становится больно: это правильная боль. Как ошейник, впившийся шипами в глотку собаке, потерявшей контроль. — Ты — что? — Боль, которую я испытываю сейчас — ничто в сравнении с болью, которую принёс… он. Сэм застывает, а потом резко, зло отталкивает от себя его руку. И это тоже больно, но Баки шумно дышит не поэтому. Он сжимает зубы и смотрит в сторону, потому что не может заставить себя посмотреть прямо. Посмотреть в глаза. Его сжигает стыд. — Кто — он, Барнс? — рявкает Сэм, хотя прекрасно знает ответ на свой вопрос. Эта злость просыпается каждый раз, когда речь заходит об этом. Когда они снова касаются прошлого, когда Баки мысленно тонет в нём, хмуря лоб, когда отказывается отвечать на вопросы, когда не слышит их, когда игнорирует сказанное, когда весь погружается в себя, замирая, замораживаясь, как устройство на подзарядке. В такие моменты Сэм заводится моментально, и Рэйнор называет это страхом. Сэм Уилсон боится за Джеймса Барнса. Она так и говорит: он переживает за тебя, Джеймс. Позволь ему это, Джеймс. Есть люди, которые не хотят снова тебя потерять. И это абсурд, потому что первое, что говорит ему Сэм при первой встрече: Я работаю, Барнс, иди, куда шёл, оставь меня, блядь, в покое, у меня есть проблемы посерьёзнее, чем сраный щит. Баки упрямо молчит, и Сэм неожиданно сгребает в кулак горловину его свитера, грубо подтаскивая к себе так, что приходится почти лечь животом на стойку, только железная рука впивается пальцами в её край. — Ты наказываешь себя за поступки Зимнего Солдата, хотя даже не можешь произнести его имя вслух, — шипит он. И ненависти к Зимнему в его голосе столько, что кажется, будто она сейчас пронзит солнечное сплетение и разорвёт внутренности. Ровно столько же её было бы, встань Баки сейчас перед Тони Старком, перед Чёрной Вдовой, перед С… «Сбой по причине: эмоциональный скачок». — Я больше не Зимний Солдат, — цедит Баки. Сэм зло смотрит на его рот. Третья Заповедь Рэйнор работает безотказно — слова срываются с губ так заученно, так легко. Тёмный взгляд поднимается, скользит по лицу почти судорожно, будто в поиске, в требовании, в просьбе. Оказывается, Сэм тоже умеет «сложно смотреть». И Баки повторяет настойчиво: — Я больше не Зимний Солдат. — Нет. Ты заучил фразу и талдычишь её, как попугай, но ни хрена не понимаешь, что она значит. Ты даже сам себе не веришь! Он рывком выпускает свитер, но не отодвигается. Так и смотрит в лицо. Баки чувствует его запах — Сэм пахнет, как Сокол: ветром, спасением, надеждой страждущих, справедливостью для угнетённых. От его худи пахнет свежим порошком и чем-то древесно-тёрпким, земным, медовым, тёмным, как цвет гладкой кожи в тусклом свете под кухонной лампой. — Я знаю, что она значит, — едва разжимая рот, говорит Баки, и это звучит почти глупо, почти беспомощно. — Ты всё ещё боишься его. — Я ничего не боюсь. «Сбой по причине: ложь». — Я ничего не боюсь! — орёт Баки Сэму в лицо. И всё заканчивается. Мозг ничего не отвечает. Сэм тоже. Только молчит, и взгляд его из яростного медленно становится другим. Они смотрят друг другу в глаза так долго, что не заметить этого невозможно: сначала злой, потом — раздражённый. Настороженный. Сочувствующий. Смущенный, извиняющийся. Рэйнор и это объясняла. Люди — создания с динамичным, нестабильным эмоциональным фоном. Иногда они злятся. Иногда лишь желают испытывать злость, но не могут, потому что в них просыпается другая сторона. Мягкая. Всепрощающая. А иногда злость накатывает волной и разбивается о человека, уничтожая все стороны, кроме себя самой, и тебя вместе с ними. Злость всесильна. Она разрушает, оставляет после себя руины, и не приносит ни покоя, ни облегчения. Некоторые способны ей поддаваться, но не способны руководствоваться. Сэм моргает и сглатывает. Слегка морщится, протягивает руки, расправляет измятую своим же кулаком горловину свитера у Баки на плечах. Потом вдруг усмехается — очень легко: и щеками, и глазами, будто бы всем лицом. Так, что внутри становится тепло. — Я перегнул, — говорит он, и голос слегка ломается, еле заметно хрипит. — Извини, Бак. Баки ещё несколько секунд смотрит ему в глаза, вслушиваясь в отголосок этого имени, отдающийся в каждом ударе сердца — Бак, Бак, Бак, — скользит взглядом по открытому лицу, по гематоме, по тёмным ресницам и губам, а потом его перекрывает. Он протягивает руку, обхватывает Сэма перемотанной ладонью за горячий затылок и подаётся вперёд. Последний его поцелуй был много лет назад. Сержанта Барнса целовала шлюха — опрятная, чистая, очень красивая женщина с ярко-алыми губами, пахнущими дорогим табаком и немного — белым вином. На ней было красное платье с широким поясом и чулки, от вида которых дыхание застывало в груди. Сержант Барнс пригласил её на танец в пабе, где на сцене у микрофона заливалась певичка и за столиком улюлюкали парни из его взвода, а после танца привлёк к себе и поцеловал, и ответила она сразу так, что жаром окатило, и языком она вытворяла такое, что тот поцелуй не забывался до сих пор, а ведь прошло восемьдесят с лишним лет. На этот раз всё иначе. Сэм отшатывается с такой силой, что врезается в кухонную тумбу спиной — в верхнем ящике громко звякают ложки. Баки застывает, так и замирает с рукой в воздухе — очень нелепая поза. В голове совершенно пусто. В тишине только сердце колотится, как ненормальное. Зачем ты это сделал? — стучит в голове. Зачем ты, мать твою, это сделал? Будь здесь всезнающая Рэйнор, она бы сказала, что Баки поддался порыву. Поддался этому проклятому «Бак»; потянулся к открытой заботе, к блестящим глазам с дурниной, потянулся к запаху пьянящей свободы и полёта, хотя ничего из этого он не заслужил. Ни одного из пунктов. Сэма нет в списке прощения: его не нужно водить на обед каждую среду, ведь Баки не убивал его единственного сына. Ему не нужно оказывать материальной помощи, ему не нужно сочувствие, не нужно спасение — серьёзно, какое спасение может дать Баки? — Сэму не нужно от него ничего. Если так подумать, здесь всё разворачивается с точностью, да наоборот. Это Сэм спасает ему жизнь, Сэм берёт его в дело, Сэм не бросает его подыхать в одиночестве. Сэм бормочет, отталкиваясь от тумбы, придерживаясь рукой за столешницу позади себя: — Бак, я… — Он так растерян, что забывает разозлиться, залепить Баки в рожу. Впору спасать ситуацию: рассмеяться, свести всё в шутку, но в груди так горит, будто тараном ударили прямо в солнышко. Будто сломано не одно ребро вовсе, а все. И смеяться не получается. — Я не... — Да, — Баки опускает, наконец, руку, отводит взгляд. Хмурится, глядя в сторону, слушает шумное дыхание. Думает: что ты натворил, Барнс? Какой же ты тупой мудак. — Прости. — Нет, я хотел сказать… — Я понял, — чуть резче, чем стоило, обрывает он. Жалость Сэма — последнее, что сейчас нужно. Баки ненавидит чувство жалости так же сильно, как слепящую ярость. Он не понял, зачем сделал то, что сделал. И представления не имел, что было бы, если бы Сэм не шарахнулся назад. Он поднимает прямой взгляд и делает всё ещё хуже: — Я не… педик. — Я знаю, — слишком быстро отзывается Сэм. Он одёргивает на себе худи. Прочищает горло, но не двигается с места, ближе не подходит. Вообще ни шагу не делает, только глаз от Баки не отрывает. Внутри неожиданно расцветает острым сожалением, что нельзя вернуться тот день на крыше дома Сары, когда они пыхтели косяком, глядя в небо и развалившись на новом настиле. В тот день, когда Баки ещё не успел всё похерить — а он ведь всегда, всегда, мать его, всё херит. Через несколько секунд Сэм всё-таки отмирает: — Слушай, я Торресу обещал набрать, наверно, я лучше… — Да, — быстро соглашается Баки. Ему действительно лучше свалить. — Конечно. Спасибо за… — он, не глядя, поднимает перемотанную руку. За то, что пришёл сюда? что составил компанию? что не дал в морду (но лучше бы дал)? что не смотришь так, будто я сраный больной урод? — За помощь. Сэм просто кивает. Потом выходит из-за стойки и молча идёт в прихожую — спина напряжённая, он скованно поводит шеей. Баки не двигается — не может себя заставить. Кажется, что как только захлопнется входная дверь, он просто опустится на пол и просидит здесь целую ночь, как человек, собственными руками разрушивший зачатки шаткой дружбы. Что ж, Рэйнор будет в восторге. Но дверь почему-то не хлопает. Ожидание жжется не хуже радиации, поэтому, когда Сэм снова вихрем залетает в комнату, Баки резко, недоумённо поворачивает к нему голову. — Ну тебя на хуй, Барнс! — восклицает он, подходя, тыча пальцем ему в лицо, таким тоном, словно Баки только что насильно пытался выставить его из квартиры. — Серьёзно, ты охренел? Мог бы для начала хотя бы пива предложить. Что за стрём, чувак? Ты и с женщинами такой? Баки ошеломлённо молчит. Ему действительно нечего ответить, поэтому единственное, что он может из себя выдавить, это: — Нет. — Очень, блин, надеюсь. Я чуть не обосрался, ни хуя себе поворот! Между ними всё ещё что-то напряжённо звенит, как пустившая стрелу тетива, но в глазах Сэма нет ненависти. Он смотрит, и видно лишь его напряжение, такое, что, кажется, на виске сейчас проступит вена. Баки сухо сглатывает. Он, в отличие от Сэма, в полном ужасе, но только молчит и смотрит. Смотрит, как он делает ещё пару шагов вперёд, а потом протягивает руку и крепко хлопает ладонью по живому плечу: — Ну ты приколист, ёб твою мать! — и заливается смехом, сильно сжимая пальцы. В его глазах не хватает какого-то крошечного элемента, не достаёт самую малость, чтобы Баки перестал сомневаться, искренне это или нет. Но Сэм и не позволяет, он будто запрещает ему думать: тащит к себе, хлопает по плечу, не прекращая ржать. — Охренеть, ну даешь, а док говорила, что у тебя с юмором туго. — Да, — наконец, отвечает Баки, изламывая похолодевший рот неровной улыбкой. — Туговато. Сэм отпускает его, смотрит добродушно, как на лучшего друга или типа того, кивает чему-то в своей голове, отпускает, делает пару шагов к окну. Потом задирает рукав худи и смотрит на часы: — Через десять минут начинается матч Реал Мэриленд Монархс, и я очень не хотел бы его пропускать. Ты как? Ты как? Баки ещё немного тупит, но кивает. Выдыхает: — Да. Конечно, давай посмотрим. У меня… есть кабельное. Господи, заткнись. — Супер! — радуется Сэм и валится в кресло, приминая брошенную туда куртку плечом. Проводит руками по подлокотникам. — Крутое кресло, чел. Баки отходит от стойки, медленно тянется к пульту от телевизора и указывает на холодильник. Говорит: — Там шесть разных пачек пива. Достану, если хочешь. — Иисусе, я ничего не хочу так сильно, как это пиво! — сообщает Сэм и ловит брошенный пульт на лету, одной рукой. Помахивает им в воздухе: — Видал? ВВС, мать его. Он весь — одна огромная проблема и недовольство в одном флаконе, как смесь Молотова в бутылке — лучше не трясти, не трогать, не поджигать, — но смотреть на него можно бесконечно-долго, и каждую секунду замечать что-то новое. Поэтому Баки смотрит. Смотрит, как Сэм в очередной раз его спасает. Выручает, как настоящий… друг — о таких ему говорила Рэйнор? Видимо, да. Сам подкидывает тупейшие оправдания: это ведь была шутка, верно, Баки? Ну ты шутник, Баки! Сейчас помру со смеху, Баки. Посмотрим футбол, забудем обо всём этом, приколист ты хренов, вот умора, в самом деле. Он достаёт из холодильника упаковку светлого нефильтрованного, протягивает одно Сэму (тот моментально срывает ушко и присасывается к банке), придвигает стул и ставит на приличное расстояние от кресла. Баки привык сидеть на полу, но не хочет делать этого сейчас. Нужный канал находится быстро, игра уже началась, и первые полматча всё ещё немного не по себе (Сэм громко комментирует, Баки согласно мычит и не спорит), но — благослови Господь человека, который изобрёл пиво, — напряжение постепенно уходит (Сэм затыкается, Баки облегченно выдыхает). А Реал Мэриленд Монархс играют, как дерьмо. К концу второго тайма Сэм уже даже не матерится. Последнее, что он вяло, расслабленно пробормотал, это: да пошли они в зад, и Баки усмехается, кивая. Он уже минут десять смотрит в экран и не слышит ни слова, только кусает щёку изнутри и покачивает банку с нагревшимися остатками пива в руке. В нём нет ни толики желания думать, зачем он сделал то, что сделал. Хорошо, чуть не сделал. Они даже не коснулись губами, но лицо Сэма на мгновение оказалось так близко, что щёки опалило жаром. У его дыхания был вкус какой-то мятной жвачки, затылок под ладонью — горячий и твёрдый. И на хрена, на хрена это теперь сидит в голове, впившись в сознание, как гвоздь, вбитый в череп? Баки плотно закрывает глаза, стискивает зубы. Сидит так несколько секунд. Потом не выдерживает, отставляет банку на пол, говорит негромко: — Пойду, отолью, — но Сэм молчит. Баки поворачивает голову и застывает. На экране просирают игру Мэриленд Монархс, а Баки сидит и смотрит на спокойное лицо, повёрнутое к нему, на опущенные тёмные ресницы, на свет от телевизора, скачущий по правой щеке, по скуле, по лбу. Он смотрит, как Сэм спит, уткнувшись виском в рукав брошенной на спинку кресла куртки, сложив руки на груди и вытянув длинные, скрещенные в щиколотках ноги. Он… уснул. Взял и уснул у Баки в гостиной. Зимний Солдат никогда не испытывал сожаления, поэтому Джеймс Барнс сейчас слегка хмурится, рассматривая своего напарника, будто видел его впервые, будто не знал его уже несколько лет. Опускает взгляд на сомкнутые губы и хмурится ещё сильнее, отодвигаясь подальше. Отводя глаза. Отставляя недопитое пиво на пол и поднимаясь на ноги. В груди что-то сжимается, но он не позволяет себе анализировать это ощущение. «Нерелевантно». И это действительно неважно. Это, на самом деле, какой-то минутный бред. Важно сейчас совершенно другое: Сэм так и не позвонил Торресу, а Торрес ведь искал информацию о Земо. Оставалось надеяться, что, будь там что-то на самом деле серьёзное, он связался бы с ними сам. Виски медленно отпускает. Мысли о Земо успокаивают окончательно — какая ирония. В работе, в их деле находится точка стабильности Джеймса Барнса. Он длинно выдыхает и чувствует, как снова становится самим собой. Не нарушай закон. Не навреди. Я больше не Зимний Солдат. Благослови Господь Рэйнор. Джеймс Барнс вырубает в телевизоре звук и молча направляется в ванную. Джеймс Барнс идёт и боится ступить на скрипящую половицу или неловко задеть плечом стену, чтобы не создавать шум. Это не новое ощущение. Он его уже знает.