А может,... ну его?...

      Утро разбросало ночной туман каплями по траве, оставляя на зелёных листьях крупные алмазы, искрящиеся на солнце всеми цветами радуги. Паутина, что протянула свои плети на ограде станции, была вся унизана росой, становясь похожей на рисунок измороси на окнах в зимнюю пору; серый крестовик забился под поручень, чтобы не намочить свои лапы. Абсолютный покой прервался промчавшимся мимо серо-синим поездом, почти все окна которого были закрыты роликовыми шторами.       Сквозь пробивавшийся свет из приоткрытого окна в фокусе глаз вырисовывалась рука, с вздувшимися венами, которые при каждом смещении центра тяжести тела, извивались, как змеи, под кожей. Свет тонкой линией упал на лицо, проскальзывая от виска до противоположной скулы, освещая смуглую кожу: попавшие в его «фокус» веснушки, полнота губ, сладко-медовые глаза и округлый подбородок.       От толчка вглубь юноша выгнулся и свет попал на глаз, зрачок которого моментально сузился от такой встречи. — Марко, — Жан сидел на койке купе на коленях, придерживая Ботта за бедра, — ты — прекрасен… — он наклонился к распластавшемуся на одеяле парню и поцеловал, будто стараясь смягчить его сладкие муки, — расслабься… — не успели слова сформироваться в замутнённом сознании Марко, как в его лоно аккуратно проник один палец Кирштайна, заставив того лишь застонать, прикусив костяшки. — Жа~ан, п-подожди, п-пож-жа~алуйста, — надавливая на плотное мышечное кольцо вокруг среднего пальца, художник ввел к нему указательный, из-за чего брюнет выгнулся в пояснице, насаживаясь на два пальца полностью. От неожиданности Ботт вскрикнул. — Ч-щщщ, — Кирштейн навис над кларнетистом, смотря в глаза, что отливали гречишным мёдом в мелькающем луче света, — если хочешь, мы всегда можем остановиться. Одно твоё слово, пупсик, — вздымающаяся от рваного дыхания грудь почти упиралась в грудь художника, — и я сделаю что угодно, — тонкая линия губ растянулась в ехидной улыбке. Марко лишь испуганно посмотрел на Жана, что был словно плодом его фантазии, так как свет не попадал на него, позволяя ему остаться во тьме сознания Ботта лишь голосом из темноты и длинными пальцами в нём. — Жа~ан, — смуглые пальцы аккуратно дотронулись до свободной руки художника, — поцелуй меня, — голос был ровным, несмотря на частое дыхание. Приоткрытые при постанываниях губы быстро были обведены собственным языком, из-за чего они манко заблестели. Пепельноволосый юноша смотрел на эту картину, в попытке отпечатать её в памяти, запомнить каждый вздох и выдох, блеск кожи и губ, большие шоколадные с поволокой глаза, рассыпанные по всему телу веснушки, блестящие влажные губы, каждую морщинку между бровями и под глазами: все детали этого «портрета». — Ты прекрасен, Марко, — с этими словами тонкие губы разомкнулись в страстном поцелуе, язык прорывался к ровному ряду зубов музыканта, обводя кончик языка партнёра в бурном танце. Пальцы аккуратно были вытащены, из-за чего в дуэте сбитых дыханий раздался тихий стон.       Вагон тихо шел вдаль по своим рельсам, из-под колёс которого доносилось столь знакомое «ту-дух, ту-дух; ту-дух, ту-дух», а в окнах купе уже мелькали просыпающиеся люди, лишь одно окно было до сих пор закрыто от взора любопытного солнца.       Жан предательски соблазнительно закусил кубу, смотря на еле дышащего под своим телом Марко, взгляд которого был полностью расфокусирован, а на торсе блестели белёсые капли. — А я смотрю, экспрессивность твоя укорачивает продолжительность произведения, — Кирштейн наклонился к торсу, что теперь всё больше напоминал Млечный путь, и коснулся его языком. — Жан, нельзя! — кларнетист быстро пришел в себя и вскочил, активно жестикулируя руками, что привело к падению Жана с полки. Марко быстро схватил дорожное полотенце, что предлагала обслуживающая железные дороги фирма. — Ты ещё «Фу!» скажи, — художник отряхнул свои треники, — я тебе что, напоминаю собаку? — тонкие губы изогнулись в улыбке, а интонация вопроса была завершена унылым смешком, — хех. — Жан, — Марко с каким-то презрением отбросил полотенце куда-то вглубь соседней кровати, делая вид что это сделал не он, потёр глаза и посмотрел внимательно на попутчика, — ну так да, ты похож на собаку, я бы сказал, что на щенка алабая, когда они совсем крошечные, — глаза с желто-зелёным отливом округлились, всё больше напоминая пятирублёвые монеты. — Ещё бы с собакой из мема бы сравнил, — губы поджались в недоумение, из-за чего уголки привычной улыбки были завёрнуты вниз, а сами губы вытянулись вперёд «уточкой». — Из какого мема? — Ботт искренне не понимал, о чем речь и какой мем Жан имел ввиду. Парень быстро взял телефон и создал запрос в «Google» — «собака из мема», — первый попавший мем был про «собаку сутулую», посмотрев как Жан потянулся, подняв руки вверх, а потом принял привычное для него положение — это слегка опущенные вперед плечи, громко рассмеялся, — СОБАКА СУТУЛАЯ! АХАХАХАХА! — Кирштейн не был готов к такому «жесткому» «абьюзу» и кинулся на обидчика с щекоткой, заставляя того извиваться от каждого прикосновения рук.              На перрон поезд приехал утром. Вокзал находился в старом Тросте. Всего пять путей, которые расходились на города, что были с Запада и Востока, Юга и Севера, а так же пятый путь был для поезда, что объезжал город по окраинам по кольцевой дороге. Здание вокзала больше напоминало крепость: унылые серые кирпичи, минимум красоты и максимум практичности. Платформа была сделана из бетонной плиты, покрытой асфальтом, в который были утоплены крепления мусорок, скамеек и навесов. Проводница уныло вышагивала по вагону, стараясь заглянуть в каждое купе и поскорее спровадить пассажиров. Жан с Марко уже наблюдали эту картину в окнах стоя на улице. Жан как-то отчаянно вздохнул, громко сглотнув. — Как хорошо, что у нас мало вещей и нам не надо под её взглядом ещё их собирать, попутно убирая за собой. — Да-а, — протянул Марко, — это хорошо, а прикинь, как она бы Сашу из купе пыталась спровадить… Она же бы каждого из попутчиков бы обчистила ради кусочка колбаски или курицы… — многозначительное молчание обоих прервал гудок, который издал поезд. — Ну что, домой? — Жан протянул брюнету свою руку. — Домой, — Ботт улыбнулся и вложил свою аккуратную ладонь в руку Кирштейна, сжимая её пальцами.