Protect Me

С того самого момента, когда отец заявился домой весь в чужой крови — Шэ Ли понял, что тот опасен. Когда к ним в дом всё чаще стал приходить семейный врач, а на деле мужичок лет пятидесяти со смешными усами — Шэ Ли понял, что дела отца набирают оборот. Опасные дела. Дела, связанные с чужой кровью на одежде. С чужими жизнями и смертями. И с тем, как стремительно росло состояние семьи. И с тем, как стремительно опадало само значение семьи. Теперь Шэ Ли понимает, что знания его были верхушкой ёбаного айсберга под названием Триада. Где он зачем-то оказался на Титанике, который вот-вот об этот айсберг разобьётся вдребезги. И головы полетят с плеч. И пожарищ посреди океана будет много. И снова кровь на одежде чужая. И замешан в этом должен быть Чэн. И замешан в этом должен быть Цзянь. И замешано в этом должно быть убийство. Адский котёл, в котором уже без вариантов. Потому что отец решил в сговор с Чэном вступить. А Чэн зачем-то согласился. От этого тошнотой пробирает да дрожью, как перед чем-то неотвратимым. От этого взвыть хочется, но даже скулить Ли не привык. Не его это. Он лишь шипит тихо, касаясь запястья, на котором порезы только-только заживать начали. Снаружи всегда заживает. Изнутри — нет. Изнутри только болит больше. Изнутри только спазмами скручивает: произойдет что-то. Что-то ужасное. С самым жутким кошмаром несравнимое. Произойдёт что-то, что всю жизнь надвое переломает. А её ведь, изломанную, потом только выкинуть. Её ведь, изломанную, потом в утиль только — не дай бог кто поранится. Шэ Ли неодобрительно косится на девушку, ту самую — длинноногую и красивую, которая ему кофе в кабинет Чэна принесла. Вот ведь странности: девушка есть, кабинет есть, даже Шэ Ли тут есть, а Чэна — нет. И куда запропастился — чёрт его знает. Он после приема сразу же смылся не пойми куда. И непойми откуда до сих пор не вернулся. Так ему девушка и сказала, но в кабинет пустила: по особому приказу господина Хэ. Голову стальными обручами сдавливает, в виски точно ввинчивают гвозди ржавые, гвозди резные. Шэ Ли думал, что слишком он бесчувственный. Что дела ему не будет. Ну подумаешь, убьют кого-то. Кого-то, кто его, Шэ Ли, знает. Ну подумаешь, Цзяня. А нет вот. Не всё равно. Отчего-то — не всё равно. То, что Чэн внутри него руками своими без перчаток защитных разворошил — не позволяет Ли в стороне оставаться. Там, за ребрами, что-то струной натянутой — не позволяет безразличным быть. Ему бы вдохнуть сейчас да выдохнуть. Но получается только на рваное своё дыхание забить. Потому что непослушное оно. И сердце тоже отчего-то непослушным стало. Слишком много чувствовать стало. И это так страшно, господи. Когда так долго ничерта не ощущал, а потом пришёл Чэн. И точным движением разнёс плотину, что чувства сдерживала. Их много так. Они разные такие. Они заразные такие, потому что — Шэ Ли больше не всё равно. Не всё равно на себя. На Цзяня, черт бы его разодрал. На Чэна, на этого дьявола в шикарном костюме. На Титаник, на айсберг, на всё на свете — не всё равно. И это так страшно, господи! Он ведь так долго от чувств этих скрываться мог. Ему даже бежать не приходилось. Ему казалось, их просто нет. Закопаны они были. В нем самом похоронены. Но стоило появиться Чэну, его Марсу собственному, как те сквозь землю влажную ещё высвобождаться начали. Возрождаться. Струнами натягиваться. И они, именно они, заставили Ли припереться сюда — в кабинет Чэна, — когда тот два дня на связь не выходил. Именно эти давно забытые, но сейчас под дых пинками дающие, заставили Ли упорно думать над тем, как Чэна от предложения отца отговорить. Ведь неправильно это — обычных мальчишек убивать. Неправильно это — за голову мальчишек обычных — заоблачные суммы называть. И соглашаться с этим — неправильно. И неправильно Шэ Ли заставлять что-то снова чувствовать, а потом исчезать. Неправильно. Потому что без Чэна страшно, ебаный стыд. Никогда Змей ничего не боялся. А теперь боится того, что внутри него возрождается. Жить с этими чувствами страшно. Они вездесущие. Они за глотку хватают, воздуха не дают. Они душат, они заставляют чувствовать, блядь. И как люди обычные с этим справляются-то? Как в себе всё держат, когда завопить нечеловеческим голосом хочется и за волосы схватиться. Это ведь всё равно что в глухом вакууме жить, а потом неожиданно попасть под оглушающий вой сирены наземной. В нем черных дыр стало меньше. И не совсем он теперь пустой. Он вспомнил, что такое быть под защитой и что такое доверять. Он вспомнил, что такое чувства. Которые сейчас его переполняют, а выплеснуть некуда. Их только в себя, в ту пустоту, что ещё осталась. И спасибо, что осталась — без неё непривычно. Пусто без неё. Страшно без неё. И чувства эти опять в себя закопать хочется. Опять в себя. Шэ Ли вдыхает поглубже, потому что тех забытых, зарытых, похороненных — слишком много. Выдыхает шумно. Их выдохнуть пытается, но едва ли что-то выходит. Чэн вскрыл в нём слишком многое. А Ли теперь не знает, что со всем этим делать. Слишком долго он жил без чувств. Слишком долго в вакууме жил. А теперь под сиреной наземной — просто подохнуть хочется. Она оглушающе по перепонкам бьёт, она издевательски всё сильнее и сильнее орать начинает. И топит в себе всё сильнее. Шэ Ли бы уши закрыл, да руками тут не поможет. Тут только наизнанку вывернуться и выблевать все чувства на пол. Прямо тут. Дверь кабинета открывается бесшумно, но так спасительно для Шэ Ли. И вваливается Чэн. Уставший. Не спавший пару суток точно, приказывающий девушке никого к нему не пускать. Ли бы тоже так сделал — приказал в себя никого не пускать. Но сердце теперь непослушное. Его разрывает. Оно переполненно забытым. Оно ребра в костный порошок крошит при виде Чэна. Оно его в себя зачем-то впустило. Не оказалось на нём заветной таблички: не входить. Даже не стучать. Тут никого не ждут. Дверь опечатана. Навсегда. У Чэна под глазами углем синяки расчерчены. Волосы всё так же назад уложены, как в тот день, когда он на прием пришёл неожиданно. Он вообще всегда появляется неожиданно. Ли ведь просто так тут сидел. В тишине, для него безопасной и успокаивающей. В тишине, которая должна была в себя хотя бы часть вскрытых нарывов Ли поглотить. И его тут увидеть не ожидал, потому что казалось — Чэна ещё долго не будет. А он тут. Уставший. Заебанный. Лениво валится на диван рядом с Ли и тут же съезжает ниже, утыкаясь носом в шею Ли даже без приветствия. Тянет воздух, дышит им, как будто всё это время под водой провел и дышать ну никак не мог. А теперь надышаться не может. По коже тут же мурашки, по коже дрожью концентрированное удовольствие, ни с чем несравнимое. Потому что его Марс тут. И им дышит. И с ним в порядке всё. А Ли ведь переживал. И до сих пор переживает — не отпускает его тревога непонятная. Всеобъемлющая. Огромная, величиной со вселенную — тревога. В нём одном. В крошечном, по сравнению со вселенной — тревога. Она удавкой на шее, которая лишь слегка ослабилась, стоило Чэну на глаза появиться. Она узлами на внутренностях тяжёлыми, морскими, которые не развязать. Их лишь резать-резать-резать. А ножа у Шэ Ли нет. Шэ Ли уклоняется, ведь ему выяснить вопросы важные нужно. Эти вопросы не ждут. Чэн смотрит на него недовольно, глаза прищурив. И лучше бы не щурил, честное слово. Лучше бы, блядь, не щурил так. Так въёбывающе. Что тут же хочется опять шею ему подставить и чёрт с ними, с вопросами. Чёрт с этим прогнившим миром, где обычных мальчишек убивают. Где на одного небольшого Ли тревога килотоннами внутри по венам гоняется вместо крови. Ли чуть головой трясёт, выбивая из себя желание вынудить Чэна снова им дышать. Он ещё успеет. У них ещё много дней впереди, когда лишь друг другом дышать и будут. А пока… — Ты этого не сделаешь. — говорит Ли уверенно. Потому что он, блядь, уверен, что Чэн не скатится до того, чтобы Цзяня убивать. Не тот уровень. Не тот человек. Не те обстоятельства. Не та вселенная. Чэн информацию обрабатывает медленно, потому что сонный. Потому что рубит его уже. Но он лишь достаёт из кармана брюк сигареты. Сразу две. Зажигалкой щёлкает, поджигая их. И Ли одну сразу же у него изо рта вытягивает. — Не сделаю. — соглашается, выпуская дым. И даже не спрашивает, о чём Ли. Слишком хорошо его понимает. Как-то быстро они этому научились — понимать друг друга. Как-то незаметно. И даже не понадобилось несколько вечностей, которые обычно для такого требуются. Сердце просто Чэна чувствует. Сердце у Ли — ахуеть. Чувствует — дважды ахуеть. — Зачем тогда согласился? — Ли стягивает пепельницу со стола, ставит её прямо себе на колено, потому что между ним и Чэном ни дюйма лишнего. Они близко так. А рука Чэна в его волосы вплетается и он тут же расслабляется, точно это на него как ебаная медитация влияет. Но Ли сейчас злится на него. Пропал. Ещё и на условия отца согласился. И отступиться от них собирается. Совсем с ума сошел. Совсем Ли с ума сводит своими решениями, поступками. Собой Ли с ума сводит. Дьявол. Настоящий дьявол. — Не я — так кто-нибудь другой. И от другого — Цзяня защищать было бы гораздо труднее. — отвечает Чэн, едва ощутимо задевая пальцами шею. И Ли снова от этого косит нереально. Чэн его слабые места изучает подробно, а Ли молчаливо позволяет это делать зачем-то. Это думать так мешает. В голове мысли тягучие, как сраная патока. И Ли только и может, что спросить: — И что теперь? — Теперь по ситуации, Шэ Ли. Уже поменяли место локации и ждём. — спокойствие Чэна уже раздражает. Он как будто не понимает во что ввязался. Он как будто слов Шэ Ли о его отце не услышал. Он как будто сам нарывается на опасное, на страшное, на неизбежное. Если Цзяня не убьёт — неизбежное. Шэ Ли изнутри острыми иглами пронзает. Потому что Чэн слишком спокоен для того, кому придется убить. Или того, кого могут убить. Тут уж пятьдесят на пятьдесят. Тут варианта всего два и третьего — сколько ни проси, ни умоляй, — не дано. Он давится ядом от этой мысли, ранит себя-себя-себя, но только не его. Он Чэна никому не позволит ранить, даже себе. И тому, что из него сочится сейчас злостью неприкрытой. — Ждём, когда мой отец узнает, что ты и не собирался его прикончить? Отличный план. Заебись план, Чэн. Он на тебя потом нацелится. А стреляет он без предупреждения. И всегда в цель попадает. — Ли цепляет его за подбородок, вынуждая на себя посмотреть. И видно — ничерта Чэн не испуган. Видно — знает он всё. По глазам его мглистым, туманным — видно. Видно, плевать ему на всё, в его голове — свой план. Свой айсберг и свой Титаник. Он продумал уже всё. Он почему-то на всё пойдёт, только бы мальчишку этого глупого защитить. И не расскажет Ли больше ни о чём. Упрямый, блядь, но такой соблазнительно-красивый. Смотреть на него долго невозможно просто. Иначе Ли пьянеть начинает. Вот как сейчас. — Этого и ждём. — уже более мягко произносит Чэн, зависая взглядом на губах Ли. И весь мир зависает вместе с ним. Ли не знает, как это контролировать, потому что когда он рядом с Чэном — любой контроль идёт по пизде. Всё идёт по пизде. Потому что даже уставший и выебанный мыслями Чэн без слов смахивает пепельницу, которая на пол гулко валится, и тянет Ли на себя. За запястья тянет. Усаживает на колени и выглядит он при этом очень довольным. Ли чувствует, как вымокают рукава. Как там красное расползается. Ведь не успели порезы затянуться. А Чэн ему всё новые наносит — внутренние, высвобождающие давно забытое. Безжалостный он. И красивый. Очень. Скашивает взгляд до рук Ли и тут же челюсти чуть не до хруста сжимает, потому что там капли алой расползаются. — И когда ты уже это прекратишь? — спрашивает и тянет к себе руку Ли, закатывая рукав небрежно. На левой пореза всего-то три. Но они глубокие, кровью сочатся, которую Чэн языком подхватывает. А у Ли дыхание напрочь сбивается. У него всё напрочь сбивается: системы все и чувства, которые плотину проломили. Остаётся лишь захлёбываться ими. Захлёбываться кайфом натуральным и без примесей. Чэном захлёбываться. Ли сглатывает вязкую слюну, наблюдая за тем, как Чэн ловит капли. Как его язык в алый окрашивается. Как ведёт его от солёной на языке. Как его вмазывает с каждой секундой всё сильнее. Как он останавливается. Как он глаза сонные и пьяные на Ли поднимает. Как губы облизывает. — Тебе пора. — Ли ни секунды не сомневается, что Чэн этим сказать хочет. С недовольным видом перебирается обратно на диван. А на коленях Чэна ведь так удобно было. Рукавами — и так уже испачканными — кровь утирает, зажимает крепко, чтобы та сочиться перестала. Возвращает себе контроль. Ли вообще на счёт Чэна зачем-то сомневаться перестал. Ведь так бывает, когда просто знаешь. И отпускать его теперь очень не хочется. Потому что ему не время ещё уходить. Не время — рано ведь ещё. Всего пять вечера. А в пять вечера принято оставаться, а не уходить. И Ли просто знает, что завтра для Чэна может и не наступить. Что завтра они уже будут встречать порознь. Совсем. По разные стороны жизни и смерти. Но разве удержишь шторм в двенадцать по Бофорту в руках своих, который в руки Ли вкладывает ключи какие-то и тяжесть Кольта. Его Ли так потрогать хотел. А теперь он еле себя удерживает, чтобы руки не одёрнуть, чтобы их о рубашку не обтереть. Потому что Чэн так прощается. А прощаться Ли не привык. Он не умеет прощаться. Он не знает как это — прощаться. Но он знает как это — терять. Навсегда. И навсегда тут завязка на Земле и Марсе. Навсегда тут завязка на запахе его стойком, плотном, шторменном. Навсегда тут теперь чувства вспоротые. Навсегда тут должно быть. Навсегда. А Чэн лишь губами его касается мягко. И нет в поцелуе развязности, когда он его углубляет. Когда Ли отрезвленный падает в бездну и рассыпается осколками, которые не собрать уже — навсегда. Чэн навсегда в нём. Чэн навсегда поцелуй прерывает. Чэн поднимается с дивана и уходит, даже не оборачиваясь — навсегда.