* * *
Чон Юно был, что называется, «свежачком» — его не так давно перевели в их отдел, представив как молодого, подающего надежды и так далее, всё в лучших традициях. Доён, если честно, до сих пор не понимает, почему именно к ним — сто двадцать седьмой район не считается элитным местечком, даже наоборот: куда ближе к злачному, тёмный, смешанной застройки, он то и дело становится прибежищем всякого сброда, из-за чего у полиции всегда много работы. Не лучшая точка старта для того, кто выглядит как актёр из семичасовой дорамы, но, удивительным образом, Юно приживается легко и быстро. Может, потому, что он, как и все здесь — кроме Доёна — так же зависим от кофе и сигарет, может, потому, что он правда старательный и вникает во все дела. Доён тоже привыкает к нему, хотя всё равно чувствует некоторую досаду, что ли, всякий раз, когда смотрит на своего нового напарника: Юно младше него, но считается куда более перспективным; а ещё Юно красивый и спортивный, он в куда лучшей физической форме, и Доён чувствует себя рядом с ним порой неуклюжим, неловким, непривлекательным. Впрочем, думает он в другое время, возможно, это даже хорошо — лишний стимул держать себя в тонусе. И в ту самую свою судьбоносную встречу с «прецедентом номер пять» Доён как раз — вместе с Юно. Он сам запаздывает — потому что покупает в одной из ближайших кофеен горячий шоколад, внезапное желание побаловать себя сладким. Юно дожидается его в машине — лениво теребит зажигалку одной рукой, а второй придерживает сигарету возле губ; к счастью, он предпочитает дорогие и относительно приятно пахнущие никотиновые палочки той горькой дряни, которой провонял весь их участок, и от которой у Доёна, как ему кажется, уже у самого все лёгкие почернели. Доён плюхается на переднее сиденье, аккуратно придерживая стаканчик, привычно морщится от дыма и вопросительно приподнимает брови, получая в ответ небрежное пожатие плечами. — Всё тихо, — спокойно поясняет Юно и вслух тоже. — Кажется, наша банда передумала грабить банк на углу, возможно, потому, что Хан-сонбэ слишком много людей туда отправил. — Мы говорили ему, но ты же знаешь, у него всегда собственное мнение, — Доён отпивает, смакует на языке согревающий вкус и на мгновение прикрывает ресницы. — Пусть потом сам их разыскивает, когда они предсказуемо залягут на дно. Он не озвучивает вслух слабую надежду на то, что раз операция сорвалась, то, возможно, они смогут вернуться сегодня домой пораньше. И правильно делает, потому что и пяти минут не проходит, как на панели загорается красная лампочка и салон оглашает противная трель звонка. Юно нажимает кнопку, и у Доёна плохое предчувствие появляется даже раньше, чем он слышит резкий, недовольный голос сонбэ. Да и правда, на что он вообще надеялся… — Ким, Чон, поднимайте свои задницы и дуйте что есть мочи на третью улицу, к жилому комплексу «Магнолия»! И никаких вопросов, Ким, всё, что тебе нужно знать — «прецедент номер пять». — Есть, вас понял, — ворчит Доён и пытается пристегнуть ремень безопасности одной рукой, потому что во второй у него по-прежнему стаканчик с недопитым шоколадом. Сонбэ уже отключился, а Юно заводит машину — к счастью, ему тоже не нужно никаких дополнительных объяснений. Патрульный автомобиль у них далеко не новенький, но младший ведёт хорошо, быстро, но плавно, и до нужного места они добираются достаточно оперативно. И когда Доён выскакивает из машины, то — да, ему и правда не нужно объяснений, он понимает всё сразу. «Прецедент номер пять» стоит на воротах — декоративная арка из оштукатуренного кирпича кажется данью недавней моде на старину, и чужая фигура под желтоватым светом уличных фонарей кажется ещё тоньше, ещё острее. Он не пытается сбежать — по крайней мере, пока что — и, кажется, даже дожидается, пока его начнут ловить всерьёз. Доён краем глаза замечает смутную деятельность под аркой, и дула пистолетов, направленные на преступника, но почему-то совсем не останавливает на этом своё внимание. Может, потому, что это впервые — когда именно он тут главный, старший по званию, и, если уж совсем узко мыслить, то протагонист этой истории. Противник того самого главного зла в дурацкой шапочке с кошачьими ушами. Доён делает несколько шагов вперёд и останавливается рядом с одним из оперативников, протягивает руку — в которую без лишних вопросов вкладывают громкоговоритель. Юно подходит и встаёт где-то позади, кажется, тоже доставая оружие, но Доён уже не обращает на всё вокруг ни малейшего внимания. Потому, что единственно важное сейчас — прямо перед ним. — Должно быть, вам уже сообщили об этом, — собственный голос, усиленный искусственно, в первое мгновение почему-то бьёт по барабанным перепонкам и кажется чужим. Фигура на арке так неподвижной и остаётся. — Но если вы сдадитесь сейчас, то сможете рассчитывать на снисхождение. Не заставляйте нас иди на крайние меры, в ходе которых вы можете пострадать. Вспомните о своём долге гражданина и о том, что всего можно достичь, не прибегая к преступному пути. Слова жгут язык; Доён и правда кажется самому себе сейчас героем заказанного правительством пропагандистского фильма, ни больше ни меньше. Некстати мелькает мысль о том, что будь он на месте преступника, его точно уж не тронула бы такая откровенная демагогия. Да и сдаваться ради призрачного «снисхождения» он не стал бы, ведь, раз уж решился на преступление, то, значит, ради чего-то действительно важного… Доён в ужасе обрывает самого себя, резко осознавая, что только что пытался вроде как понять и даже оправдать преступника. Это было недопустимо. И откуда вообще всё это взялось в его голове? Преступник тем временем лениво переступает с ноги на ногу, чуть наклоняется вперёд, словно готовясь к прыжку, а потом внезапно спрашивает, точнее, выкрикивает: — Господин полицейский, а как вас зовут? Чужой голос хриплый и достаточно громкий, но, кажется, будто чуточку искажённый — возможно, он использует одно из тех полулегальных устройств для телефонных розыгрышей. Доён изумлённо моргает — он явно не ожидал подобных вопросов, — но, помедлив, всё же отвечает: — Моя фамилия Ким. — Полицейский Ким, я действительно очень сожалею, — в тоне преступника мелькает что-то такое, что наверняка должно быть насмешкой, у Доёна почему-то пробегают мурашки по спине и внутри назревает раздражение. — Но я не могу сделать так, как вы просите. Надеюсь, у вас не будет из-за этого больших проблем. Доён действительно возмущён. В голосе этого наглеца теперь уже не только насмешка, там какое-то фальшивое сочувствие, чуть ли не снисхождение, и это буквально выбешивает; Доён уже открывает рот, чтобы поставить преступника на место (перед тем, как, собственно, арестовать), но ему не дают такой возможности. Потому что тот вскидывает руку вверх, касаясь кончиками пальцев своего псевдокошачьего уха в какой-то гротескной пародии на отдавание чести, а потом срывается с места так быстро, что кажется, будто у него и правда есть какие-то сверхъестественные способности. У него их нет, Доён знает, но всё же — на мгновение он почти готов поверить в это. Потому, что в тот же самый момент все фонари с громким хлопком взрываются и гаснут, погружая всё вокруг во тьму. — Оружие в парализующий режим! — выкрикивает Доён раньше, чем успевает подумать. — Только попробуйте его упустить! Он и сам срывается в погоню — ограда вокруг комплекса не такая большая, а значит, преступник попытается либо спрятаться где-то внутри, либо попробует затеряться на соседней улице (поворот буквально рядышком, и та улица куда оживленнее, чем этот спальный район). Доён вбегает во двор — новенький, с аккуратной плиткой и журчащим посередине маленьким фонтаном. Впереди небольшая группка деревьев, декоративных, но достаточно высоких и пышных для того, чтобы давать тень. Доён поднимает голову, щурясь и пытаясь разглядеть что-то в уютной полутьме, но худой фигуры на ограде уже нет, и, судя по шуму, его вряд ли подстрелили. «Вот растяпы», — в сердцах думает Доён про себя и поднимает своё собственное оружие повыше. Он не любит им пользоваться: стрелять в тире, конечно, здорово и прекрасно, но по живым людям, даже из парализатора — совсем другие ощущения, и далеко не из приятных. Ему хочется верить, что сегодня ему пистолет не понадобится, но «прецедент номер пять» уже дал понять, что добровольной сдачи от него не дождёшься. Куда же он делся… Доён щурит глаза, цепко осматривая клубящуюся под стеной тень, парочку припаркованных автомобилей (явно принадлежащих обитателям комплекса, слишком уж они дорогие), переводит взгляд на освещённые подъезды и отбрасывает эту мысль: преступник не похож на идиота, чтобы соваться внутрь, даже если вдруг, каким-то чудом (а чутьё заверяет Доёна в том, что это не может быть так) он тут живёт. Может даже, особенно если тут живёт. А вот деревья… Доён понятия не имеет, с какой скоростью преступник перемещается — только то, что он быстрый и до сих пор никто его поймать не мог, — но всё же прикидывает, что, наверное, он мог бы успеть добраться до этого крошечного парка. А значит, смысл поискать там есть. Доён останавливается возле первого дерева, осторожно вглядываясь вперёд. Он видит одинокую скамейку, окружённую такими же тускло-жёлтыми, как и всё вокруг, фонарями и, на первый взгляд, вроде бы больше ничего. Но всё же он делает несколько шагов вперёд, поднимает голову, стараясь разглядеть что-нибудь в переплетениях ветвей. Может быть, ближе к скамейке… Он опасно приближается к одному из деревьев, потому что ему показалось, будто за его стволом кто-то притаился, и вздрагивает, когда внезапно ощущает холодное прикосновение к задней части шеи. Слишком холодное для чего-то более-менее живого. — Я не люблю причинять вред людям, так что очень надеюсь, что вы будете благоразумным, господин полицейский, — чужой голос отличается от того, который Доён слышал несколько минут назад. Может, потому что он сейчас более естественный, а может, причина в том,что шёпот всегда отличается от крика. И от шёпота так близко к его уху у Доёна снова бегут по спине мурашки, только на этот раз уже совсем другие, более горячие, покалывающие кожу. А ещё — почему-то перехватывает дыхание, но вовсе не от страха. Доён почему-то абсолютно уверен, что он в полной безопасности. — Вы ведь понимаете, что я не могу просто так вас отпустить? — Доён тоже шепчет, непонятно почему причём, но это получается как-то само собой. В голове крутится мысль о том, если вот он сейчас отвлечёт преступника разговорами, а сам поднимет пистолет и… Неизвестное лезвие надавливает на его шею чуть сильнее, словно бы пресекая все попытки, словно бы преступник прочитал его мысли. — Не можете, но отпустите, — тихо, но настойчиво повторяет тот и вздыхает, шумно и как-то даже устало. — И без фокусов, пожалуйста. Вы ведь тоже не желаете мне зла, я чувствую. Доён фыркает, не удержавшись. Этот преступник настолько потрясающе самоуверен, что это волей-неволей вызывает некоторую симпатию к нему. Может, и правда лучше не дёргаться и просто потянуть время, пока Юно сообразит, что ему нужна помощь и придёт на выручку? Я должен поймать его, думает Доён про себя, именно я и именно сейчас, пока этот дурачок не нагородил ещё больше делов и не навредил себе сильнее. Возможно, Доён и правда испытывает к нему какое-то сочувствие — чисто по-человечески так. И именно с этой целью — потянуть время и защитить глупого человека — он и спрашивает тихо: — Если я скажу, что вы правы, ответите мне на один вопрос? Едва слышное хмыканье над ухом и снова лёгкое давление на шею — первое, чем ему отвечают, но потом Доён всё же слышит, только совсем не то, чего мог бы ожидать. — Обещаю, что я отвечу на ваши вопросы, но не сейчас, а в следующую нашу встречу. Берегите себя, господин полицейский. Доён чувствует, как его выпускают, и разворачивается, наверное, быстрее, чем когда-либо в своей жизни, вскидывая пистолет, но уже поздно — шорох листвы и скрип ветки единственное, что он успевает уловить до того, как подбегают оперативники. Своим полицейским чутьём Доён уже знает — чёртов «прецедент номер пять» уже сбежал. — Почему вы так поздно? — не сдержавшись, шипит он, отмахиваясь от бездушных извинений. — Вы оцепили здесь всё по периметру, не так ли? Продолжайте следить, он не мог уйти далеко, в конце концов, он ведь такой же человек, как и вы! Такой же, но, видимо, не совсем. Доён чувствует злость на себя — за то, что промедлил, за то, что на какое-то мгновение поверил, и кому, преступнику! Пожалуй, в этот самый момент он полностью согласен с решением властей запретить чёртовых супергероев. Доён злится, раздражается, а ещё — стыдится. Потому что упустил. Потому что, считай, провалил своё первое полностью самостоятельное задание. Хан-сонбэ убьёт его и, если честно, Доён и сам поступил бы точно так же на его месте. Юно дожидается его в машине, снова с проклятой сигаретой в руке, и такой спокойный, словно его произошедшее ну совсем ни капельки не волнует. Доёна это злит тоже, и он хлопает дверцей машины громче, чем следовало бы. — Давай в отдел, мне нужно отчитаться, — бурчит он и рассеянно потирает пальцами начавший ныть висок. Юно молча заводит мотор и только когда они отъезжают от «Магнолии», спрашивает всё тем же раздражающе спокойным голосом: — Он ведь был там, правда? Ты не злился бы так, если бы просто не нашёл его, хён. Вы… о чём-то говорили? Раз уж ты такой проницательный, мог бы сделать что-то, чтобы помешать преступнику сбежать, вместо того чтобы дожидаться у машины, мрачно язвит Доён про себя, но вслух это так и не произносит. Ему уже стыдно за то, что он нагавкал на оперативников, не хватало ещё и с напарником отношения испортить на пустом месте. — Ни о чём. И да, ты прав, я видел его, поэтому меня так злит то, что я его упустил. Больше Юно не задаёт вопросов, и остаток дороги Доён просто смотрит в окно на проплывающий мимо ночной город, почему-то продолжая думать о «прецеденте номер пять» совсем не как о преступнике, а как о живом человеке. Сам не зная, почему.* * *
Только в отделе Доён узнаёт, за чем именно «супергерой» явился в «Магнолию»: он проник в одну из квартир, принадлежащую какому-то бизнесмену, и похитил некие документы. Какие именно, ему, конечно же, не сообщают, но, наверное, это и не так уж важно. Доён получает свою порцию взбучки от офицера Хана — конечно же только он, а не Юно, который просто постоял рядом, изображая глубокое сожаление. У него, кстати, это получается хорошо, берёт на заметку Доён, который в итоге всё же не выдерживает и пытается как-то протестовать и объясняться. Когда Доён выходит из кабинета шефа, то определённо не ощущает ничего, кроме как ненависти, к тому, из-за кого он, собственно, и пережил весь этот позор. Я поймаю тебя, обещает Доён самому себе, я обязательно поймаю тебя и загляну в твои наглые глаза, и заставлю тебя ответить по полной. Но всё же где-то внутри него уже тогда зарождается тот червячок сомнения, который сочувствует. И который желает знать, что там были за документы, ради которых этот странный человек, скрывающийся за глупой маской и кличкой «прецедент», был готов рискнуть всем. Доён знает: ни к чему хорошему это не приведёт. Но остановить себя уже не может.* * *
Будни Доёна по-прежнему наполнены рутиной — разборки с мелкими бандами в районе, какое-то незначительное расследование и много, очень много бумажной работы. Иногда Юно составляет ему компанию, но чаще его берут с собой на выезды другие старшие — в конце концов, он всё ещё может сойти за стажёра и должен как можно больше набираться опыта. Доён не расспрашивает его ни о чём, но, кажется, тот и сам что-то понимает — действительно проницательный, это важное качество в работе, — потому, что каждый раз, когда дело хоть мало-мальски касается того самого пресловутого «прецедента», то Юно непременно рассказывает об этом, причём в самых мельчайших подробностях. Именно так Доён узнаёт о новых похождениях «супергероя» — о том, как тот устроил диверсию на одном из кораблей в порту, и оказалось, что тот перевозил редких морских животных, содержание которых в неволе запрещено («Это было глупо, конечно, с его стороны — выпускать этих тварюшек в наш грязный залив, — фыркает Юно, постукивая мизинцем по стаканчику с отвратительно пахнущим, на доёнов вкус, кофе из автомата. — Но, с другой стороны, оказалось, что в полицию был донос о нарушениях закона со стороны транспортной компании, владеющей этим судном, однако никто на него не прореагировал должным образом. Зато теперь ими уже занялись, а несчастных животных отловили и уже отправили назад, в места их обитания»); о том, как он спас из квартиры в одном из вполне благополучных спальных кварталов ребёнка, которого похитили с целью выкупа; о некоторых других случаях, когда его действия, как ни крути, приводили к правильному, хорошему результату. Доён старательно отыгрывает роль обиженного на весь мир и на самозваного супергероя в частности, но опасные мысли по-прежнему преследуют его. Интересно, а в тех самых «супергеройских» историях прошлого нашёлся бы какой-то персонаж, который был бы похож на Доёна? И если да, то был бы он отрицательным или положительным, одним из главных или каким-то второстепенным неудачником, комиком, а не героем? Доёну не нравится об этом думать. Сознательно, возможно, Доён даже не хотел бы больше пересекаться с этим «прецедентом», который так отрицательно влияет на него. Но всё же они — встречаются. И даже раньше, чем Доён думает. Как только офицер Хан меняет гнев на милость и отпускает его на серьёзное дело — это оказывается выходка того самого «прецедента». Доён косится на безмятежного Юно — который наверняка знал и промолчал — но всё же решает, что лучше сосредоточиться на насущном. Он чувствует, что это не будет легко — но всё же, наматывая третий круг по тёмным, грязным улицам на окраине сто двадцать седьмого района (самый старый квартал, он почти полностью теперь состоит из складских помещений, не считая парочки заводов с явно устаревшими системами экологического контроля) и уже откровенно задыхаясь, Доён в очередной раз жалеет, что тогда, в первую встречу, проявил сочувствие. «Прецедент» вновь оставляет их с носом, но в этот раз, к счастью, Доён за это абсолютно не ответственен — они с Юно всего лишь одни из многих участников операции, а руководили ей вообще органы рангом повыше полицейского управления сто двадцать седьмого района. В следующий раз они ловят этого «супергероя» уже в оживлённом торговом квартале, посреди бела дня — кажется, будто он специально пытается попасться на глаза как можно большему количеству людей и камер. Доён знает, что в этот день у тех спецслужб, что следят за Сетью, будет много работы по удалению запрещённого контента, но он не участвует в погоне — отправляет Юно, а сам охраняет периметр. И наблюдает. У «супергероя» определённо нет сверхспособностей, но зато он крайне искусно использует некие технические приспособления, — потому что как иначе можно объяснить то, как он в буквальном смысле бегает по стенам, или взлетает на короткие расстояния? Должно быть, думает Доён, рассеянно бормоча в рацию короткие рапорты о передвижениях преступника, именно так и снимались когда-то супергеройские фильмы. «Супергерой» по-прежнему худой и одет во всё черное, из-за чего кажется ещё более тощим. Но эта кошачья маска со своими розовыми треугольными ушками портит всё впечатление, делая его из крутого просто милым и забавным. Сам Доён, если уж на то пошло, наверное предпочёл бы что-то более пугающее или стильное. Должно быть, у «прецедента» вкус так себе. В итоге оказывается, что мысль Доёна про нарочитое привлечение к себе внимания была недалека от истины — пока вся полиция гонялась за «прецедентом», сторонники оппозиционной правительству организации успели провести акцию протеста и благополучно скрыться. Камеры их фиксируют, конечно, но на таком расстоянии опознать кого-либо весьма проблематично. — Да этот «прецедент» не номер пять, он за всех пятерых разом пакостит! — бушует офицер Хан после очевидно не совсем приятной беседы с представителями вышестоящей инстанции. — Только поймаем подлеца, и он уже не отделается коротким заключением за свои выходки! Доён прячет ухмылку и почему-то в очередной раз пытается представить, как может выглядеть этот ненавистный и ему тоже «прецедент» в обычной жизни. Каким может быть его лицо. Чем он занимается. — Ты каким-то задумчивым становишься, хён, — подмечает Юно как-то раз. — Стоит только заговорить о том «супергерое» и ты сразу как будто отключаешься от всего происходящего. — Разве? — Доён искренне удивляется и даже, как ему кажется, глупо моргает. — Я просто ну, знаешь… пытаюсь понять, почему он так поступает и как действует. Пытаюсь предугадать ход его мыслей, чтобы мы, наконец, сумели его поймать. — Вот как, — внимательный взгляд Юно словно бы сканирует его, Доёну искренне неудобно. Прямо сейчас Юно снова кажется старше своего возраста. — А тебе правда так уж хочется поймать его, хён? — В каком смысле? — Доён хмурится, невольно оглядываясь по сторонам. Остальным сейчас явно не до них, но всё же подобные вещи, попади они не в те уши, могут стоить Юно многого. Странно, ведь он не выглядит как кто-то настолько безрассудный. — В прямом, — Юно пожимает плечами и продолжает внимательно смотреть на него. — Он, вроде как, совершает благородные поступки и при этом так удачлив, неужели ты не симпатизируешь ему, хён? Мне казалось, он покорил тебя с первого взгляда, ты был настолько эмоционален в тот раз, когда… — Помолчи, — обрывает его Доён, невольно сжимая руки в кулаки и очень надеясь на то, что его уши не начали отчаянно краснеть. — С чего бы вдруг я начал ему симпатизировать? И тебе не советую, если не хочешь, чтобы на тебя донесли. Я считал, что ты более благоразумный. Юно фыркает и в его глазах появляются чертята, которых Доён боится ещё сильнее, чем его привычного спокойствия, но, к счастью, младший решает смиловаться над ним и сворачивает разговор на эту тему. Но неужели — правда? Неужели Доён действительно испытывает к этому неуловимому «супергерою» некий интерес, который настолько заметен даже со стороны? Это пугает. Пугает и вызывает только лишь более сильное желание вновь встретиться лицом к лицу — узнать ответы на свои вопросы, и понять самого себя. Доён всё больше сам себе кажется кем-то, кто стоит на краю пропасти и с отчаянным любопытством пытается заглянуть и увидеть,что же там, внизу. Доён всё больше становится рассеянным и знает, что это ни к чему хорошему не приведёт. Вся его жизнь будто бы похожа на водоворот, который закручивается всё сильнее, и в самом его сердце — странный, непостижимый человек с дурацкими розовыми кошачьими ушами. И наконец этот водоворот смыкается над его головой, потому что в один прекрасный день удача «прецедента», очевидно, подходит к концу. Доён стреляет — и попадает. Они вновь в одном из престижных спальных кварталов — это уже не «Магнолия», как в их первую встречу, но жилой комплекс примерно того же типа. Доён знает, что «прецедент» внутри: по его приказу консъерж блокирует входную дверь сразу же, как только Доён через неё проходит; двери остальных квартир блокируются тоже (как удобно, надо же, что сейчас существует и подобная функция), так что в этом пространстве коридоров, этажей, лестниц и лифтов есть только они двое. Возможно, самый удобный случай из всех, что могли бы произойти, и Доён искренне доволен. Он поймает его. Он узнает, что именно там, за этой глупой маской. Он никому не уступит эту возможность. Доён крадётся по лестнице вверх — вроде бы и ступает неслышно, а всё равно в итоге кажется, будто даже легчайшая поступь гремит в оглушающей тишине. Он реагирует на каждый, даже малейший, шорох, — не хочет, чтобы его вновь застали врасплох, как тогда. Воспоминания о первом провале щекочут разум, точно насекомое с мохнатыми лапками, и Доён собирает внутри себя, концентрирует все те отрицательные эмоции, которые он тогда почувствовал. Доён хочет превратить их в ту силу, которая поможет ему одолеть неуловимого преступника. (Доён надеется, что если будет концентрироваться на ненависти — то не почувствует больше ничего другого). Он скорее чувствует, чем действительно замечает, и на том же инстинкте вскидывает пистолет. Руки по необъяснимой причине чуточку дрожат, наверное поэтому он промахивается: попадает не в спину, а цепляет преступника за ногу. Но всё же — попадает. Доён слышит стук падающего тела, слышит чужой голос, выкрикнувший ругательство, и бежит наверх. Его дыхание моментально сбивается, а колени начинают болеть — слишком быстро, слишком высоко, — но когда он оказывается рядом и опускается на корточки возле неловко скорчившегося на ступеньках человека, то ничего этого не чувствует. Ладно, правильным будет сказать «он сам не знает,что чувствует». Парализатор не убивает и даже не причиняет особого ущерба здоровью — но он ужасно болезненный. Доён молча наблюдает, как «прецедент» шипит сквозь зубы и корчится, хватаясь за поражённое бедро — на вид уже начавшее опухать; а ещё он видит красивую нижнюю часть лица преступника и его искусанные сейчас губы. Доён не должен вот так вот смотреть — ему необходимо поднять своё оружие и выстрелить ещё раз, чтобы гарантированно обезвредить и подготовить к безопасной транспортировке в следственный изолятор. Доён не должен колебаться, чёрт побери, но он — колеблется. Потому, что почему-то это в первый раз настолько сильно — та боль, которую Доён ощущает, видя последствия своего выстрела. Как будто бы этот заряд парализатора на самом деле попал в него самого. Наконец «прецедент» замирает, тяжело дыша и по-прежнему лёжа в совершенно неудобной позе. Доён чувствует на себе его взгляд — в прорезях матовой белоснежной маски глаз не видно, но всё же ощущение есть, и очень сильное. Молчание снова режет воздух — слышно только их дыхание, и Доёну кажется, что он буквально про себя отсчитывает эти секунды «простоя». Чего вообще он ждёт? И, главное, зачем? — Я знал, что это… будете вы, — шепчет преступник наконец. В его голосе слишком много боли, и сердце Доёна сжимается. — Если и сдаваться, то только вам. Что же вы не арестовываете меня, господин полицейский? Или как это у вас правильно делается, я ведь… не знаю… Он закашливается и снова сжимает своё пострадавшее бедро, закусывая губу добела. Доён стискивает вспотевшими пальцами рукоять пистолета, но не двигается всё равно — не может, не может, не может, словно это он тут парализован. Не может или не хочет? Или не может потому, что не хочет? — Зачем? — тихо спрашивает он вместо выстрела. А преступник вздрагивает так, словно выстрелили. — Зачем вам это? Почему вы просто не можете жить спокойно, как все люди, и употреблять свои таланты на благо города? Звучит снова как отвратительная реплика из пропагандистского ролика, Доён почти злится на себя за то, что вообще произнёс это. Но, к его удивлению, на этот раз ему отвечают, и, судя по тону, совершенно серьёзно: — Потому, что я верю в то, что так я поступаю правильно? Доён не знает, что ему возразить на это. И стоит ли вообще — возражать. Вера — штука сложная, но важная. Он сам уже давно это знает. Бороться с этим невозможно, потому что обычно переубедить или переспорить таких людей не выходит, можно только разрушить их веру, а это, чаще всего, означает выпустить дракона из клетки. — Правильно? — уточняет он. — То есть, нарушать закон это правильно? Уголки чужих губ изгибаются в едва знакомой усмешке, но не издевательской, а наоборот, какой-то даже доброй. Словно преступник улыбается несмышлёному малышу, который только что сказал глупость. — Помогать людям — правильно. Вы ведь должны знать это лучше других, не так ли, господин полицейский? И Доён молчит. Доёну ответить нечего. Доён вспоминает слова сонбэ про «принятие последствий» и почему-то именно в этот самый момент не чувствует в себе совершенно никакой уверенности. Никакой веры в то, что он всё делает правильно — не в смысле правильности закона, а в смысле простой человеческой правильности. Потому что ему жаль. Тех глупых детей, которые попадали за решётку за дурацкие фигурки. Тех слишком пылких подростков, которых забирали с акций протеста и наказывали чересчур строго, из-за чего их озлобленность только росла. Многих других, пострадавших от законов, и тех, кому эти законы никак не помогли (или не хотели помочь). Как и вот этому глупому парню, который сдуру решил пожертвовать собой, чтобы спасать незаконно вывезенных животных, похищенных детей и пострадавших от больших шишек людей. Так глупо. И… наверное, всё же достойно уважения. Должно быть именно поэтому Доён спрашивает: — Ты… сможешь сбежать, если я тебя сейчас отпущу? Спрячешься наверху, а когда я их отвлеку, то спрыгнешь… ты ведь умеешь летать, я знаю. Понятия не имею, как именно ты это делаешь, но умеешь. Наверное, это странно, думает Доён, чувствовать, как взгляд, направленный на тебя, становится удивлённым, когда чужое неодоумение буквально в воздухе разливается, а ты даже толком в глаза этому человеку взглянуть не можешь. — Не спрашивай, почему я так поступаю, — раздражённо выплёвывает Доён, когда пауза между ними затягивается. — Или убирайся, или я арестовываю тебя и снимаю со своих плеч любые предполагаемые муки совести. И тогда ему отвечают — тихим, неуверенным смехом, тут же сменяющимся болезненным стоном. Преступник опирается о перила, с усилием заставляя себя подняться, а потом рывком преодолевает первую ступеньку наверх. Однако ступить на пострадавшую ногу ему всё равно приходится, и преступник тихо шипит, сгибаясь сильнее и наваливаясь на перила прежде, чем снова сделать рывок вперёд. Доён смотрит, как напрягаются чужие руки, как отчаянно «прецедент» намерен бороться за свою свободу (и, возможно, даже за свою жизнь). Молча смотрит. И не делает ничего — не пытается ни помочь, ни остановить. Возможно, потому, что в этот самый момент он пытается понять, как и почему это вообще происходит. Ким Доён всегда был благопорядочным полицейским. Ким Доён всегда был законопослушным. Ким Доён всегда был. Ему хочется спросить: как и почему ты заставил меня стать таким?. Что, чёрт возьми, ты со мной сделал и когда? Почему именно ты? Но Доён молчит и просто слушает: тяжёлые шаги, тяжёлое чужое дыхание и болезненные звуки. Доён ждёт. Доён отпускает. — Преступник успел скрыться, — рапортует он после с совершенно равнодушным лицом. Совершенная броня, через которую, он уверен, не просочится ни единая эмоция, способная его выдать. Доён верит в это так отчаянно, потому что от этого зависит жизнь, и это не его собственная. — Когда я зашёл внутрь, то его уже не было. Полагаю, он спрыгнул с крыши, пока я поднимался. Старший по званию не выглядит, мягко сказать, довольным, но всё же резким кивком принимает его донесение. Отдаёт приказ прочесать окрестности, и Доён отстранённо задумывается, есть ли у «прецедента» какие-то особенные способы отхода, потому что с парализованной ногой далеко он не убежит. Потом ему снова приходится вернуться в участок, составить рапорт уже как положено, подписать ещё несколько бланков и отмахнуться от подозревающего что-то Юно (весьма убедительно, как считает Доён, отмахнуться). Однако когда он выходит из своего личного автомобиля (далеко не самая новая модель, да и вообще, её покрасить заново не помешало бы, на левом боку уже ржавчина пятнами проступает) возле своего подъезда, рассчитывая на спокойный вечер расслабления перед телевизором, то меньше всего ожидает, что его окликнут. Преступник одет во всё чёрное, поэтому он почти сливается с темнотой, но его маска жалобно белеет. Он сидит прямо на земле, неловко скорчившись, и Доён думает, что, должно быть, парализующий эффект ещё не закончился. Нужный вопрос приходит ему в голову далеко не сразу, а когда приходит, то мигом срывается с языка: — Что ты здесь делаешь? Любая вежливость пропадает из его голоса напрочь, смытая раздражением напополам с волнением. Доён затравленно оглядывается — окей, у одной камеры здесь слепая зона, а у второй… — О, так мы уже перешли на «ты»? Второй раз так ко мне обращаетесь, — чужой голос шелестит насмешливо и устало одновременно. Преступник шевелится, и кажется, будто это рябь по тени идёт какая-то. — Не бойтесь, господин полицейский, камеры меня не засекут. Я позаботился об этом. — Да ну? — Доён хмурится, потому что вся эта ситуация нравится ему всё меньше (если вообще когда-то и как-то нравилась). — И всё же: почему ты здесь? Я ведь… Ты ведь сбежал. — Ну, — преступник пожимает плечами. — Мне нужна была помощь и так вышло, что вы единственный, у кого я могу её попросить? Доён только лишь тяжело вздыхает. Наверное, он всё же сошёл с ума, если снова поступает не так, как должен. — У меня одно условие, — произносит он серьёзно. — Я помогу тебе, но взамен ты больше никогда не покажешься мне на глаза. И бросишь эту свою игру. Согласен? Между ними воцаряется долгая пауза, и Доён уже намеревается просто оставить его здесь и пойти домой, когда преступник, наконец, заговаривает: — Полагаю, у меня нет выбора, верно? — вопрос риторический, и в чужом тихом голосе слышна усмешка. Доён уже жалеет о том, что предложил такое, но теперь отступать поздно. К тому же, возможно, он и правда хочет. Хочет помочь. Преступник худой, но почему-то всё равно достаточно тяжёлый. Когда Доён взваливает его себе на спину, то в первое мгновение хочет только одного: сбросить обратно. Маску преступник предусмотрительно прячет под низко надвинутым капюшоном и со стороны они выглядят как двое друзей, один из которых мертвецки надрался, а второй ему помогает. По крайней мере, Доён на это очень надеется. И только когда он заносит преступника в свою квартиру, то понимает, что это значит. Вероятно, я сейчас смогу увидеть его лицо. Почему-то от мыслей об этом у Доёна в груди как будто что-то трепещет, точно пойманная птичка. Странное и кажущееся непонятным ощущение, которого он, как ему кажется, никогда не испытывал прежде. — Господин полицейский… — начинает было преступник, когда Доён сваливает его, точно мешок какой, себе на диван и вновь выпрямляется, хрустя плечами и недовольно хмурясь. — Не называй меня так, в твоих устах это звучит как издевательство. — А как же тогда называть? — По имени, наверное, — Доён не может найти в себе силы обернуться и стоит некоторое время к незваному гостю спиной. — Просто Доён. — Хорошо, просто Доён, тогда… спасибо? Доён кивает, тут же спохватывается и, осознав, что этого никто, кроме него, в такой позе заметить не может, всё-таки поворачивается, медленно и неохотно. Именно в тот самый момент, когда преступник снимает маску. Доён предполагал, что он может быть красив — чувственный рот, чёткие, острые линии челюсти, сильный подбородок выдавали это, — но всё же, возможно, это было впервые, чтобы чужая красота настолько отозвалась где-то внутри него. Хотя, может быть, виной всему были глаза этого парня, большие и глубокие, с пушистыми ресницами; они привлекали, придавая чужому лицу немного детское, наивное выражение. — Ты назовёшь мне своё имя тоже? — Доён сам не знает, почему с его губ срывается именно это; хотя, возможно, в нынешней ситуации это и был самый логичный вопрос. — Мне некомфортно называть тебя прецедентом, а преступником — и вовсе неприятно, ты сам должен понимать. — Хэй, я не преступник! — парень перед ним надувает губы манерно и по-детски одновременно. Очаровательно, мило и глупо. А ещё неуместно, потому что как ни крути, а Доён ему не друг и не девушка, чтобы вот так вот… — Ты можешь звать меня Тэён. — Я могу тебя звать, серьёзно? — поднимает Доён брови, и Тэён тихо, проказливо смеётся. — Это моё имя, если для тебя это так важно. Тэён. Так лучше? Доён кивает и думает: как я вообще позволил, чтобы ситуация зашла настолько далеко? Под маской, ободком с кошачьими ушами и шапочкой у Тэёна обычные чёрные волосы, и без всего этого добра он уж точно не выглядит супергероем; скорей уж обычный парень неопределённого возраста. Он неловко приглаживает взлохмаченные прядки, смущённо отводит взгляд и всё ещё морщится от боли в ноге. Которую не помешало бы осмотреть. — Снимешь одежду? — прочистив горло, спрашивает Доён и чувствует, что смущается, как мальчишка, первый раз предлагающий секс своей подружке (при том, что он и не предлагает вовсе ничего подобного). Тэён, кажется, думает о том же самом, потому что нервно хихикает и медлит, прежде чем взяться за скрытую молнию своего костюма. Доёну приходится помочь ему, и это всё выглядит двусмысленно и глупо одновременно. Под костюмом Тэён ещё более худой; Доён не пытается смотреть, но всё же видит: маленький шрам на животе, наверное, от аппендицита, и ещё несколько, например белая давным-давно зажившая полоска на рёбрах справа; возле локтей чернеют какие-то небольшие аккуратные тату, но Доён решает, что не будет придавать этому какое-то значение. Вместо этого он сосредотачивает своё внимание на месте выстрела: отёк уже частично спал, но кожа почернела и нога, судя по всему, всё ещё болит. — Я сейчас, — произносит Доён и уходит в ванную за аптечкой, а на обратном пути, подумав, заглядывает ещё и в спальню, чтобы прихватить сменную одежду для гостя. Ведь вряд ли Тэён в таком состоянии сегодня покинет его квартиру, а Доён никак не может позволить, чтобы почти незнакомец (преступник, язвительно добавляет совесть) расхаживал рядом с ним в одних трусах. И дело, конечно же, не в том, что этот незнакомец весьма красив, а трахался Доён уже кучу времени с одной только работой. — Спасибо, — тихо благодарит его Тэён, когда Доён заканчивает с обработкой его травмы. В чужих тёмных глазах сейчас плещется серьёзность и, кажется, даже что-то похожее на чувство вины, но, возможно, это Доёну мерещится просто. — Я… мне правда жаль, что я приношу столько проблем, и если бы я мог пойти куда-то ещё, я не навязался бы тебе сегодня. Вероятно, я выгляжу полнейшим безумцем, раз попросил помощи у полицейского, да ещё и у того, кто подстрелил меня, но… — Куда большим безумцем выгляжу я, нарушивший из-за тебя закон дважды, — перебивает его Доён, сухо хмыкая. Тэён по-прежнему сидит на диване, неловко баюкая в ладонях кружку с чаем (Доён несколько минут вспоминал, куда вообще он дел «гостевую» кружку, и это, наверное, показатель того, как всё плохо в его жизни, состоящей буквально из одной работы); сам Доён устраивается в кресле напротив и, запустив пальцы в собственные волосы, рассеянно ерошит их. — А я ведь ненавижу тебя за тот раз, когда я впервые тебя упустил. Мне тогда сонбэ такой разнос устроил… Он замолкает, потому что понимает, как это всё выглядит: словно они с Тэёном знают друг друга тысячу лет. Словно они с Тэёном друзья, а не те, кто стоят по разные стороны баррикад. — Ну… прости? — Тэён снова хихикает, забавно приподнимая уголки губ, но эта усмешка по-прежнему не достигает его глаз. — Если бы я знал, что с тобой так обойдутся, то придумал бы какой-то другой способ побега, но мне так хотелось поближе посмотреть на тебя. — Посмотреть на меня? — удивлённо переспрашивает Доён. Такого поворота он точно предугадать не мог; хотя ему по-прежнему кажется, что Тэён просто играет с ним по каким-то своим, неведомым причинам. — Зачем же? — Не знаю, — Тэён пожимает плечами и делает глоток из своей кружки, мило морща нос при этом. — Наверное, ты показался мне интересным. Так просил меня быть благоразумным и не хотел причинять мне вред. Такой вежливый. Другие полицейские не были такими милашками. Звучит как глупый флирт, и Доён воспринимает его только как «глупый», поэтому лишь фыркает и отворачивается. Ему по-прежнему неловко от того, насколько уютная между ними атмосфера. — Я всё ещё хочу знать, — начинает Доён наконец, потому что внутренние сомнения и любопытство по-прежнему гложут его. Он должен это выяснить. — Почему ты это делаешь. Как ты это делаешь. Если ты и правда испытываешь ко мне что-то вроде благодарности, то пожалуйста, дай мне ответы. Я не хочу искать их сам, давай поможем друг другу. Тэён чуть хмурится на мгновение, а потом внезапно расслабляется, откидываясь на спинку дивана и запрокидывая голову, чтобы уставиться в потолок. — Я ведь уже говорил, — произносит он совершенно безэмоциональным голосом. — Я хочу помогать людям. Делать для них то, что не сделает никто другой. Потому что сам столкнулся с одним таким случаем и потерял дорогого для меня человека. Потому, что сам себе казался совершенно беспомощным и бесполезным, а когда впервые попробовал… впервые стал супергероем, то действительно ощутил себя кем-то. Не думаю, что ты сможешь понять меня. У тебя ведь есть то, что тебе важно, и ты защищаешь это законными путями. Доён невольно стискивает руку в кулак, потому что чужие слова ему словно ножом по сердцу. И потому, что Тэён делает это всё не для развлечения, не из глупого желания привлечь внимание (как другие «прецеденты»). И потому, что Тэён так трогательно верит в правильность Доёна, тогда как сам Доён, кажется, давно уже верить в неё перестал. Если вообще когда-либо верил. — Ты действительно так уверен в этом? — срывается с доёновых губ в конце концов. — В то, что я весь такой правильный и законопослушный? — Думаю, да, — в голосе Тэёна действительно слышна уверенность, а его взгляд становится острым и как будто просвечивает Доёна насквозь. — И это восхищает меня в тебе. Да, ты можешь возразить, что я нарушаю законы, как я могу восхищаться тобой, полицейским, но я на это могу ответить тебе, что законы бывают разные. И правильность бывает разная. Какие-то общечеловеческие вещи куда важнее, чем то, что постановили очередные власти. И ты сам это знаешь, ты инстинктивно чувствуешь это, поэтому и… и поступаешь так, как поступил. Со мной. — Я понятия не имею, почему я поступил так с тобой, — шипит Доён, внезапно начиная злиться. Тэён какой-то странный, рядом с ним самообладание отчаянно теряется, уступая место странной нервозности, странной потребности в свободе, будто что-то внутри просыпается и отчаянно стремится выбраться наружу. — Может быть, это была просто случайность. Блажь. Заработался, вот и… Ну и решил досадить начальству, которое меня отчитало. Не выдумывай каких-то там высокоморальных… — Ты знаешь, что я прав, — этот взгляд Тэёна нервировал очень сильно; Доён уже и отворачивается, но всё равно чувствует его, чувствует, как по спине бегают мурашки. — Просто ты боишься. Я понимаю, что это страшно, и я понимаю, что ты, должно быть, потратил много времени и сил на то, чтобы убедить самого себя в… — Я никого ни в чём не убеждал! — восклицает Доён. Он и правда боится. Он очень боится сорваться окончательно — в никуда, в неизвестность. Он уже на краю. — Наши законы не так и плохи, я знаю, что можно было найти законный способ… — Нельзя было, — тон Тэёна становится ледяным, обвиняющим, пугающим. — Помнишь нашу первую встречу? Я не был настолько дураком, чтобы лезть очертя голову в охраняемый по последнему писку технологии жилой комплекс. Я не стал бы этого делать, будь какие-то другие варианты. Но для того, чтобы спасти невинно пострадавшего человека, мне были необходимы эти чёртовы документы. Полиция была бессильна — нарочно, потому что какие вообще шансы у простого помощника перед уважаемым человеком, влиятельным бизнесменом, тем, кто всегда может, как это называется, дать на лапу кому нужно? И разве их волновало то, что человек окажется в тюрьме на много лет, а его семья останется без средств к существованию, потеряв всё имущество в ходе конфискации? Доён молчит, потому что ему и правда нечем ответить. Он прекрасно знает, что такие вот вещи случаются сплошь и рядом, что сильные мира сего всегда найдут способ прикрыть свои нечестные задницы, а власти будут смотреть на это сквозь пальцы. — Или те несчастные животные, которых содержали бы на какой-нибудь загородной вилле в узком, плохо вычищенном бассейне ради забавы? Или ребёнок, которого не собирались выкупать, потому что его отец посчитал свой бизнес более важной вещью, а его мать ничего не смогла сделать для того, чтобы его переубедить? Или другие случаи? Я далеко не так хорош, как мне хотелось бы, и я совершил множество ошибок — включая сегодняшнюю, когда меня подстрелили, — но я счастлив, что смог сделать мир хотя бы немного лучше. Доён молчит, потому что ему по-прежнему совершенно нечего возразить. Тэён шумно выдыхает, запускает пальцы в свои волосы, яростно их взъерошивая, а потом опускает голову, как будто расслабляясь, как будто то, что он сказал до этого, он мечтал произнести в течение долгого времени. Хотя, может, так оно и было — Доён ведь понятия не имеет, кто вообще в курсе этой самой тайной жизни Тэёна. — Прости, — тем временем говорит ему Тэён и нервно, как Доёну кажется, хрустит пальцами. — Мне не стоило вываливать это всё на тебя. В конце концов, мы реально едва знакомы, а я уже пытаюсь тебя судить. Должно быть, со стороны я выгляжу отвратительным. — Хорошо, что ты понимаешь всю неуместность своего поведения, — не может удержаться от подколки Доён. — Но, с другой стороны, я ведь сам спросил. И ты… не выглядишь отвратительным. — Что ж, спасибо, — слабая улыбка трогает губы Тэёна. — Должно быть, мы оба выглядим слишком противоречиво в данной ситуации, поэтому, может быть, нам стоит свернуть этот разговор. Доён согласен. Он предлагает Тэёну перекус из нехитрого содержимого его холодильника, получает утвердительный ответ, и они ужинают в до странного уютной тишине, после чего Доён устраивает для гостя постель на диване и удаляется к себе в спальню, слишком дезориентированный, утративший, как ему кажется, почву под ногами и чувство самосохранения — тоже. На самом деле, это было безрассудно — вот так впускать в свой дом совершенно незнакомого человека, с лёгкостью нарушающего законы. Почему Доён сделал это так спокойно, без каких-либо колебаний? Почему он отпустил преступника? Почему ему, при всех своих сомнениях, настолько спокойно в его присутствии? Доён лежит в своей постели и смотрит в потолок. Из гостиной не доносится ни звука, но, возможно, он и не услышал бы, настолько в его голове много мыслей, размышлений, сомнений. Тэён, сам того не ведая — а может, на самом деле специально? — растравливает в нём целое осиное гнездо. Или открывает ящик Пандоры. Потому, что Доён знает, что Тэён прав. И при всём этом отказывается принимать то, что это так. Это противоречие так сильно разъедает его изнутри, что это ощущается почти физической болью. Когда одна часть Доёна хочет противостоять Тэёну и видит в нём преступника, а другая, напротив, солидарна с ним и хочет быть на его стороне. И эти части его не могут ни победить друг друга, ни прийти к прочному равновесию. Доён сам не замечает, как в итоге засыпает, а наутро — как предсказуемо — он в квартире уже один. Одолженная одежда аккуратно сложена на диване, а на столе, заботливо прикрытый крышкой, оставлен простенький завтрак из яичницы и тостов. Доён отчаянно надеется, что он не увидит Тэёна больше никогда. Что тот найдёт другой, более законный способ помогать людям. Что Доёну не придётся врать своему начальству (точнее, придётся, но по минимуму). И неважно, что почему-то ему грустно думать об этом. О том, что они больше никогда не встретятся. Пусть даже это и к лучшему.* * *
Они и правда не встречаются больше. Доён не был уверен в том, что Тэён сдержит своё «обещание», но тот и правда залегает на дно. Доён каждый день с каким-то внутренним трепетом ждёт нового вызова, новой информации о проделках «супергероя», но нет, всё тихо. Это не означает, что Доёну нечем заняться — другие-то нарушители закона без дела не сидят, да и бумажная работа всегда найдётся; но, возможно (он даже самому себе в этом не хочет признаваться), без того драйва, который представляла собой охота на неуловимого «супергероя», теперь жизнь кажется ему пустой. Об этом как-то раз заговаривает Юно — смотрит своим тем самым хитрым взглядом и ни с того ни с сего заявляет: — С тех пор, как наш супергерой пропал, хён совсем не свой. Так успел к нему привязаться? — Вот ещё чего! — искренне возмущается Доён и даже, кажется, роняет папку, которую в этот момент держит в руках. — Просто меня злит, что я в итоге так и не смог его поймать! Моё профессиональное эго оскорблено в лучших чувствах, а этот… этот… до сих пор на свободе! — Ну да, ну да, — Юно почти мурлычет это, выуживая из кармана пиджака пачку сигарет — по-прежнему тёмно-синюю, Доён невольно цепляется за этот факт, за эту привычку, выдающую стремление Юно к постоянству в подобных мелочах. — Я ведь именно это и имел в виду, хён, почему же ты так заволновался, словно подумал о чём-то совершенно другом? Доён думает, что этот парень точно далеко пойдёт со своим умением съязвить, при этом не сказав ничего возмутительного, а даже наоборот. Доён думает об этом и решает больше ничего по этому поводу не говорить, потому как любые его оправдания только лишь вызовут больше подозрений. А ещё ему хочется верить, что Тэён побережёт себя и больше не станет ввязываться в неприятности. Даже ради самых что ни на есть благих целей. Доён даёт себе обещание стать таким полицейским, который сумеет помогать как можно большему количеству людей исключительно законными методами. Это звучит как глупая наивная сказка, утопия, осуществить которую в реальной жизни не получится, но Доён хочет попытаться. Доён должен попытаться. Тэён приходит к нему спустя месяц. Вечером выходного дня просто звонит в домофон, криво улыбается из-под козырька кепки в камеру и неловко машет рукой, дескать, впустишь? Он выглядит как какой-то подросток, хотя Доён уверен, что Тэён куда старше двадцати. Доён его впускает. Доён спрашивает: — Что ты здесь делаешь? Тэён держит руки в карманах, но сразу видно: на нём нет прежнего комбинезона и дурацких кошачьих ушек; только лишь чёрный свободный свитер и потёртые джинсы. Доён может видеть нарисованные цветы и солнца на его кроссовках, эти рисунки явно самодельные. Тэён удивительно обычный, и от этого Доёну легче не становится. — Просто захотелось тебя увидеть. Можно? Доён не уверен, на самом деле, что стоит, но всё-таки кивает. В конце концов, он ведь уже впустил. Они пьют чай с кексом из полуфабриката, который Доён купил накануне и разогрел в духовке; кекс на самом деле безвкусный совершенно, но Тэён уплетает его с большим аппетитом, и по какой-то причине Доёну это кажется милым. Разговор не клеится долго, и в конце концов Доён всё же начинает его первым, потому что устаёт от тишины. — Не ожидал, что ты будешь держать обещание, данное мне. Тэён фыркает шумно, торопливо прожёвывает и смотрит на Доёна чуть исподлобья и немного насмешливо. — А что, я не произвожу впечатление ответственного человека? — он надувает нижнюю губу, капризно и чуточку манерно одновременно, так, как умеет только он; Тэён такой забавный, и Доён уже это одно только в нём считает преступлением. Доён не хочет поддаваться и позволить себе сблизиться с кем-то подобным (а он уже сближается, ведь к нему домой ещё ни разу не приходил например ни один человек с работы, да даже родной брат тут побывал от силы пару раз за всё время). — Так горько это слышать, а я ведь изо всех сил старался быть пай-мальчиком, чтобы не выглядеть плохим в глазах господина полицейского. Доён морщится и хмурится, Тэён перестаёт дуться и прыскает со смеху. Кажется, его искренне забавляет эта ситуация. Может, Доён поторопился с тем, что он не ненавидит этого человека? — А если серьёзно, то я… встреча с тобой заставила меня задуматься, — Тэён говорит серьёзно, но при этом облизывает ложечку из-под кекса как ребёнок. Ходячее противоречие, не иначе. — Звучит пафосно, понимаю, но всё-таки. Я задумался, действительно ли правильны и мои методы тоже. Не забыл ли я за попыткой геройствовать о том, что могу кому-то навредить своими поступками. До этого всё получалось, но вдруг однажды везение закончится, и тогда… Его передёргивает, и Доён неосознанно тянется к его плечу, чтобы успокаивающе сжать. Останавливает себя только в последний момент, в ужасе глядя на собственную руку. — Это странно признавать вслух, но, знаешь… я рад, если ты решил быть более осмотрительным, — тихо произносит он вместо этого. — Я всё ещё понятия не имею, как именно тебе удавалось скрываться от камер и сканеров, но раз уж удалось — теперь уходи в тень. Если ты не станешь вытворять ничего… супергеройского, то выйдешь сухим из воды окончательно. С одними только воспоминаниями о том, как я подстрелил тебя. — Супергеройского? — Тэён хихикает чуть скрипуче, непонятно, весело ли ему на самом деле или же это нечто вроде сарказма. — Ты, наверное, хотел сказать вместо этого «самоубийственного»? — А ты так хорошо научился читать мои мысли? — парирует Доён, фыркая. — Может у тебя всё-таки есть на самом деле сверхспособности, м? — Кто знает, — невинно пожимает плечами Тэён. — Может быть, и есть. Рядом с ним хочется улыбаться — Доён ловит себя на этом и почему-то очень смущается. В тот вечер он так уходит так же внезапно, как и пришёл, — просто вдруг заявляет «мне пора», и Доён не останавливает его. Но потом он возвращается, снова и снова, так, что Доён уже привыкает к этим самым визитам. Покупает больше сладкого к чаю, чаще прибирается в своей холостяцкой берлоге, и, что самое страшное — ждёт. Так проходит ещё месяц, прежде чем как-то раз Тэён с порога произносит: — Может быть, прогуляемся? Доён уставший и измотанный — ему пришлось сегодня разбираться с одним очень неприятным заявлением и тем, кто, собственно, это заявление подал; у него натурально трещит голова и нет совершенно никакого желания тащиться куда-либо. Но Тэён смотрит на него такими серьёзными глазами, и выражение его лица какое-то торжественно-решительное, так что внутри Доёна само собой просыпается любопытство. А, может, в самом Тэёне есть что-то такое, из-за чего Доён не может отказать ему. — Надеюсь, я не пожалею об этом, — ворчит он, надевая куртку, и Тэён только лишь загадочно усмехается в ответ. Оказывается, у Тэёна есть машина — старенькая модель, с облупившейся там и тут краской, и с куда меньшим количеством автоматики, чем у самого Доёна, но в салоне очень чисто и приятно пахнет каким-то цветочным освежителем. Доён устраивается на переднем сидении, щёлкает ремнём безопасности и наблюдает, как Тэён, что-то мурлыча себе под нос, заводит двигатель и ловко нажимает на кнопки. Он выглядит таким уверенным, и почему-то Доёну это кажется настолько забавным, что он не может сдержать короткий смешок. Тэён, вздрогнув, поворачивается к нему и смотрит одновременно удивлённо и чуточку обиженно, его глаза округляются и он выглядит куда младше своих лет. И опять выглядит очень мило. — Ты чего? — спрашивает он со всё теми же изумлённо-обиженными нотками, и Доён, по-прежнему хихикая, машет рукой. — Нет, ничего. Извини. Просто почему-то в моей голове ты не выглядел как кто-то, умеющий водить машину. — Это почему это?! — обиды становится ещё больше, и Тэёна хочется погладить по голове, как ребёнка, чтобы не принимал всякие глупости близко к сердцу. — Считаешь, что я не справлюсь с этим? — После твоих выкрутасов — может быть, — вредно поддевает его Доён, но тут же идёт на попятную. — И я просто думал, что ты со своим очевидным пристрастием к острым ощущениям выберешь более экстремальный транспорт. Ну, что-нибудь типа байка, как минимум. Тэён фыркает громко и презрительно именно в тот момент, когда, повинуясь его желанию, автомобиль трогается с места. — Я вовсе не любитель сумасшедшей езды, чтобы ты знал. Я могу, конечно, ездить очень быстро, но на деле мне не слишком-то хочется это делать. Так ведь легко попасть в аварию, да и ещё кто-то может пострадать… — Да уж, бросить все эти супергеройские штучки и правда было для тебя наилучшим выходом, — фыркает Доён. — Ты скучный. — Может быть, я и скучный. Но когда я надеваю маску, то как будто становлюсь другим человеком. — Правда? — Доён и думать забывает о том, чтобы следить за тем, куда они едут. Разглядывать лицо Тэёна, наполовину скрытое тенью и освещённое лишь огнями ночного города, ему куда интересней. — Кстати, я совсем не разбираюсь в законах этого жанра, но разве у тебя не должно быть какого-нибудь другого, типа крутого, имени? Уголок губ Тэёна, который может видеть Доён, насмешливо изгибается, и кажется, будто Тэён изо всех сил пытается не засмеяться, но получается у него плохо. Хотя в итоге — всё же получается. — Нет, я никогда не придумывал. Ну, знаешь, кошкомен звучит так себе, а дальше моя фантазия просто не заходила. Доён пытается сходу что-то сообразить, но в итоге тоже признаёт свою бессильность. — Ну, значит, буду звать тебя кошкоменом. — Хэй! — А что, ты сам виноват. Напялил эти кошачьи уши, да ещё и розовые. Тэён дуется и как-то резче обычного крутит руль. Доён не хочет, но залипает: рукава закатаны до локтей, и хотя чужие руки не производят впечатление сильных, но они довольно изящны, а ещё — с выступающими венами. Неподходящие мысли начинают лезть в голову с новой силой — глупые мысли о том, можно ли спасать людей с такими руками, с таким лицом, с этой несерьёзной насмешкой и детской привычкой обиженно надувать губы. Доёну не нравится, что какая-то его часть готова ответить «да». Квартирка Тэёна ютится в совершенно неприметном доме и в совершенно неприметном секторе — устаревшем и, кажется, где-то на самой окраине района сто двадцать семь. Доён не следил за дорогой, да и тут он совсем не уверен, что запомнит — очень уж безлико, и, что главное, почти нет камер. Тэён распахивает перед ним дверь с нарочитой радушностью, бормочет что-то про «извини, здесь неприбрано», но Доён не замечает этого, потому что он снова смущён: на этот раз тем доверием, которое ему оказали. Одно дело прийти в гости к полицейскому. Другое дело — привести его в свой дом. Почему-то Доён уверен: Тэён и правда здесь живёт, слишком уж обжито и уютно. И пахнет тем же освежителем, что и в машине. «Неприбрано» у Тэёна выглядит куда лучше, чем полный порядок в доёновой квартире, и это смущает тоже. Доён окидывает взглядом явно вручную расписанные стены, мягкие игрушки и огромный компьютер в углу, от которого тянется куча проводов к устройствам более непонятного назначения, и вопросительно смотрит на Тэёна, ожидая объяснения того, зачем же тот его сюда привёл. А тот же, неловко переступая с ноги на ногу, кивает на дверь, ведущую в соседнюю комнату, и Доён так же молча следует туда за ним. Вся стена — в масках. Белые, цветные, раскрашенные и пластиково-безликие, они взирают на Доёна, так и застывшего у входа, своими чёрными пустыми глазницами, и от этого по спине начинают бежать мурашки. — Ты говорил, что хочешь понять, как я это делаю и зачем я это делаю, — тихо произносит Тэён. Доёну кажется, что тот сейчас где-то далеко, настолько сильно его внимание привлекают маски. — Поэтому я решил показать тебе это. Здесь не только маски: Доён с усилием отводит от них взгляд и смотрит на полки, заполненные какими-то мелкими устройствами, на выцветший плакат с каким-то парнем в глухой маске и трико, на старомодные фотографии в рамках. У него не самое лучшее зрение, но даже так он может различить там Тэёна, более молодого, но почти не изменившегося. — Во многом мне помогли мои друзья, — Тэён подходит к полке и берёт в руки одно из фото, нежно проводит пальцем по прикрывающему фотографию стеклу, и Доён может видеть скрытую боль в его чертах. — Они придумали, как использовать антигравы для того, чтобы бегать по стенам, и мы вместе сконструировали реактивную обувь для затяжных прыжков. Они стали бы куда лучшими героями, чем я, но… в итоге пришлось мне. Ради них всех. Доён сердцем чувствует: случилось что-то плохое. И именно это плохое подтолкнуло Тэёна к активным действиям. Но спрашивать почему-то страшно, да и, может быть, неуместно даже. В конце концов, они ведь по-прежнему практически не знакомы, разве нет? Вместо этого Доён решается — в этот раз почему-то легко, бездумно практически — и, приблизившись, кладёт руку Тэёну на плечо, сжимает в безмолвном жесте поддержки. Тэён вскидывает голову и смотрит на него из-под чёлки, внимательно, настороженно и устало одновременно, а потом шумно вздыхает и подаётся вперёд. Он чуть ниже ростом, так что ему достаточно удобно — уткнуться лбом в доёново плечо, доверчиво и почти обессиленно, словно вот Тэён очень давно, очень отчаянно в этом нуждался: кого-нибудь сюда привести, кому-нибудь показать, рассказать может даже. А Доён… что Доён — ему неловко и тепло одновременно, странное осознание противоречивости собственных чувств, которое, впрочем, слишком часто накрывает его с этим человеком. Тэёна хочется гладить, как ребёнка, по растрёпанным чёрным прядям, по худой, немного неестественно выпрямленной спине, словно и сам Доён не взрослый, и они сейчас где-нибудь в песочнице, с разбитыми в кровь коленками и испачканными в мокром песке пальцами. Доёну страшно, но он, если честно, не уверен, кому из них двоих принадлежит этот страх — а, может, он их общий, разделённый на двоих. Тэён успокаивается быстро — Доёну казалось, что он ткнулся носом в чужое плечо, чтобы скрыть слёзы, но нет, тэёновы глаза сухие и блестят. А ещё у Тэёна быстро меняется настроение: минута — и он уже смеётся, показывая Доёну, как именно он прилаживает к обуви антигравитационные подошвы, а потом листает перед ним потрёпанный скетчбук, на каждой странице которого теснятся наброски. — Если честно, первый вариант моего костюма был и правда розовым, — поясняет Тэён, морща лоб и пряча смешинки в уголках губ. — Я очень долго и детально его разрабатывал, и… там хвост был тоже. Тогда мне нравился этот цвет, и я считал, что это будет неплохо — в смысле, ну, розовый ведь милый и никого не пугает, так? Но когда я показал свой эскиз другу, он долго ржал надо мной. И в конце концов сказал, что я всем этим опозорю буквально само звание супергероя, так что я в итоге обиделся и решил, что у меня не будет специального костюма. Только вот уши эти оставил, как… ну, как память, что ли. — Значит, тебе нравится всё миленькое… и с кем я только связался, — поддразнивает его Доён. — Но, кстати, может твой друг и был прав. Розовый очень бросается в глаза, да и хвостом ты мог бы за что-то зацепиться. Тэён кисло смотрит на него в ответ. — Вот-вот, ты такой же логик. Думаю, вы с моим другом быстро нашли бы общий язык. Никакого воображения, никакого чувства стиля… — Хэй! — возмущённо выпаливает Доён, и Тэён совершенно по-детски показывает ему язык. Он рассказывает ещё: о том, как в свободное от работы время (он фрилансер в компании, занимающейся разработкой каких-то виртуальных игр, Доён думает, что такая работа Тэёну подходит) он мониторил сеть на предмет того, кому нужна помощь; о том, как, на самом деле, он уставал после всех этих вылазок и потом целые сутки лежал пластом, а его, бедного, даже некому было пожалеть. А ещё Тэён рассказывает о том, как вырос вдали от Эн-сити, поэтому всё детство зачитывался комиксами и восхищался их персонажами. — Когда отцу одобрили, наконец, его заявку на переезд сюда, мы все были такие окрылённые, такие счастливые… думали, тут в итоге заживём припеваючи, со всеми удобствами развитого мегаполиса, да ещё и якобы полностью безопасного. А в итоге… Доён не может не видеть, как у Тэёна горят глаза, когда он рассказывает о всех этих своих «супергеройских» штучках. Доён чувствует кисловатый привкус во рту, думая о том, что а вправе ли он вообще был запрещать Тэёну это всё, пусть даже ради его безопасности. Кто он Тэёну вообще, какое он имеет право… и почему Тэён к нему прислушался? — Знаешь, — произносит Доён наконец, решая, что должен что-то отдать взамен. Тоже раскрыть душу, потому что так будет честно. Хотя, может, дело в том, что его действительно гнетёт этот вопрос. — Тебе никогда не было интересно, ну… почему я вообще тебя тогда спас? Почему я, полицейский, так и не сдал тебя — и до сих пор не сдаю? Ты, наверное, думаешь, что я отвратительно исполняю свой долг, и… — Я так не думаю, — Тэён перебивает его серьёзно и твёрдо. — Я немного наблюдал за тобой, знаешь… за твоей работой, за тем, как ты себя ведёшь, потому что мне было интересно, и я не считаю тебя плохим полицейским. Да, не спорю, твой поступок с точки зрения рабочей этики неправильный, но, как я говорил, мораль бывает разная. И правильность бывает разная. Я не считаю преступлением то, что ты судил меня с позиции человека, а не с позиции полицейского. И не спрашивал именно поэтому. А ещё, может быть, потому что я чувствую: ты и сам ещё не нашёл ответа на этот вопрос. Доён смотрит на него и вымученно трёт пальцами висок. — Замечательно, ты ещё и сталкер… мне определённо стоит тебя бояться. Тэён с безмятежной улыбкой пожимает плечами. Они разговаривают — мало-помалу Доён принимает на себя главенствующую роль в этом всём; он легко угадывает, что Тэён, на самом деле, в общении ведомый, а не ведущий. А ещё он угадывает то, что им обоим этого самого общения остро не хватало. Может, поэтому их так сильно и тянет друг к другу. А может, им не хватало ещё чего-то, куда более близкого, человеческого тепла, заставляющего сердце трепетать, а кончики пальцев — покалывать от желания коснуться. Доён не знает и, кажется, даже сам не улавливает той череды поступков и слов, после которых он оказывается в руках Тэёна. В его объятиях. Но целует он с неменьшим пылом, позволяя изучать свой рот, прихватывать свои губы и отчаянно прижимать к чужому телу, словно в попытке удержать и защитить навсегда. Тэён целуется уверенно, настойчиво, но не грубо; его губы мягкие, но обветренные и искусанные. И его объятия такие же: уверенные, но нежные, а ещё совсем чуточку отчаянные, словно он и правда боится, что Доён убежит от него. Доён убегать не собирается. Доён позволяет себе отключиться от всего на несколько мгновений и просто наслаждаться. Не думать ни о чём. — Ты настолько не уверен в том, что я тебя не сдам, что решил для пущей надёжности соблазнить меня? — неловко шутит он, когда они наконец отстраняются друг от друга. Тэён фыркает и смотрит в ответ абсолютно сияющими глазами, Доёна смущает, что кто-то вообще может так смотреть на него. Ему кажется, что это всё усложняет. — Во-первых, я в тебе уверен. А во-вторых… откуда ты знаешь, может, я захотел соблазнить тебя уже в тот момент, когда держал у твоей шеи шариковую ручку? — …шариковую ручку? Ах ты…! Доён мстительно тычет его под рёбра пальцами и щекочет, Тэён смеётся и пытается вырваться; они оба как дети, и Доён отчаянно мечтает, чтобы этот момент продлился как можно дольше. Чтобы ему не пришлось ничего решать. Не пришлось выбирать. Доён и правда слишком логичен — поэтому он знает, что за всё нужно платить. За краткое неожиданное счастье в том числе. И даже за доброту. За ним приходят рано утром — в его выходной; Доён открывает дверь заспанным и взъерошенным (вчера вернулся поздно, так в итоге и не оставшись у Тэёна ночевать, наверное, чувствовал, что не стоит) и первое, что он видит, это холодный взгляд офицера Хана и грустное, почти виноватое лицо Юно. Что же, было глупо надеяться на то, что он сможет скрывать это вечно? С тем, как их город напичкан камерами и другими устройствами слежения; с тем, что они с Тэёном и не скрывались вовсе. Доён боится не за себя — он боится за Тэёна. За то, что его найдут и… и что? Даже Доён не знает, что в итоге становится с такими, как он, но вряд ли что-то хорошее. Наручники неприятно холодят запястье; офицер Хан плюётся ядом, выдавая сентенции в духе «никогда бы не подумал, что ты способен на такое, Ким» и «твоё наказание смягчат, если ты назовёшь имя преступника и где он скрывается, тебе ведь это известно, я по лицу твоему наглому вижу!». И последнее немного обнадёживает, потому как это означает, что, скорее всего, получили какие-то записи из того дома, где Доён Тэёна подстрелил, а не… не то, что было позднее. Доён знает: теперь у него нет пути назад, но не может найти в себе сожаление. Только лишь беспокойство. «Пожалуйста, не спасай меня, глупый кошкомен, — молит Доён про себя, прикрывая ресницы. — Пожалуйста, помни о своём обещании» . (Он знает, что Тэён не сдержит этого обещания.) (Он знает, что на самом деле в глубине души он хочет, чтобы Тэён обещание не сдержал и пришёл за ним.)