Маленький цветочный человек

У Миши красивая улыбка, а ещё невероятно влюблённые глаза. Марк практически смирился с тем, что на него он так не посмотрит никогда. Практически. Наблюдать за ним и Дженсеном было что-то вроде мазохизма, личной пытки. Только слепой не заметит происходящее между ними. Взгляды, случайные и нет прикосновения, жесты. Наигранные поцелуи в щеку. Шепард видел больше остальных. Он видел, как они держались за руки дольше, сильнее нужного сжимая ладони друг друга и переплетая пальцы крепче волокон верёвки. Он видел неловкие скрытые объятия, выглядящие как попытки ненадолго укрыться от остальных невидимыми крыльями. Он видел их поцелуи, губы в губы, и признания робким шёпотом в перерывах между съёмками или в моменты уединения. И, конечно же делал вид, что не видел абсолютно ничего и никогда. Видел, пожалуй, слишком много для того, чтобы чувствовать себя нормально. Но он искренне пытался делать вид, что всё действительно так, в то время как собственные рёбра звонко хрустели в грудной клетке от подобной “нормы”. Миша был к нему дружелюбен, и Марк был благодарен даже за это. С Мишей у него вообще самые тёплые отношения из всего каста. Но не в том смысле, в каком хотелось бы. Но и этого хватало. Так, по крайней мере, казалось. Шепард смотрит во влюблённые и обращённые не на него глаза Миши и чувствует, как в грудине медленно прорастают семена того, чего вслух он никогда не скажет. Смысла в этом не было, ничего этим не добьётся и душевного спокойствия не получит. А жалости не хотелось. Даже когда в системе крови стала прорастать васильковая икебана, угрожающая погубить своей смертоносной красотой. Первый приступ случается спустя три месяца после первых признаков, которые он то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечал; спрей для горла и платок в кармане стали его вечными спутниками, а спихивать всё на небольшое недомогание да скрывать кашель удавалось всегда. И сам же верил в эти бредни. По крайней мере, до того момента, когда горло не начало саднить так, что пришлось уединится, дабы адские псы, что отчаянно вырываются из его горла, не разорвали его публично. И лучше бы это были действительно мифические приспешники персонажа, которого он играл. Синие, нежные лепестки раздирали горло битым стеклом, до мерзкого солёного привкуса в густой слюне, что приобрела багровый оттенок, и слёз на глазах, раздражающих радужку до мысленных ожогов своей жалости. Вместо испуга приходит какое-то философское смирение, а потом и хриплый, возможно, булькающий смешок сам вырывается от лёгкой истерии, которую, как казалось, удалось подавить на корню. Маленький цветочный человек, хах. В буквальном смысле. Интересно, а знает ли Дженсен о том, что любимые цветы Миши – васильки?... Скорее-всего нет, ибо слабо верилось в то, что они стали бы дарить друг другу букеты. А зря. Васильки хорошо сочетаются с глазами Миши. «А ещё с цветом твоей крови», – злобно хохочет подсознание. Смеяться тут не над чем, но его скручивает над раковиной в приступе хриплого смеха; всё-таки истерия сама продолжается. Не то от абсурда, не то от отчаяния, а может и вовсе от смеси этих качеств, что в жизни обычного человека не пересекаются, а в его дружно идут под ручку друг с другом. Эти размышления даже в какой-то мере помогают пережить отголоски приступа быстрее. Марк вытирает губы тыльной стороной ладони и даже не смотрит на появившиеся следы, после глядит на своё отражение в мутное зеркало. Первое, о чём он думает, – о том, что он не испачкал одежду. А второе – это мысленная благодарность за то, что на него не успели нанести грим. Как оправдываться пришлось бы он не представляет, да и было бы слишком глупо, что всё вскрылось бы так быстро. А может и наоборот, но в этой вселенной и сейчас приходится заставить привести себя в порядок и играть дальше. Марка мысленно передёргивает от обеспокоенного взгляда Миши. Он всегда был крайне чутким, да и внешнее состояние у Шепарда было откровенно плохим, как бы он не старался. Марк уверяет в том, что всё хорошо под внутренний хохот от лживости этого заверения, и Коллинз переводит взгляд на другого человека, решив не допытываться. Марк думает, что начинает ненавидеть Дженсен. Но это столь глупо и бесполезно, что хочется топнуть ногой от собственной слабости, прямо как ребёнок. А привычка наблюдать уходить не торопилась, и чем больше Марк наблюдал, тем чаще и дольше становились приступы. Уйти хотелось, конечно же, красиво. А как же ещё? Хотя вместе с этим хотелось и тихо, но воротило от одной мысли о том, что его найдут, когда он будет ещё тёплой мёртвой клумбой с обезображенным от боли лицом. Интересно, как отреагировал бы Миша, завидев на его трупе свои любимые цветы? И догадался бы кто ещё, чья невзаимность стала причиной гибели Шепарда? Невзаимность, да... Когда он упрямо молчал. «Прекрати жалеть и оправдывать себя», – твердило подсознание при съёмке последней сцены с Кроули. Его гибелью. Судя по жжению в грудной клетке, не только его. Марк нервно сглатывает и впервые за долгие года начинает молиться про себя на то, чтобы дотянуть ещё немного. Ещё совсем чуть-чуть…. И дотянул же, хотя и не надеялся. Поздравления лились вперемешку с тихой скорбью в чужих намёках из-за гибели персонажа. У Миши глаза были полны сочувствия и чего-то ещё непонятного. Марк смотрит в его глаза, сжимает ладонь на доли секунд дольше необходимого и чувствует, как глотку, горло и внутренности начало рвать, драть будто бы лезвиями от косы стереотипной смерти. В глазах мгновенно чернеет, и он скорее ощущает, чем видит, как Коллинз ловит его. На съёмочной площадке воцаряется суматоха и паника, кто-то вызывает скорую, а он удивительно спокоен, когда собственное сердце беснуется от чужой близости. Шепард с грудным звуком выхаркивает небольшие бутоны, которых, по ощущениям, становится слишком много. Слишком много для того, чтобы их было возможно самостоятельно если не выхаркать, то выблевать. Красное заляпало рубашку и продолжает просачиваться дальше в ткань, чтобы та слипалась с кожей. Сквозь марево боли Марк чувствует, как Миша сжимает его руку, и криво улыбается. В глазах у Миши слёзы и что-то ещё, чему теперь есть название, но есть ли смысл теперь в этом, и не перепутал ли в бреду боли, пытаясь хоть ненадолго почувствовать отголоски тепла?... Марк сипит что-то невнятное, когда солёная капля падает на его лицо, и единственное, на что его хватает, – это ослабевшей конечностью схватится за длинные пальцы, гибель от хватки на горле которых прекратили бы все мучения. Дышать возможности нет, спасения тоже не предвидится – суета на заднем фоне столь огромна, но бесполезна, и медпомощь в ближайшее время не предвидится. Его руку только сжимают, не собираясь давить и ломать, когда есть хоть мизерный, но шанс. Поцелуй сейчас был бы глупой пошлостью, но Коллинз жмётся губами к его лбу и крупно вздрагивает. Сухие губы шепчут что-то, что Шепард, находящийся наполовину в отключке, уже не воспринимает. И всё же, именно от этого горло натужно дёргается, и очередная порция кроваво-цветочной каши выпадает и с противным звуком шмякается на пол. Когда сознание уплывает и наконец-то звучит “Пропустите!” от прибывшей бригады медиков, Миша укачивает его на своих руках, как в предсмертной колыбели... Но продолжает держать за ослабевшую ладонь.