Третий вариант

Сигареты в руках, чай на столе Эта схема проста И больше нет ничего Всё находится в нас. В трясущемся по ноябрьским лужам старом автобусе полутемно, прокурено и сыро, а на тусклом неисправном дисплее надоедливо мерцает 01:34; последний до их остановки отходил в то время, когда порядочных граждан на улицах и в транспорте почти не встречалось, зато велик был шанс столкнуться с какой-нибудь пьяной швалью. Словно по заказу, таковая в количестве трёх особей неопределенного возраста расселась в хвосте; от их прогорклой вони перегара вкупе с невнятными бранными разговорами на повышенных тонах брезгливо морщились и ворчали друг дружку немногочисленные припозднившиеся пассажиры. Шалем, зябко забившись к Вельзевулу под руку, полностью игнорировала что тех, что других, уйдя с головой в переписку с братом-полуночником и на автомате лопая почти потерявшую вкус жвачку. Играющую в их наушниках старую песню распавшейся много лет назад группы она выбрала сама; Вельзевул, не вслушиваясь в абстрактный текст о стеклянных ангелах с беззвучными крыльями, сквозь собственные мысли краем глаза следил за тройкой кретинов, без тени всякого стыда или даже инстинктивной опаски бросающих в их сторону жадные взгляды. В особенности на затянутые модными джинсами стройные ноги Шалем; его тяжёлая рука, в недвусмысленном жесте обхватившая её за плечи, прополощенные дешёвой дрянью мозги ожидаемо не смущала. С тлеющим раздражением Вельзевул тихо фыркнул себе под нос — больше от глубокой усталости, нежели от реального негодования. Более истеричный тип на его месте непременно закатил бы скандал, что не задержись она по совершенно идиотской причине — справедливости ради, с точки зрения самого Вельзевула тоже — не пришлось бы до сбитого дыхания мчаться к последнему в расписании автобусу, только чтобы попасть на самый паршивый в парке и ехать в такой же паршивой компании. Сам Вельзевул ругаться и отчитывать её всерьёз не собирался. Отлично знал — поверх уже высказанного злостного замечания, что никуда бы эта кондитерская за два выходных дня не переехала, смысла нет никакого. Стыдно Шалем как не было, так и не станет. А поводов поспорить, поогрызаться, да поддеть друг друга у них без того всегда в избытке. В иное время и на трезвую голову эти «смельчаки» обошли бы их по противоположной стороне улицы — Вельзевул сам по себе являлся крайне веской на то причиной. Сегодня пришлось самим сойти за пару остановок до нужной — под жалобный собачий скулёж растянувшегося на грязном полу отребья, испуганное квохтание остальных пассажиров, и равнодушную ругань водителя, что каждую пятницу одно и то же. Вельзевул презрительно поморщился: будто бы не подумала каждая из этой лицемерной мошкары, что поделом им. Костяшки саднили, нестерпимо хотелось курить. К ироничной радости вперемешку с досадой, мерзкая ледяная морось ещё не прошла. И, похоже, вряд ли пройдёт до самого утра. Зонт никто из них, конечно же, с собой не взял. Шалем сплюнула жвачку в забитую мусорку и не стала спрашивать, почему бы просто не выкинуть ей вслед тот, что остался истекать кровью в автобусе, а самим доехать в хоть каком-то, но тепле: горькая вонь пьяных тел и прокуренный салон её самочувствию бывшей коматозницы на пользу ожидаемо не пошли. Нужно было всё-таки брать такси. А завтра... точнее, уже сегодня, прямо с утра, неплохо бы рыкнуть на бездельников из автомастерской. Либо пусть поторапливаются с выбитым косоруким снайпером лобовым стеклом, либо он серьёзно задумается, стоит ли тратить ресурсы на тех, кто не умеет ими распоряжаться. Не дожидаясь обычного в подобных случаях требования, Вельзевул сам, молча, подхватил Шалем к себе на спину – из оголтелых практических соображений. До дома около двадцати холодных минут пешком тёмными сырыми дворами, и подстраиваться под шаг уставшей полуобморочной девчонки он не собирался. Мелко вздрогнув от контакта с сырой курткой и привычно обхватив его за шею — сколько бы она ни ела, для него по-прежнему ничего не весила — Шалем по дороге почти заснула под напев из наушников про тварей отчаяния и нестерпимо живое; а в тёплом подъезде, неохотно слезая, сонно щурилась от тускло мигающей жёлтой лампы, точно потревоженная резким светом кошка. В иное время Вельзевул отправил бы её в квартиру, а сам задержался под недавно отремонтированным козырьком на одну сигарету — при Шалем он не курил, зная указания её врача чуть ли не лучше, чем она сама. Но ему уже глубоко осточертела эта слишком задержавшаяся осень с душным от запаха гнилой листвы сырым воздухом и бесконечной жалящей моросью. Глаза слипались, волосы и одежда чёрт с тем что промокли, будто пропитались смрадом того дрянного автобуса. Поэтому на вопросительный взгляд Шалем он только отрицательно покачал головой. Успеется ещё. На погоду лучше и настроение вкупе с самочувствием тоже. В спальне Шалем пропускает мимо ушей недовольное ворчание, что он сам, а она пусть первая идёт в душ, и молча водит по его ссадинам, свежим и дневным, пропитанным спиртом ватным диском; впрочем, одним только ворчанием Вельзевул и ограничивается. Закончив, она неодобрительно вздыхает – сколько раз с неизменным терпением повторяла, чтобы начал уже наконец-то себя беречь; в ответ он так же неизменно и упрямо отрезал, что с этим всё всегда в порядке. Неважно, после чего это происходило, просто ли ссадин от всякой ерунды, или гораздо более серьёзных последствий от “работы” вкупе с его невыносимым, с её же слов, характером. Всё, что они могут друг другу сказать по этому поводу, сегодня выражается простым обменом одинаково пустыми взглядами. Шалем так же молча уходит в душ, прихватив в стирку заодно и его вещи — иначе накопившаяся усталость непременно сдетонирует в очередную перебранку ни о чём. Так уж они общались с самого первого дня знакомства. Не ссорились, не ругались, не стремились друг друга задеть или обидеть, как это вполне могло показаться со стороны. Именно общались. Чего только о них ни жужжали безликие соседи с кругозором — а по мнению Вельзевула, заодно и интеллектом — комнатных растений; кто опасливо втихую, а кто нарочито громко. И Шалем у них — "стерва меркантильная, видного мужика зазря пилит", и Вельзевул, конечно же, "тиран и насильник, а что синяков на несчастной, умной, красивой, доброй девочке не видать, так это бьёт умело, мерзавец; а слыхали, она сколько-то там в больнице лежала, то-то же". К единому мнению, кто из них всё-таки кто, это ограниченное дурачьё приходить не спешило. Ну а Вельзевулу и Шалем до их пресных фантазий одинаково не было ровным счётом никакого дела. Кома с больницей случились буквально перед их знакомством, и это совершенно не касалось излишне болтливых идиотов без собственной жизни; иначе не объяснить, почему они с таким рвением стремились обсуждать чужую и воодушевлённо фантазировать, сколько там "бедная девочка" по вине "мерзкого бандита" лежала под системой жизнеобеспечения. Реальный срок в двадцать семь дней на фоне их фантазий выглядел до смешного скучным. Шалем, впрочем, и от такого достаточно щадящего времени была по горло сыта последствиями до сих пор. Ну а назвать Вельзевула обычным "бандитом" ошибка гораздо серьёзнее, чем перепутать ужа с королевской коброй. Что, разумеется, пресловутой болтливой мошкары тоже не касалось. В третьем часу ночи на тёмном монолите многоэтажки свет, наверное, горит только в их квартире; усилившаяся морось барабанила по окнам, грозясь в ближайшее время перерасти в полноценный ливень — вовремя успели. В Шалем невесть как продолжают умещаться пирожные. Чёрная дыра, а не желудок, особенно для девчонки, что размерами чуть крупнее домашней кошки. Впечатление усиливалось десятикратно, когда она спала калачиком, крепко к нему прижавшись — кто-то другой на его месте, до глупого щепетильный, шевельнуться бы боялся — или, как сейчас, в мягкой домашней одежде забиралась на диван с ногами, положив голову ему на плечо и изучая экран ноутбука. Её собранные в хвост высушенные волосы приятно и сладко пахли новым шампунем. Руки она грела о забранную из отчего дома чашку с, кажется, фруктовым чаем; разнообразных упаковок на соответствующих полках стояло великое множество, и Вельзевул даже не отмечал, когда там появлялось что-то новое. Точно сорвавшаяся с цепи после возвращения с того света, пробовать Шалем стремилась всё; в рамках разумного, конечно. Вполне логичное последствие на целый ворох странных. К примеру, до комы она в его сторону если и посмотрела бы, то только с крайней степенью пренебрежения. Мал ли в те времена был выбор у блестящей студентки-отличницы, строгой старосты группы, и просто дивно красивой девушки, чтобы её вдруг заинтересовал человек с очень непростым характером и "профессией", о которой вслух в приличном законопослушном обществе не говорили из животного страха; каким бы завидным красавцем он при этом ни был. Его стремление переделать весь мир под себя и её безусловная любовь к оному миру в его первозданном виде не сочетались настолько, насколько вообще возможно. Вряд ли получится найти на свете кого-то менее подходящих друг другу, чем эти двое, с абсолютной уверенностью фыркали те, кого спрашивать никто и никогда даже не подумал бы. Зато знакомые Вельзевула — друзей в полном смысле слова он не заводил — только плечами пожимали и говорили, что с его необъятным эго и чуть ли не восхищающей самовлюбленностью вполне ожидаемо, что выбор остановился на, по сути, женской версии себя самого, даром что реверсивной во многих аспектах характера. Где-то дополняющей, где-то противоречащей, причём с явным перевесом в сторону последнего принципа. Осознавал ли это сам Вельзевул, уже другой вопрос. Скорее да, чем нет — совсем дураком-то никогда не был, хоть по мнению Шалем дела и обстояли несколько сложнее. А её брат тоже не увидел ничего удивительного в том, что сестра со своей любовью скрупулёзно и с искренним интересом изучать любой аспект бытия, будь то теория струн или человеческие души, первая и единственная до чего-то в конкретно этой душе да доизучалась. Аж до того, с чем сочла не зазорным спустя три года неоднозначного знакомства сидеть на полуосвещенной кухне в третьем часу ночи, пить одинаково нравящийся обоим чай, и просматривать предложения по жилью в новых районах. Шалем неохотно, но хочет слезть и дойти с двумя пустыми кружками до раковины; ей не даёт мягкая и сильная хватка на талии. Взгляд прикрытых алых глаз тлеет невысказанным и наигранным возмущением, как это ей такие мелочи важнее его компании; мол, за ночь или хотя бы ещё несколько минут новая жизнь в этих кружках не заведётся. Шалем едва заметно кривит губы — “я бы вообще много чего предпочла твоей компании, когда ты опять на ровном месте начинаешь корчить из себя короля”; Вельзевул возражает лёгкой ухмылкой — “я прекрасно знаю, что это не так. Что щёлкать меня по носу и тянуть с небес на землю тебе своеобразно нравится”. Всё-таки об её обратный хрупкой и утонченной внешности нрав он пообламывал бы себе все зубы и в худшие времена. Шалем, в свою очередь, отлично понимала, что его, любящего вызовы и испытания, это бы не остановило и спеси нисколько не убавило. Сильно наоборот, распалило и раззадорило бы ещё больше. Одна из тех черт в Вельзевуле, которая просто не могла или не восхищать, или не раздражать до белого каления. У Шалем, впрочем, как-то получалось балансировать. В конце концов, одной ей было известно, сколь непросты и запутаны густые потёмки его души — Лабиринтам Минотавра на глубокую чёрную зависть. Только своему лабиринту Вельзевул сам выступал и архитектором, и минотавром, и жертвой. Тесей бы такой подвиг не сдюжил, зато Ариадна справилась своими силами. Из его хватки Шалем всё-таки играючи вывернулась, напоследок легонько мазнув губами по виску и получив ответное тёплое касание в шею; выключив ноутбук — опять так ничего интересного и не нашли, только по третьему кругу обсудили, почему частный дом в их случае плохой выбор, прибавив ещё пару аргументов "против" — и откинувшись на мягкую спинку дивана, Вельзевул через прикрытые глаза наблюдал, как Шалем возится у раковины. По-хорошему следовало бы уже пойти спать, а у неё со здоровьем сейчас всё не настолько плохо, чтобы после ополаскивания пары кружек она не могла дойти до кровати без его помощи. Но он всё равно сидел и ждал, своеобразным личным ритуалом, а Шалем не возражала. Логики во всем этом искать не следовало, иначе можно прийти к выводу, что между ними её или пугающе мало, или она с какого-то другого плана бытия. Может, даже с того, где копошатся непознаваемые человеческим разумом чудища и древние иные боги; к слову и приятной неожиданности, оказавшиеся их общим интересом. Окромя этого, общего у них было мало чего. Да и вообще — строптивая наглая девка без капли уважения, бывшая коматозница с долгим и непростым периодом реабилитации, плюс, последствия на всю жизнь что со здоровьем, что в странностях на отбитую голову... Ваше Величество, вы, никак, с дуба рухнули?! Мало ли в вашей жизни девок или парней куда лучше, да при этом ещё и благодарных за то, что вы вообще оказали им честь простым взглядом?! И прочий раздражающий скулёж подхалимствующего отребья; которое так расплатилось за то, что забыло своё место и посмело жужжать о его решениях, что у всех прочих идиотов схожие идеи трусливо повылетали из их пустых голов. А если серьёзно, то может, и не мало. Но ни с кем из них, а только в первые месяцы с “коматозной девкой” и её совершенно иным восприятием мира, во многом чуждым ему и иногда попросту непонятным, он осознал, как же глубоко и сильно устал быть врагом самому себе. Гоняться не за тем, стремиться не к тому, цепляться не за тех — не за тех "друзей", не за тех союзников, не за тех напарников, не за тех девок. Подхалимы, пешки, союзники, предатели и подстилки сменялись в мясорубке его далеко не мирной и отнюдь не бескровной жизни один за другим, иногда отыгрывая несколько ролей разом. Обо всех Вельзевул вытирал ноги и вышвыривал сразу же, как они становились бесполезными; брал всё, и чувствовал себя королём что собственного мира, что собственной жизни. До недавнего времени не было идиотов, у которых хватило бы глупости это отрицать. Почти. — Насчёт “короля” не знаю, — хлестнула ему в спину равнодушными словами почти вчерашняя коматозница, ставшая случайной свидетельницей его обыденной перепалки с главврачом; до боли в глазах красивая даже в безликой больничной рубашке, с распущенным золотым водопадом по худым плечам и широко распахнутыми багряными глазами, спустя недели комы более живыми, чем у Вельзевула за тридцать лет жизни; ни дать ни взять, выброшенная на берег русалка, обменявшая ноги не на голос, а, не мелочась, сразу на разум. — Вижу перед собой всего лишь запутавшегося во всём на свете идиота, пытающегося что-то кому-то доказать. Затем она с холодным пренебрежением добавила, что впрочем, её это нисколько не волнует, ей нет никакого дела до его бравады. И вернулась к чтению принесённой братом книги. Будто Вельзевул был для неё пустым местом. Сейчас он мог легко парировать уже её тараканами в ответ, и они оба забыли бы об этом спустя пять минут — обычное дело; а тогда Вельзевул скурил не одну сигарету, смеясь и места себе не находя, перебирая варианты. Обычно после такого не жили, или хотя бы не отличались здоровьем — кого хочешь спроси, мало врагов опаснее, чем он. Додавить зарвавшуюся стерву? Вельзевул не настолько глуп и мелочен; хотя в этом и можно усомниться уже с того, что его вообще так задели слова девчонки, которая его видела от силы во второй раз в жизни — в этой больнице он сам был частым гостем по целому ряду причин, собственное здоровье включающих достаточно редко — которая плохо помнит даже саму себя, и которая, скорее всего, вообще забудет и о нём, и об этих дико странных для незнакомого человека словах уже через сутки. Отсюда сам собой напрашивался логичный и правильный вариант "плюнуть да проигнорировать". Действительно, мало ли какие никчёмные мошки жужжали про него и не такое, будучи при этом в здравом уме? А Вельзевул, в свою очередь, не запоминал ни лиц, ни имён, потому что запоминать обычно нечего и незачем? Ключевое слово — "обычно". Его одного в конечном итоге оказалось достаточно, чтобы выбрать неожиданно подвернувшийся сам собой третий вариант. Тот, в котором заново адаптирующаяся к миру "русалка", почему-то решившая начать с сомнительной забегаловки, безбоязненно смотрела ему в глаза, прекрасно зная, кто он такой; смотрела и ворчливо спрашивала, вертя во всё ещё слабых руках стаканчик с дешёвым кофе — знает ли он, окружённый водоворотом смертей всех рек Аида, что такое умереть самому? А вернуться обратно? Потеряться и найтись? Не воспринимать этот мир, путаться, какой из целого их калейдоскопа настоящий? Мозг коматозника — непредсказуемая вещь, обманы и иллюзии для него не редкость; иными словами, она не помнила ни тех своих слов, ни даже того, кому да при каких обстоятельствах они были сказаны. И уж тем более не помнила видений на грани бреда, спровоцировавших всю эту откровенно нелепую ситуацию. В конце концов, Шалем холодно отрезала, что больше им говорить не о чем; пусть Его Высочество не тратит зря времени ни своего собственного, ни её. И, как ни в чём не бывало, вернулась к своему дрянному кофе. Немного позже выяснилось — заглушать его тошнотворной горечью боль от череды предательств и трусливых уверений, что всё правильно А. сделал — зачем ему дохлая девка? Пусть даже ожившая спустя какой-то месяц. С головой проблем не оберёшься, здоровье не пойми какое, долгая реабилитация, последствия на всю жизнь, по врачам бегать замучаешься — брак как он есть. Любой "нормальный парень" плюнул бы на такие пустопорожние хлопоты, да сразу нашёл по красоте не хуже, а по уходу проще. Сам Вельзевул об этой истории узнал совершенно случайно — из-за драки в одном из его ночных заведений; посещал их главным образом очень конкретный контингент с конкретными делами, услугами и “товарами”. Всё шло своим чередом; заказчик, лощёный неглупый иностранец, быстро разобравшийся, к кому в этом городе и в каких случаях следует обращаться, заливался соловьём, пытаясь убедить его команду, что дело выгодное, перспективное и даже почти "непыльное"; где-то на середине начавших утомлять переговоров раздались вопли, звон бьющегося стекла, и всё соответствующее звуковое сопровождение обычной вульгарной потасовки. На своей территории Вельзевул беспорядков, разумеется, не терпел ни в каком виде. “Шестёрки” от всей души прокатали зачинщиков лицами по полу, и, изрядно помятых, притащили к его ногам — неплохой способ разгрузить кипящую от дебатов голову и сбросить напряжение. Узнав причину, по которой две разъярённые девушки-близняшки набросились на молодого ухоженного парня в компании таких же до скучного приличных друзей, и на всякий случай уточнив подробности вплоть до имени, Вельзевул долго смеялся, как над хорошей шуткой; под недоумённые взгляды притихших кошками в засаде девок и хорошенько потрёпанных парней с животным страхом в блеклых, точно у дохлых рыб, глазах. Девчонок он вежливо — по своим личным меркам — отпустил на их собственных ногах, а несусветному идиоту прописал по лицу ещё и от себя. Заодно проявив редкое великодушие и удосужившись пояснить: — Это за недопустимую даже для такого никчёмного слизня беспросветную глупость. Нет, ещё большей глупостью под названием “рыцарство” Вельзевул не страдал никогда, ни в какой степени и ни в каком виде; просто ему хватило всего одного разговора для всех нужных выводов и впечатлений. Одной встречи, чтобы накрепко запомнить маленькие и бесконечно изящные руки с длинными острыми ногтями — сочетание, от которого вскипала кровь и пересыхало во рту; строгий, чуткий, по-русалочьи любопытный и пронзительный взгляд; ясно читаемую твёрдость характера в тонких чертах почти подросткового лица; немного хриплый и низкий из-за травмы, но уверенный голос, а самое главное — полное отсутствие всякого перед ним страха. Отсюда следовали абсолютная свобода и оголтелая, непривычная Вельзевулу искренность. Острая и чистая, точно дорогой клинок тонкой работы, она скользила буквально во всём — в жестах, словах, во взгляде; в том, как Шалем безбоязненно опустила блеклые от чужой подлости глаза, показывая, что больше она разговаривать с ним не желает. Редко когда Вельзевулу приходилось терпеть в свой адрес подобную дерзость от тех, кто знает, кого они перед собой видят; но в том числе из-за неё назвать эту хрупкую с виду девчонку слабой и беспомощной даже тогда язык повернулся бы у немногих, и он в их число не входил. Как можно было променять её на безвкусно фальшивую, пустую, жалко скулившую за спинами дружков убого размалёванную девку — словно бриллиант на стекляшку! — Вельзевул понять даже не пытался. А что сама Шалем вообще нашла в этом абсолютно недостойном её бесхребетном таракане, он всё-таки однажды спросил; ответ, впрочем, не запомнили они оба — к тому времени это уже не имело ровным счётом никакого значения. Неумышленное следствие того самого третьего варианта, бессмысленный вопрос был задан сильно позже и случайной встречи в той же больнице с перекидыванием парой слов, в их случае подразумевающим достаточно; и совместного посещения полулегальной выставки рептилий, чья значительная часть ввозилась контрабандой по контролируемым Вельзевулом каналам, поэтому денег с них никто не спросил; и последующей глубокой ночи в его квартире, где Шалем, дыша тяжелее сбежавшей от тигра лани, лежала на самом краю влажной от их пота кровати как можно дальше от него. Она поленилась натянуть простынь хотя бы на ноги, и мутный от глубокой сытости взгляд Вельзевула бездумно блуждал по ювелирным изгибам её смуглого изящного тела, подсвеченным льющимися из большого незашторенного окна неоновыми огнями. Он никогда ни от кого не скрывал, что ему всегда всего мало, и сейчас — тоже; мало того, что она осталась сладковатым пряным вкусом на губах, хрустальной грацией в руках, приятно ноющими росчерками на спине и неожиданно нежным, искренне-чувственным дыханием на слуху; её по присущей ему собственнической прихоти хотелось запомнить всю, полностью. И даже больше. В душной мёртвой тишине прошла бесконечность, пока он не спросил негромким сиплым голосом, неужто ей до сих пор больно; теша уязвлённое эго, как заявили бы иллюзорно уверенные в том, что хорошо его знают. Шалем в ответ всё-таки посмотрела на него — безмятежным, почти мягким взглядом, более ясным, чем за всё время их знакомства — и так же мягко ответила, что боли никакой не было вовсе; а если он не против и это не разовая акция во имя успокоения собственной гордости, то об этом стоит сказать прямыми словами. Вельзевул в ответ тихо фыркнул, и просто протянул руку; её тонкая нежная ладонь, вложенная в его, мозолистую и грубую от бесчисленных оружейных рукоятей, обожгла кожу кусочком льда. Шалем тогда почти нежно обвела каждую мозоль, точно тщательно взвешивая все последствия, а потом со вздохом переплела с ним пальцы; и не стала возражать, когда он притянул её ближе к себе. Может, ей было просто всё равно; может, она решила, что терять один чёрт нечего; ну а может сочла, что из этого ничего серьёзного не выйдет, почему бы и не позволить себе раз в жизни связь на грани здравого смысла. Либо, и отчего-то все инстинкты Вельзевула ратовали именно за такой вариант, это нечто сродни самоубийственному любопытству ортодоксального естествоведа, который ради изучения повадок диких хищников решил пожить среди них. Разовой акцией это действительно не стало. Даже несмотря на холодное пасмурное утро, начавшееся с почти равнодушного замечания из душа: — В какую же выгребную яму нужно было загнать свою жизнь, если единственный человек, не побоявшийся сказать тебе оголтелую правду, оказался недавней коматозницей. Ещё и с мозгами набекрень на тот момент. Вельзевул в ответ не стал ломать ей шею и вообще поленился встать с нагретой постели; вместо этого он сонно парировал, не открывая глаз и не меняя положения: — Сейчас бы мне об этом говорила якобы умная и дотошная девка, которая остановила свой выбор на жалком слизне, выкинувшим её из головы при первой удобной возможности. Повод для перепалки был отличный; им обоим, впрочем, одинаково не захотелось им воспользоваться. Не до того и незачем; после они как ни в чём не бывало завтракали прямо в спальне с подачи Шалем. Параллельно протекающему на автомате разговору ни о чём, она заинтересованным взглядом изучала его сборники книг и игр, в том числе очень богатую коллекцию настольных; по её лицу Вельзевул не без довольства прочитал, что Шалем сделала себе пометку — всё-таки он живой человек в полном смысле выражения. Не просто какой-то там бездушный кровожадный монстр, каким его в красках описывали наслышанные однокурсницы, прознав про историю в баре. “Ну да, конечно”, пренебрежительно фыркнули они же, когда Шалем на следующей неделе случайно оборонила, что с оным “монстром” прекрасно провела время за одной из современных вариаций царской игры Ур. И если бы только за ней; общение на грани смертоубийства вместе с опасным изучением границ дозволенного — и себя, и друг друга — быстро вошло у них в очень странную привычку; не без своеобразного удовольствия, граничащего с адреналиновой наркоманией. Вообще-то при том образе жизни, который вёл Вельзевул, удовлетворяющих её вещей всегда в избытке; но все они, в какой-то степени, привычны, контролируемы и ожидаемы. Девчонка себе на уме, которой не было ровным счётом никакого дела ни до его статуса, ни, по самому мягкому определению, “тяжёлого” характера — совсем другой разговор. Хотя бы потому, что у неё самой отнюдь не лучше; на дурное настроение он мог рычать, скалиться, огрызаться не хуже крупного хищного зверя, а Шалем встречала это всё с тем самым холодным любопытством естествоведа, решившего для большей точности наблюдений сойтись с оным зверем лицом к лицу. Отлично зная, что её не разорвут на части, даже если она вконец потеряет осторожность и попытается внаглую сунуть руку прямо в пасть — наоборот, только поприветствуют; им ведь тоже двигало острое любопытство, каков же у наглой и задравшей себе цену в его глазах девки запас прочности на самом деле. Меньше всего на свете Вельзевул хотел разочаровываться и однажды обнаружить под своими когтями треснувшую пустую скорлупу, зазря потратившую его интерес и время; Шалем в ответ на эту нотку провоцирующей угрозы и бровью не повела, оборонив, что она вообще-то не нанималась его развлекать и никаких обещаний не давала; очередную проверку тем самым прошла. Шалем изучала, Вельзевул игрался. Всё равноценно и одинаково работало в обе стороны самым честным и взаимовыгодным образом. Трещина на вроде бы понятной обоим картине появилась тем вечером, когда Вельзевул вернулся домой после нескольких пулевых ранений. Далеко не самое худшее, что с ним случалось, он вообще слыл в своём кругу неприлично живучим и раздражающее упрямым типом. Шалем не сказала по этому поводу ничего; не всплеснула руками, не устроила истерику, и просто не повела себя как дура, только сейчас понявшая, с кем она связалась. Даже взятую из его коллекции книгу не отложила. Вздохнула только своим мыслям, терпеливо дождалась, когда он примет душ и переоденется, да поманила к себе в кровать; под её так и не восстановившийся после травмы хрипловатый голос, спокойным и ровным тоном отчитывающий знакомые строки о злоключениях остатков полярной экспедиции в мёртвом городе древних существ, Вельзевул почти заснул, чувствуя, как перебирают волосы на виске её маленькие и невозможно нежные пальцы. От их прикосновений так приятно пусто и легко в его голове не было, наверное, всю жизнь. Точно впервые глотнул свежего воздуха, вынырнув из омута, полного трупиков чертей — после того, как собственными руками передушил каждого из них. Они тогда проспали до полудня, а за обедом Вельзевул впервые поделился с ней своими мыслями в их первую ночь, касаемые её мотивов; Шалем, не отвлекаясь от переписки с братом, так же спокойно ответила — инстинкты его тогда не обманули. Она не просто “знала” — прекрасно осознавала, на что шла. А ему бы есть молча — даже его организм не восстановится на одном только гоноре и самовлюбленности. Ничего, кроме пренебрежительной ухмылки, эти достаточно предсказуемые с её стороны слова у Вельзевула не вызвали. Ему за один только последующий месяц случилось дважды припомнить ей это "знала, на что шла". И когда по-своему, жестко и радикально, разобрался с целенаправленно "валившим" её преподавателем, ведущим себя слишком нагло для того, кто многократно отмечался на камерах сомнительных заведений с работниками такого же сомнительного возраста; и когда вздумавший полезть с извинениями и предложением начать всё сначала слизень получил ровно одно предупреждение, что следующий посыл по определённому маршруту будет совсем не словами. Любая нормальная девушка, правильно понявшая все тонкости первого случая, дала бы испуганную заднюю сразу же, но Шалем нормальной не была. Как призналась ему после второго — и это стало единственным, что она вообще сказала по этому поводу — сама не знает и не помнит, всегда ли, или только после комы. В ответ на его “не всё ли равно?” неожиданно согласившись, чем немало удивила — они исчезающе редко соглашались друг с другом хоть в чём-то. Близкие знакомые говорили про них опасливыми шепотками — вот вроде бы зараза к заразе не липнет, а они умудрились стать не то живым тому опровержением, не то тем самым исключением, что лишь подтверждает правило. Вельзевул и Шалем сами не знали ответа на этот вопрос, да и не хотели знать — неинтересно и незачем. Куда важнее оказалось другое. Даже когда Вельзевула после того разговора захлестнуло иррациональное, деструктивное желание выжать из этого "знала, на что шла" всё, и зайти в их регулярной проверке друг друга на прочность туда, где игры наконец-то закончатся предельно простым чёрно-белым выбором из "да" и "нет"; даже тогда Шалем не моргнула и глазом, а вынесла бесстрастный вердикт таким же спокойным тоном, каким читала ему книги о древних чудищах — если он так отчаянно хочет ей доверять, что готов поставить на кон буквально всё, то значит, она нисколько не ошиблась в своём выборе. Возможно, впервые в жизни. Ей ли самой не понимать после всего пережитого, насколько доверие важно и нужно в их мире? И это, и иметь рядом кого-то, кто не будет бояться говорить в лицо оголтелую правду, сколь бы неприятной она ни была? — Дело совершенно не в этих глупых сантиментах, — в ответ Вельзевул брезгливо поморщился. — В моём мире если кто-то поёт пафосные дифирамбы “доверию”, то это обычно значит, что одного только ствола за пазухой может не хватить. — В переводе с твоего языка "глупое" почти всегда означает "непонятное", — терпеливо заметила Шалем. Той тихой летней ночью они неожиданно, впервые за всё время своего знакомства, поговорили по душам так, как это принято у нормальных людей; пусть обоим до нормальности было далеко настолько, что они об этом даже думать смысла никакого не видели. Радикальный, но на удивление спокойный спор о доверии плавно перетёк к обсуждению струн, задетых в душе Вельзевула давними словами почти полоумной коматозницы; с них перескочил на её перевернутое после травмы мировосприятие, которое он когда бессознательно, а когда осознанно, примерял на себя; это отчасти помогло ему выпутаться из многих ловушек, где он оказался по ошибкам прошлого. “Глубоко запутавшийся во всём идиот, пытающийся что-то кому-то доказать”? Вельзевул впервые с лёгкой свободной душой и даже усмешкой признал — в чём-то это действительно было правдой. Он ведь при ней сумел понять, в чём именно, и спокойно оставить причину позади, сбросив со своих плеч груз куда больше ожидаемого. А Шалем при желании пусть сколько хочет, столько и говорит, что это сделало из него всего лишь обыкновенного идиота; какие бы ошибки он не совершал на своём пути и какие бы решения не привели к тому, что указать ему на них в итоге смогла только “полоумная коматозница”, Вельзевул всё равно останется верным своей гордости, и до конца будет любить и ценить и себя, и свою индивидуальность, и свою жизнь. — Я вовсе не говорила и даже не собиралась говорить ничего подобного, — Шалем тихо фыркнула в кружку с остывшим чаем. За окном уже занимался рассвет, часы показывали пятый час утра, и она сонно щурилась ярким солнечным лучам. Как и Вельзевул; обоих неумолимо клонило в сон больше от душевной усталости, но закончить разговор им казалось неимоверно важно. — И уж тем более не собиралась задаваться целью перевоспитать упрямого гордеца. Ты скорее умрёшь, чем это случится. Но... знаешь, не один ты начал смотреть на некоторые вещи по-иному. Раньше я не могла даже предположить, что подобная черта может вызвать во мне уважение. Она действительно полностью отдавала себе отчёт, на что шла, переплетая с ним пальцы в ту первую их ночь. И, вопреки идиотским теориям своего окружения, двигала ею отнюдь не наивная романтичная сказка про невинную красавицу, после знакомства с которой кровожадное чудовище во всём раскаялось и начало жить праведной жизнью. Ничего подобного ведь по сути не произошло, да и не могло произойти вовсе. Разве что чудовище, любя себя и свою жизнь превыше всего, не собиралось держать ставшую глубоко значимой её часть силой; коль захочет, беспрепятственно уйдёт на все четыре стороны. Но — живой и на своих ногах. В его случае это уже значило очень и очень многое. Наверное, даже не в одной благодарности за второе дыхание было дело. И то, "уйдёт" она, как же. — Раз уж мы завели речь о фольклоре, — Шалем сонно усмехнулась, щурясь под яркими рассветными лучами; от них её золотистые волосы вспыхнули мягким ореолом, ещё больше оттенив медную кожу, а багряные глаза мерцали жарче закатного солнца. Самое бессердечное чудовище вряд ли осталось бы равнодушным, взглянув хоть раз. — Помнишь, ты неожиданно поэтично для человека твоего склада мышления сравнил меня с русалкой? Действительно, будь я принцессой подводного царства, впервые в своей жизни поднявшейся на поверхность, чтобы посмотреть на людей, а ты — первым встреченным мною человеком, я бы задалась вопросом, все ли люди такие невыносимые высокомерные гордецы. И непременно задержалась бы на какое-то время для более подробного и обстоятельного изучения вопроса. Поэтому, полагаю, в нашем случае эта метафора подходит лучше всего. — Сняла у меня с языка, — так же сонно хмыкнул Вельзевул ей в ответ. Именно “бессердечным чудовищем” его и звали чаще всего, имея на то все основания. Но только те, которые он сам счёл нужным показать, добиваясь такого впечатления. — Пойдём уже спать. Шалем согласно кивнула, потому что сил на слова уже не оставалось, и требовательно полезла к нему на руки; до кровати было всего ничего, но Вельзевул быстро научился отличать реальную необходимость от обычного каприза. С “русалкой” её до того, как тело достаточно окрепло после почти месяца комы, объединяло куда больше, чем казалось на первый взгляд. Не "тысячи острых мечей”, конечно, но приятного всё равно мало. Ничего особенного после этой ночи в их отношениях, как ни странно, не поменялось. Та же манера общения с выпусканием когтей, породившая столько идиотских слухов среди соседей-бездельников; те же совместные вечера, разве что значительно участившиеся после того, как Шалем с получением диплома окончательно переехала к нему; те же привычки, включая задерживаться глубокими ночами и до самого утра за разговорами, которые раньше оба сочли бы бессмысленными; Вельзевул — по содержанию, Шалем — по собеседнику. Изредка привычный ритм разбавлялся ночами вроде сегодняшних, когда после тяжёлой недели — и это ещё без пуль в Вельзевуле да с хорошим заключением от врача Шалем — негласно принимается решение послать все запланированные на выходные дела к чёрту вместе со всеми разговорами, и просто по-человечески отоспаться. Вряд ли что-то изменится и в новой квартире; все точки невозврата пройдены, исследования завершены, а партии сыграны. Вынесенный вердикт был прост и однозначен: их всё устраивает. Шалем, в конце концов, врагом самой себе никогда не была. А научить этому Вельзевула для неё оказалось не так уж и сложно.

Мы не можем похвастаться мудростью глаз И умелыми жестами рук Нам не нужно всё это, чтобы друг друга понять.