Даже вороны тонут в цунами

Пурпурные сумерки уже нежно обнимали деревню Скрытого листа: загорались бумажные фонарики, красные, синие, зелёные, вспыхивали золотом окна в домах, звенели на июньском ветру колокольчики, а в реку заглядывал бронзовый полумесяц — будто любовался собой и своей звёздной паствой на перепачканных в саже небесах. Это было время, которое испытывало терпение Тобирамы, всячески искавшего причины не возвращаться обратно в резиденцию. Не проходить серые бездушные коридоры, залитые лунным светом. Не останавливаться возле двери бывшей комнаты Хаширамы. Не стискивать зубы каждый раз, когда казалось, будто кто-то бродил совсем рядом, вот за следующей стенкой, в углу, прятался за занавесками... а может, это был всего лишь ветер?.. В кабинете, где теперь господствовали документы, договоры, прогнозы и данные разведки, атмосфера согревала воспоминаниями, как тёплое пламя храмовой свечи, будто воздух в любую секунду мог бы зазвенеть от самой идиотской мечты: «Когда-нибудь все мы будем жить в согласии и понимании». За ней бы непременно последовал заразительный смех и улыбки, карты и карточные долги. Тобирама всю свою жизнь пытался вбить глупому старшему брату в голову, что мир шиноби так не работал, не мог работать: люди в первую очередь думали «а что достанется мне?» и только потом вспоминали про остальных, однако каждый раз он натыкался на одно и то же: «В глубине души ты ведь знаешь, что я прав. Ты просто пессимист, брат, поверь, мир тебя однажды удивит». Копилка в форме белого поросёнка и памятная колода с обманчивым весельем смотрели с полки. Первый Хокаге со всеми почестями отправился в мир иной ровно пятьдесят три дня назад; это были большие похороны, на которые явилась вся деревня. Никто до сих пор не верил, что солнце деревни погасло и вместе с ним пропало что-то ещё. Связь. Верёвочка. Нить. Тобирама примерил на себя красно-белое одеяние, но улыбки у него были не такие, походка другая, принципы вовсе не солнечные, и многие это чувствовали, особенно клан Учиха. «Вряд ли, когда я умру, обо мне тоже будут вспоминать так же, с улыбками, — размышлял он, перечёркивая несколько символов на черновом свитке. — Впрочем, важно не это. Гораздо важнее, чтобы деревня была цела, а какими способами — плевать». В его руках была письменная кисть, рядом — наполовину пустая баночка чернил, а сквозь приоткрытые окна за спиной залетало дыхание позднего вечера со стрекотанием цикад. Испорченный свиток полетел в урну. Тобирама сжал переносицу, разглядывая каньоны бумаг перед собой, затем взялся за нетронутую ещё стопку, из которой на стол выскользнул желтоватый конверт, и не один, а целых три, связанных между собой тонкой красной ленточкой. На каждом была подпись «Тобираме». Без адреса, без имени отправителя. Просто дерзко выведенное имя незнакомым, кривым, но уверенным почерком; эти послания, подложенные между исписанными отчётами, казались таким неправильным, шуточным и детским, что руки сами потянулись за ножом для бумаги. Внутри прятались белые страницы, от которых слабо пахло старыми книгами и пылью. Текст, как электрические угри, извивался на них вверх-вниз, его словно писали на коленке, поскорее, пока никто не заметил; взволнованные строки с частыми прочерками и исправлениями дышали сумбурной любовью, любовью с прикосновениями, с тихими прогулками под ликами звёзд, с поцелуями в уголок рта, любовью, которая напоминала ребяческий лепет, восторг, стеснение и наивную преданность. «Я бы продал целое королевство за один ваш взгляд, если бы был королём. Хотя на что я надеюсь? Я ведь не король, чтобы продавать за вас королевство. Я всего лишь ещё один шиноби, который не может отвести от вас глаз. Как хорошо, что вы этого никогда не прочитаете, иначе я упаду в ваших глазах, я уверен». Тобирама лишь удивлённо поднял белые брови, позволил себе такую вольность, когда никто не видел. «Как подобное могло попасть на мой стол? — спросил он сам себя, сжимая обжигающе-искреннее письмо. — Неужели никто не заметил ничего подозрительного?». Ему хватило ещё одного поверхностного взгляда на остальные два письма, чтобы понять — в них было то же самое: тоже любовь, тоже неозвученные желания, скреплённые чернилами на бумаге. Почерк на конверте и почерк внутри отличались разительно. Их явно писали разные люди. Первый не был таким же торопливым и взрывным, как второй, а тот... он уже мелькал где-то среди подписанных документов, только в голове всё никак не складывалась мозаика, кто из его подчинённых мог с такой небрежностью над ним подшутить. Кто-то, у кого девять жизней, как у кошки. «Если это выходка Сарутоби, он будет отжиматься по тысяче раз каждый день весь этот месяц, — Тобирама собрал все письма вместе и без угрызений совести выбросил их в мусорку, отряхнул руки. — Спуску я ему не дам, это точно». Он снова хотел взяться за работу, но глаза его уже закрывались, веки тяжелели, ресницы перекрещивались: два дня с рваным сном всего в два-три часа давали о себе знать. Все его мысли были о политике. Она вытягивала из него все соки, вертелась, крутилась, наводила беспорядок в когда-то чётких планах, и всё тянулась, тянулась, подобно жвачке, приставшей к сознанию намертво. Что было бы, если... что будет дальше... будет ли возможность... когда они решатся на действия?.. Вопросы, обрывки размышлений двигались, как фигурки на доске для шоги. Копилка. Растянутая на стене карта со старыми пометками. Праздничная бутылка сакэ, так и не начатая. Чёрный маленький чайник с чёрными чашечками. Маски. Много масок, ныне собиравших пыль. Первый кунай. Вокруг сохранилось так много памятных мелочей после Хаширамы. Кабинет до сих пор дышал им, будто тот действительно отлучился ненадолго, чтобы посетить большой игральный дом, промочить горло, пошутить, расслабиться, подышать свежим воздухом перед тем, как вновь окунуться в деловой мир шиноби с долгими докладами, с отчётами о состоянии границ, о союзниках и противниках, с бумагами, сплошными бумагами... Тобирама помассировал виски. Он слишком много об этом размышлял. Его взгляд упал на мусорное ведро: письма напоминали убитых королевских цапель, которые покорно сложили крылья и теперь молчали, не подавали голосов. Может, настало время отдохнуть? Поспать? Забыться хотя бы на грядущую ночь? Слабый ртутный свет полумесяца сливался с золотыми лучиками лампы, стоявшей на столе возле почти пустой тарелки с ошмётками белого риса; ветер, проникавший через чистые окна, гнал с собой запах скошенной травы и цветов — возле академии распускались клумбы с синими ирисами. Обрубив все мысли об отдыхе, Тобирама опять взялся за кисть и новый свиток, и чернила поползли по гладкой бумаге строгими линиями. «Во-первых, кто-то принёс эти письма сюда, — он всё-таки не смог полностью отделаться от недоумения, — во-вторых, спрятал между настоящими документами, в-третьих, смог уйти незамеченным. Шутник либо тщательно ко всему подготовился, либо ему просто повезло. В везение я верю, но не настолько, — его пальцы сильнее стиснули кисть. — Куда более интересно: какой мотив носила эта шутка? Поставить в тупик? Отвлечь? Сбить с привычного режима работы? — он вздохнул. — Я уже слишком долго об этом думаю, хватит». К тому моменту, когда горы документов заметно сократились, ночь уже давно обручилась с тёмной душистой землёй, с травами и дубами, перестали скрипеть цикады, а месяц зарылся в рыхлое облачное кружево на звёздном небе. Улицы давно опустели, окна погасли, лишь бродячие псы иногда копошились в подворотнях, проверяя мусор и нюхая выброшенные свиные потроха и кости. Сохли на бельевых верёвках простыни, и по всей деревне разносился аромат лета, спящих лилий и маргариток, клубники... Упрямо цепляясь за сознание, Тобирама читал и читал, подписывал и подписывал, иногда подавляя зевоту, под череп ему будто заливали тяжёлый свинец, в глазах медленно меркло — и прыгали тени от лампы, как черти. В сонном разуме он собирал картинку воедино. У разведчиков вызывали беспокойство отряды Скрытого облака, которые теперь, после крупных поражений Конохи на тех территориях, держали под контролем всю страну Мороза и подступали к стране Горячих источников... Новые стычки были пока единичными, но рано или поздно всё бы вылилось в полномасштабные кровавые сражения. Время шло. Кагами всё не было. Он отправился на задание пару дней назад, и до сих пор от него не было ни слуху ни духу, ни одной весточки от его почтового ворона. Единственный Учиха, которому Тобирама мог доверить свою жизнь, канул в лету, пропал словно в океане, и это цапало за его самолюбие, нервировало и разочаровывало одновременно. Мысль о допущенной ошибке, о просчёте со своей стороны заставляла его поигрывать желваками в кабинетном полумраке. Это была важная миссия по сбору сведений у информаторов из страны Горячих источников о силах противниках, о вероятных намерениях, о настроении населения... Обо всём. Любая незначительная деталь могла склонить чашу весов в их пользу: быть может, тайный переход через горы или брошенные в спешке деревни на окраинах. «Я вернусь завтра же, Тобирама-сенсей, не опоздаю ни на день, — на лицо Кагами тогда легла тень улыбки, а может, это была всего-навсего игра света, такой незначительной выглядела перемена в его выражении. — Я вас не подведу». — «Не подведёшь, да? — Тобирама смотрел на затянутое тучами небо. — Что же, надеюсь, я в тебе не ошибся». — «Если ошиблись, разрешаю вам меня четвертовать, сенсей, или даже лишить звания». — «Не наболтай себе неприятностей, Кагами». — «Язык мой — враг мой, я помню». Лампа погасла, и темнота, до этого ползавшая грубыми пятнами по стенам, почувствовала свою власть и накинулась даже на ближайшие отсортированные и подписанные бумаги. Кабинет пропитывался ночью, ночь заливалась в него из каждого угла и закутка, как из носика чайника, и тишина следовала за ней по пятам. Запасных свечей для лампы поблизости не было, поэтому Тобирама со вздохом отодвинулся от стола, потирая глаза, закрутил чернила и убрал письменную кисть. Он проходил коридор за коридором, оставил позади главный архив, комнаты советников, залы собраний, пока вовсе не покинул алую, как пламя, администрацию, вдыхая полной грудью остывший воздух. Звёзды над ним уже мерцали намного ярче, соединялись в созвездия, но оставались всё такими же холодными и одинокими, только изредка вниз срывались отчаянные точки, напоминавшие подбитых лебедей, которые в итоге растворялись во мгле, исчезали за тёмными вихрами леса Нара. Уличные фонарики уже не горели. Заснули и дома, зажмурившись занавесками. Одни колокольчики не прекращали петь колыбельные ветру и листьям, ирисам и всему миру, который дремал, укутанный ночной тьмой, как дырявым покрывалом. Серая резиденция с рыже-красными оборками высовывалась из-за академии, подобно огромному надгробному камню. Тобирама не спешил туда, всячески задерживался возле вывесок, возле забора, прислушивался к молчанию, лишь бы потянуть время — но вскоре перед его носом была дверь, щёлкавшая каждый раз, когда её открывали. Переступив через высокий порог и оставив сандалии, этой и тысячью других ночей он хотел бы услышать, как на кухне приветливо свистел расписной чайник, как стучали посудинки, как стучали палочки и тянулось «м-м-м» на мотив любой песни, которую распевали в деревне. Вместо этого его встречала тишина. Она гостила в их полупустом доме, в сердце огня, с многочисленными символами, татами под подошвами ног и — ныне — с пустотой. Она больше не кралась по коридорам — расхаживала свободно, вздыхала, неторопливо заполняла собой каждую комнату, расплывалась там топлёным молоком. Больше не пахло заваркой. Раньше Хаширама по возвращении любил возиться с чаем — у него была заварка на любой случай жизни: хороший день — и под рукой оказывался жасминовый чай, на улице шёл дождь или кружился снег — тогда выбор падал на пряный, свадьба или любое торжество — и в чашки лилась «жемчужная роса». Раньше Тобирама лишь фыркал на эту увлечённость, теперь же сам знал каждую полку, сорта, пусть и путался ещё во многом, помнил, где скрывался тростниковый сахар и старый чайный набор... Он уже намеревался расстаться со своей бронёй, когда почувствовал отчётливо чакру Кагами совсем близко — тот был уже в деревне, а значит, с утра на столе будет подробный отчёт о миссии, хаотичный пересказ с мелкими деталями, к которым цеплялся знаменитый шаринган. Кагами, однако, вопреки всему, не пропал в доме на территории клана, а наоборот — двигался прямиком к резиденции, как мигающий маячок. Вскоре он уже стоял за дверью, переминаясь с ноги на ногу — ожидал. — Кагами, — вернувшись ко входу, заговорил Тобирама, — ты мог бы показаться мне на глаза с утра, — он раздвинул двери, и в него дыхнуло едким запахом пота, грязи и сырости. — У тебя было бы время собраться с мыслями и всё доложить, как надо. — Я... — Кагами тяжело дышал, он был весь растрёпанный, в застывшей крови, колено облепляли грязные бинты, даже повязка съехала немного со лба. — Мне казалось, вы бы хотели услышать мой доклад немедленно. — Всё зависит от информации, — Тобирама строго оглядывал его с ног до головы: всегда безупречный, опрятный, тот напоминал загнанного гончего пса, который по приказу хозяина мчался тысячи ри без остановки. — Насколько наглыми стали шиноби Скрытого облака? — Позвольте вас уведомить, — Кагами отдышался, его шаринган медленно угасал, — что они потеряли всякую совесть. Скрытое облако действительно готовится перебросить свои силы в страну Горячих источников, чтобы подобраться ближе к нашим границам. Постеснялись бы, что ли. Отряды их медленно подступают к Юи. Наши же информаторы... понимаете, никто из них не выжил, но я смог отыскать их послание. В нём говорилось о... — он замолчал, начав рыться в своей тканевой сумочке на поясе, вытянул из неё свёрнутую записку. — Прочитайте, там всё написано. Могу сказать одно: мне пришлось по пути столкнуться с вражеским шиноби, который, судя по всему, и был повинен в смерти наших информаторов. Теперь он тоже мёртв, — Кагами покачнулся, но устоял на ногах, зацепившись за дверной проём. — Впрочем, не думаю, что вы останетесь довольны всем этим. — Я уже успел догадаться, — Тобирама принял записку из его рук, пробежался по ней глазами, вчитываясь в послание об отряде, собранном Райкаге. Кагами же молча ждал, сумев восстановить дыхание и перенеся вес с правой раненой ноги на левую. — Ты вымотан. — Неужели это так заметно? — Кагами слабо улыбнулся, лунный свет скользил по его бледному лицу. — Чувствую я себя, конечно, не многим лучше. Простите, сенсей, хотел бы я принести больше пользы. — Значит, покажись лекарям для начала, — едва слышно фыркнул Тобирама, снова свернув записку и сжав её в кулаке. — Мёртвый ты уж точно никому никакой пользы не принесёшь. Пусть тебя осмотрит Ясуши, приведёт в порядок, а потом я жду твоего развёрнутого доклада. — Будет сделано, — Кагами поправил повязку на лбу, — я покажусь ему с утра, а пока... — Скажи, — Тобирама слегка нахмурился, — не ты ли приносил мне стопку с документами на страну Рисовых Полей? — Три дня назад? М, да, кажется, я, — кивнул Кагами. — С ними что-то не так? — В них было три письма странной природы, — Тобирама заметил мелкую реакцию: Кагами оттянул ворот чёрного поддоспешника, как делал это временами, когда его ставили в тупик. — Странной природы? — медленно протянул в ответ Кагами. — Доносы? — Признания в любви, — Тобирама сложил руки на груди. — Я даже не заметил, — продолжал тянуть слова Кагами, но было видно, что что-то его беспокоило, взгляд забегал. — И что вы с ними сделали, с теми письмами? Должно быть, сожгли? — он немного нервно усмехнулся, проведя по длинному порезу на скуле пальцем. Зашипел. — Я бы не удивился, если бы сожгли. — Ты почти угадал, — Тобирама всё ещё следил за его реакцией, — я их выбросил. — Конечно, туда им и дорога, — почти одобрительно кивнул Кагами, тем не менее он скользнул взглядом по лицу Тобирамы в последний раз, глаза без шарингана были отражением одинокой безлунной ночи. В августе. Ночи в августе. — Вам, наверное, такие присылают каждый день, сенсей. Только до вас они обычно не доходят. — А эти дошли, — Тобирама посмотрел на его перебинтованное колено, — анонимно. — Анонимные любовные письма? — Кагами снова потянул ворот. — Должно быть, кому-то было нечем заняться или кто-то был просто в отчаянии. Это как... — он двинул плечом, — вы знаете, что фиалки дарят, когда кого-то любят тайно? — Никогда не увлекался цветами, — Тобирама вспоминал тот торопливый почерк, сдержав зевок. — Сомневаюсь, что это было сделано от безделия или отчаяния. Скорее от глупости. — Или глупость, согласен, — Кагами вздохнул. — Вам тоже было бы полезно отдохнуть. — Я не устал, — Тобирама снова едва не зевнул: всё-таки его действительно клонило в сон. — Вы никогда не устаёте, — с каким-то напускным одобрением бросил Кагами. — На вашем месте я бы немного поспал, сенсей. Без сна даже самый великий шиноби может совершить ошибку. Не вовремя сделанный выпад, запоздалый уворот... вы знаете всё это лучше меня. — Твоё беспокойство неуместно, Кагами, — строго заметил Тобирама, — я не тот человек, за которого следует волноваться. Лучше подумай о себе. Ты едва на ногах держишься. — Мне всего лишь нужно десять минут, чтобы прийти в себя, — Кагами втянул носом воздух, — или, может быть, двадцать... но в любом случае завтра я снова буду готов к работе. У вас же найдётся для меня миссия, правда? Выполню в лучшем виде, даю слово. — Завтра обо всём узнаешь, а теперь возвращайся домой, Кагами, — осадил его Тобирама. — Я бы... — Кагами прикрыл глаза, перестав тянуть ворот, — если вам вдруг придут ещё письма, выбрасывайте их не открывая. Не знаю, кому понадобилось совершать подобное, но это действительно глупо — присылать такое самому Хокаге, — он замолчал, неловко потёр висок и сказал тише: — Добрых снов, Тобирама-сенсей. Не дождавшись ответа, Кагами отвернулся, поджав незаметно губы, и, слегка подволакивая правую ногу, направился к себе домой. Обычно бодрый и энергичный, он в самом деле выбился из сил — даже голос звучал надломленно, тише, словно его горло сдавливал ошейник с шипами, а чакра — чакра балансировала на опасном уровне, почти доводя тело, пусть и молодое, до упадка сил. Пара бессонных ночей. Тёмные круги под глазами. Следы тяжёлого боя: повреждённое колено, царапина на лице, поверхностное дыхание, должно быть, множество синяков и кровоподтёков, следы от крови — своей и чужой — на броне... Если бы не война, Тобирама дал бы ему восстановиться, отдохнуть, но времени у них критически не хватало: взбешённый мир, как разрушавшийся улей шершней, гудел, жужжал, жалил деревню так или иначе. Тень Кагами окончательно растворилась в летней ночи, когда «добрых снов» истлело в воздухе, подобно крошечному угольку — и ветер уносил прочь зловоние неудачной миссии, которая, вероятно, ещё аукнулась бы им в будущем. Вдалеке, перекликаясь, заухали мохноногие сычи. Это было короткое «у-у-у», голос темноты, дремучего леса Нара, с зарослями вороньего глаза и папоротниками; иногда, будто им в ответ, выл волк-одиночка, который с каждым годом неуверенной, но отчаянной поступью приближался к границе деревни, голодный и не нужный никакой стае. Шум реки был практически неотличим от шелеста листьев: дубы, осины, клёны, они, точно сплетники, передавали слухи от дома к дому, следили с вековой мудростью за детьми, качавшимися на качелях, подвешенных на их крепких ветвях, переговаривались, когда на их коре оставляли засечки кунаями — кто бросал точнее, кто мог попасть в яблочко издалека... Тобирама до сих пор зажимал в кулаке записку убитой Ран и ещё нескольких информаторов, которых она представляла в своём лице; закрыв дверь, он вернулся в комнату, зажёг свечу одним ровным движением и ещё раз перечитал: «Скрытое облако укрепляет свои позиции возле цепи гор на границе, это северо-запад, и в любой момент они могут напасть, подтянув к себе продовольственные караваны — единственное, что удерживает их от быстрых действий. Одних местных жителей запугивают, других — пытаются подкупать, третьих — вербуют в свои ряды как лишние уши и глаза. Многие переходят на их сторону, лишь бы не попасть под горячую руку Райкаге и его ненасытных отрядов. Нам необходимо усиливать влияние на страну Горячих источников немедля, иначе мы потеряем эту территорию, и тогда...» — Был бы ты здесь, Хаширама, что бы ты сказал на это? Тоже бы утверждал, что мы сможем договориться мирно? — Тобирама горько усмехнулся, отложив обрывистую записку в сторону и начав снимать доспехи. — Одними словами и добрыми намерениями войну не выиграть. Ему никто не ответил — так ожидаемо, мертвецы ведь не говорят, разве что шепчут вместе с ветром что-то из другого мира, когда тоскуют. Он всё-таки широко зевнул, когда вес от наплечников пропал, и улёгся на футоне в своей минималистичной спальне: татами, пара свитков, стойка для доспехов — и последней мыслью перед сном было: «Может, стоило хотя бы вчитаться в те письма, прежде чем их выбрасывать?» — и он тут же одёрнул себя, заворчал, скрываясь под лёгким одеялом. Сны не посещали его уже давно — была лишь мгла, без калейдоскопа картинок; в детстве ему тоже почти ничего не снилось, а если и снилось — то чаще всего убийства, драки со звоном мечей или то, как он закрывал спиной своего брата от слишком быстрых лезвий... а наутро его сковывал мороз — будто вокруг расстилалась северная пустыня среди снега и льда. Хаширама, бывало, по-доброму называл его мерзляком, а потом они вместе в шутку дрались, катались по траве, пересчитывая спинами и боками кочки на земле. В детстве с людьми было как-то попроще, а теперь его затягивал в себя клубок ненависти, злости, разрушенных судеб и грёз, и война стягивала этот клубок ещё туже. Каждая тёмная нить впивалась в позвоночник, в шею, в спину, передавливала горло, а дышать-то хотелось. Тобирама уже давно привык к этому. Сохранял невозмутимое лицо, потому что этого от него ждали, принимал решения, потому что этого от него ждали, не давал себе спуска, потому что не мог иначе. С каждым годом клубок разрастался, и он начинал сам иногда путаться, какие нити нужно было бы оставить, а какие — вырвать без жалости и капли сострадания. Клан Учиха вечно доставлял ему проблемы — как блохи собаке, но без них не родилась бы деревня Скрытого листа, с этим никто не мог поспорить, как бы ни хотелось верить в обратное. Когда солнце, уже с особой дневной наглостью бившее в прикрытые веки, нагревало бледное лицо уверенными лучами, Тобирама смог разлепить глаза. Перевернувшись на спину, он приходил в себя после тьмы — некоторое время лежал на спине, приложив ладонь к груди, и косил взглядом на собственные доспехи — те прошли с ним и огонь, и воду: годы запечатлевались на них царапинами и потёртостями, как облака на синем небе; дни, когда с ними приходилось расставаться добровольно, можно было заносить красной датой в календарь — как свадьбу Хаширамы. «В самом деле, брат, ты к этим доспехам точно прикипел, — тот хлопал его по плечу, — у нас ведь не военное положение». — «Пока не военное, — бурчал Тобирама, — на твоём месте я не был бы таким беспечным». — «Пока никто не пытался на нас нападать, — парировал Хаширама, разглядывая палочки-благовония на отцовской могиле. — Возможно, это затишье перед бурей, конечно, но я стараюсь искать в этом светлую сторону». — «Какой же ты идиот, — фыркали ему в ответ, — о какой светлой стороне идёт речь, когда даже наши торговые связи держатся на соплях?» — «Мы что-нибудь придумаем, — обнадёживающая улыбка. — Всё-таки не всё так мрачно, как ты это себе представляешь». На синих доспехах, всегда начищенных до блеска, заплясали солнечные зайчики — по пластинам, по белому воротнику, ремешкам... Рядом, с пола, скалилась резная подставка с мечами. Отсчитывая про себя секунды, Тобирама облачился в броню и, снова проходя по пустому дому, по светлым коридорам, добрался до кухни — там он заварил для себя чай средней мерзости, обжёг пару раз язык, задумчиво рассматривая хокку в рамочке на стене, вздохнул и убрал за собой, стараясь не прислушиваться к давящей домашней тишине. Стены резиденции хранили скупое молчание, зато снаружи бушевали потоки чакры — деревня, пусть и сдавленная военным положением, оживилась после короткого сна, работала академия, это была притуплённая суета, это было гудение, споры, унисоны голосов. Над дорогой поднималась пыль, облака наверху плыли бесшумно — ватными клочками, белые, лёгкие. Дорога до администрации — мимо академии с ирисами — стала за эти пятьдесят три дня привычнее, чем когда-то дорога домой по кромке леса, вдоль реки, по кочкам, между кротовыми норками, под стрекотание цикад. Тобирама по пути гонял в голове будущий доклад Кагами — что бы нового тот сообщил, какие подробности описал, посетил ли лекаря, как об этом его просили, готов ли к следующему заданию... С дубовых круч пели на все лады скворцы, а вдалеке пищали корольки, свистели жаворонки, песни их пропитывали пылавший июньский день — и воздух дрожал от жары, от которой, в перерывах между занятиями, прятались в тени будущие шиноби, совсем ещё дети и подростки, на спор швырявшие учебные сюрикены в соломенных манекенов и пробуя свои первые дзюцу. Госпиталь, чуть дальше академии, напряжённо работал. Заместитель главного лекаря, Ясуши, мог принимать по несколько десятков пациентов в день, с фронта и миссий возвращались раненые, иногда и вовсе — едва живые, но основные силы — по приказу — перебросили к границам, там были и лучшие лекари, и опытные джоунины. Иногда, с начала войны, на улицах мелькали пострадавшие, перебинтованные либо вовсе опиравшиеся на костыли, в потемневших от боли и смертей глазах их тоже жила война, война — на губах, война — на свежих шрамах, война — в грубом шёпоте или в тяжёлом молчании. «Я только вчера разговаривал с ней, — говорил один, сидевший на ступенях перед госпиталем, — а сегодня её уже нет. Умерла на руках целителей. У неё ведь такие глаза были... а как она пела...» — «Чика, Акио, красавчик наш, Кио — все они теперь в лучшем мире. Может, когда-нибудь мы будем им завидовать, если война...» — «Типун тебе на язык! — отвечал второму третий. — Война до нас не дойдёт, мы сможем оттеснить ублюдков обратно». Данзо, появившийся в конце улицы и прижимавший правую сломанную руку к груди, пламенно о чём-то спорил с Торифу, вместе они тыкали пальцами в плакат на заборе и снова грызлись. Оба были из числа тех, кто не падал духом и рвался в бой. Тобирама не стал их окликать, вместо этого хмыкнул про себя и продолжил короткий путь до красной администрации; воздух обманчиво пах тёртым фундуком с сахаром и бинтами. Это на другом конце улицы стояла тележка с пряностями и орешками, ей владел молодой торговец Сузуму, нашедший пять лет назад укрытие в деревне Скрытого листа вместе со своей маленькой дочкой, Ясу, которая игралась с крашеной деревянной лошадкой неподалёку. Изредка к ним подбегали дети помладше, тянули своих родителей с простым «хочу-хочу-хочу» — и те уступали, протягивая Сузуму кровные гроши за кульки с поджаренным миндалём. Его тележка была единственной на всей улице — да и она на грядущей неделе закрылась бы. На многих вывесках ресторанов и забегаловок висело красноречиво «закрыто» либо «открыто на неполный рабочий день», «требуются официанты, повара, уборщики». До кабинета Тобирама добрался по запылённой дороге, удостоившись короткими взглядами и «доброго здоровья, господин Хокаге», уже внутри занял привычное место, взялся снова за кисть — приказы, договоры, расписки... Кагами явился спустя полчаса, так подсказывали часы. Выглядел он свежее, чем вчера, хотя бы потому, что не валился с ног, но выражение его лица до сих пор было потерянным, будто что-то не давало ему покоя, зудело, как укус пчелы. Чёрные волосы, влажные как после ванной, волнами спускались на его скулы и частично скрывали длинную подсохшую царапину; в чёрных глазах — обманчивый огонёк. В руках у него было несколько бумаг, которые принял Тобирама, и уже вместе они делили молчание. Кагами стоял смирно, как неподвижная терракотовая статуя, лишь изредка моргал, а Тобирама хмурился всё сильнее с каждым прочитанным словом, пока не отложил от себя подробный доклад, сцепив руки в замок и опершись локтями о столешницу. Много прочерков, исправлений, неровных строк... — Надеюсь, это худшие новости на сегодня, — заговорил вскоре он, когда Кагами вдруг как бы случайно скосил взгляд на урну, где до сих пор валялись анонимные письма. — В чём дело, Кагами? — Ни в чём, сенсей, — Кагами увёл взгляд, рассматривая теперь свинку-копилку и явно подавляя желание снова оттянуть ворот поддоспешника. Вместо этого он поправил налобную повязку и тронул сухой след от царапины. — Для человека, которого ничего не беспокоит, ты слишком много дёргаешься, — Тобирама устроил подбородок на сцепленных в замок руках. — Надеюсь, это не повлияет на твою работоспособность, ибо у меня для тебя есть другое задание. — Можно мне!.. — Кагами вдруг закрыл себе рот. — Я хотел сказать, конечно, я возьмусь за любое задание, но можно мне попросить вас об одном... одолжении? — Одолжение? — Тобирама поднял выразительно бровь. — Что ещё за одолжение? — Я слышал, вы любите рыбалку, — начал Кагами, теперь с какой-то подавляющей уверенностью глядя Тобираме прямо в глаза, — я всегда хотел научиться, но всё как-то случая не подворачивалось. Вы могли бы меня... научить? — Во-первых, вряд ли у Учихи хватит на это усидчивости, — Тобирама глядел на него, скрывая заигравшие в груди иголочки интереса: он особо не распространялся о рыбалке, да и никто никогда не любопытствовал, кроме разве что Хаширамы. — Во-вторых, следует ли мне напомнить, что у нас война со Скрытым облаком, или ты и сам об этом вспомнишь? О какой рыбалке может идти речь? — Тогда, может, совместная тренировка?.. — продолжал Кагами, заправляя волнистую прядь за ухо. — Я бы хотел отработать пару новых приёмов, но Сарутоби ещё на задании, а у Данзо сломана рука. Не слишком ли эта просьба прозвучит нагло, сенсей? — Просьба о рыбалке звучала куда наглее, — Тобирама снова всматривался в доклад, перечитывал порывистые строки. — Возможно, это было бы полезно для нас обоих. У меня тоже появились мысли о новых техниках, которые ещё нуждаются в доработке. — Я всегда в вашем распоряжении, — Кагами слегка склонил голову почти на границе почтительного поклона. — Ваши тренировки всегда были полезны и телу, и духу, и... — он моргнул, хотел что-то добавить, но опустил глаза. — В общем, я буду только рад. — В таком случае мы поговорим об этом после твоего задания, — он передал свиток в руки Кагами, все в мелких порезах и с жёсткими подушечками пальцев, и тот заметно выдохнул, вновь убирая пряди и открывая след от пореза. — Свободен. — Спасибо, Тобирама-сенсей, — Кагами несдержанно улыбнулся, такая странная перемена на его строгом уставшем лице, посеревшим от недостатка сна и отдыха, и следующую фразу он повторил, как мантру: — Я вас не подведу. — Уж постарайся, — бросил ему вслед Тобирама, утыкаясь носом в бумаги. — Когда закончишь, возвращайся на тренировочное поле возле реки. Кагами исчез, как ворон, который растворился в тенях — и кабинет укоризненно замолчал; остался один шелест страниц, беготня чернил, точки, символы, точки, за которыми скрывались десятки почерков, десятки судеб и смертей, выполненных и проваленных заданий. Тобирама снова массировал виски. Он мельком задумался о рыбалке: если бы не война, вероятно, он бы даже согласился, пусть и не сразу — уже давно на его пальцах не скользила леска, давно не было того азарта, когда рыба цеплялась за крючок губой, погружался и вновь выныривал поплавок, и удочку — на себя, на себя, но осторожно, чтобы не лопнула вдруг серебряная на солнце ниточка. Утренние заметки разведчиков на его столе не сулили ничего хорошего. Скрытое облако продолжало выискивать позиции, возможно, придумывать засады и диверсии, дразнить и отпускать, снова дразнить, будто деревня Скрытого листа была сомом, которого они тянули из речного ила, а тот сопротивлялся всеми силами, бил хвостом. Приграничные территории готовились в любой момент принять удар на себя — подтягивались шиноби, сверкая на солнце своими металлическими повязками, страна Горячих источников же играла на два фронта — разделилась на лагерь «за» и лагерь «против»: одни находили выгодным поддержать лист, другие — облако. Им обещали поддержку, укрепление торговых отношений, сулили шёлково-золотую выгоду... Тобирама вчитывался в каждое донесение, принесённое почтовыми орлами — и чувствовал, что с ним игрались. «Нет смысла вести игру, когда все созданные правила против нас, — думал он. — Пора начинать новую и задавать собственные условия». Его отвлёк от невесёлых размышлений стук в дверь и знакомая чакра клана Яманака. Это была Эри, опытная куноичи, которая осторожно зашла внутрь, услышав короткое «проходи», и принесла новую порцию проблем и донесений, а вместе с этим... — Эри, — обратился он к ней: светло-русые волосы, зелёные глаза за тонкими линзами очков, тонкие черты лица и чёрная татуировка на тыльной стороне ладони, как чёрная перчатка с розой. — Откуда это здесь? — Это? — она озадаченно моргнула, пытаясь найти в документах ошибку. — Конверт, — Тобирама вытянул из стопки бумаг письмо. — Кто тебе его передал? — Оно лежало там с самого начала, — неловко улыбнулась Эри, поправив налобную повязку. — Я даже значения этому не придала, думала, это часть отчётов, вот и не стала его вскрывать. Простите, мне следовало внимательнее всё проверить. — В следующий раз сообщай мне, если заметишь в бумагах что-то странное, — Тобирама вздохнул, когда Эри раскланялась и закрыла за собой дверь. Желтоватый помятый конверт (с простым «Тобираме») в его руках, затем — неровный клочок бумаги напоминал сломанное крыло, которое сначала выдрали, потом — раскрошили все кости, только вместо крови был прыгавший чёрный текст и кляксы, отпечатки пальцев в самом низу и по бокам. От него веяло застарелой пылью, которая въелась в бумагу. Оно дышало любовью, как и предыдущие, но прочерков и исправлений в нём меньше не становилось — всё те же спешка, зажатость и отчаяние, поселившиеся меж неровных строк. Над деревней закаркали вороны — они скользили, резали крыльями спёртый тёплый воздух; изредка подавали голоса почтовые соколы, а рядом со зданием администрации заиграли на сякухати — сначала тихо, лирически, позднее — с силой, громко. Тобирама даже отвлёкся на пару мгновений, прислушиваясь к мелодии, в которой прослеживалась фальшь — видимо, играл ученик или самоучка, зато от чистого сердца. «Когда я вижу вас, моя душа каждый раз уходит в пятки, — читал он про себя, разгладив страницу. — Сегодня вы были так близки, ваш голос до сих пор не даёт мне покоя, звенит в голове, меня даже спрашивают, не заболел ли я. Да, возможно, это болезнь, в самом деле... Я пытался с этим бороться, правда, но как бы я себя ни давил, всё разбивается на следующий же день, когда вы снова находитесь рядом, а я ловлю каждое ваше скупое слово, будто оно стоит дороже десятков — если не сотен — тысяч рьё. Я безнадёжен, я понимаю. Знаете... — тут был ещё неразборчивый почерк, — даже из тысяч следов на песке я бы узнал ваши». Кончики отчётов о миссиях шевелились, точно белые пальцы, шелестели, подзадоренные сухим, прогретым солнцем ветром. Тобирама смотрел на подозрительно знакомый почерк и был уверен — его тайный поклонник был ещё юн, не старше двадцати пяти. Взгляд его невольно упал на доклад Кагами, и вдруг в голове что-то щёлкнуло. Он положил перед собой и то, и другое и дотошно стал их сравнивать, пока не пришёл к единственному выводу. «Кагами» — с тихим звоном пронеслась в голове мысль. Особый стиль написания, прочерки, наклон, нажим, выбор слов — сомнений не оставалось, чьей руке всё это принадлежало. Солнце пекло в затылок, облака растаяли на синих выцветших небесах, словно фруктовый лёд, и люди тянулись к теням, продолжали прятаться под деревнями и козырьками зданий, словно и они могли расплавиться. Архивы администрации кишели работниками, которые всё собирали, копошились, перекладывали, собирали и готовили документы для пользования Хокаге и его советников. Эри, тщательно теперь проверявшая каждую бумажку, заходила несколько раз, тащила с собой ещё данные разведки о состоянии передовой. Тобирама погрыз кончик кисти, снова вернув взгляд на письмо Кагами: тот никогда ещё — на его памяти — так глупо не шутил. Спустя ещё несколько подписей он привычно потёр висок. К нему приходили шиноби, получали задания с коротким «так точно, господин Хокаге», «принято», «всё будет сделано» и тоже пропадали; многие из них мчались на всех парах к стране Горячих источников или останавливались на границах, следили за горными перевалами и ждали... Иногда, конечно, попадались и местные миссии, в основном рангов С и В: разобраться с разыскиваемыми преступниками, сопроводить торгово-продовольственный караван или навести порядок в других частях страны, где требовалась сильная рука. Среди всего этого упорядоченного хаоса на столе волнами появлялись письма о смерти. Уже столько погибших, а с начала войны прошло всего чуть меньше двух месяцев... — Господин Хокаге, — Эри заглянула в кабинет, поправив очки, — к вам... — Ещё один Учиха, — догадался Тобирама по чакре, отстранившись от стола, — пусть войдёт. Дверь кабинета взвизгнула, когда Эри, понимающе кивнув, скрылась в коридоре, а на её месте возник невысокий, нескладный ещё парнишка, с подбитой бровью и маленькими глубоко посаженными глазами цвета старого эбонита. Это был семнадцатилетний Минори Учиха, сводный брат Кагами, подрабатывавший в архивах и живший в глубине квартала Учих вместе со своей матерью и отчимом. Он не подавал больших надежд. Шаринган не пробудил, не освоил в совершенстве огненных техник, зато очень ловко управлялся с мечами, один такой даже висел у него на поясе в ножнах — достался ему от бабушки, а та получила его в наследство от своего отца. Красивый меч, Тобирама признавал, старой закалки, ещё со времён клановых войн; возможно, испил много крови Сенджу в своё время, а теперь — грыз плоть тренировочных манекенов, огрызался с другими мечами во время упражнений в академии и готовился к тому, что однажды вновь будет перерезать вены, глотки, наносить скользящие и колотые раны... Минори приветственно кивнул и сразу высокомерно задрал нос, по привычке удерживая ладонь на рукоятке меча — движение, о котором он особо не задумывался. Его длинные чёрные волосы были затянуты в аккуратный низкий хвост, металлическая повязка висела на шее, отражая солнечные усмешки; броня шиноби Скрытого листа на нём сидела не по размеру: от каждого движения серые пластины на его плечах клацали, на нагруднике же красовался символ «Фуку», за который его частенько ругали: «Зачем шиноби нужны эти символы, это ведь всё суеверия! Они не притягивают удачу!» — «Когда будешь со мной в одной команде, — любил повторять Минори, — ты будешь благодарить меня, когда луна ночью скроется в облаках или когда ветер будет дуть в противоположную сторону, скрывая наши запахи». Тобирама выжидательно глядел на него, сложив руки на груди и подозрительно прищурившись: если этот малец скажет что-то про грызню между кланами, он просто кивнёт и направит его к выходу — он и без его слов догадывался, что Учихи плохо уживались с остальными жителями деревни, как бы ни хотел обратного в своё время Хаширама. Особенно теперь, когда они заведовали полицией. — Солнца вам, господин Хокаге, — снова кивнул дипломатично Минори, а сам уставился на рабочий стол, будто что-то на нём искал. — Я хотел поговорить с вами о моём брате. — С ним что-то не так? — поднял бровь Тобирама, когда они всё-таки встретились взглядами. — Не сочтите за наглость, но вы слишком на него давите, — смело заметил Минори, не уводя глаз. — Он практически не бывает дома, родители начинают волноваться. — Если бы его что-то не устраивало, он мог бы сказать об этом и сам, — сухо бросил Тобирама. — Пока он молчит, у меня есть все основания полагать, что его всё устраивает. — Он вам не сможет ничего сказать, — ответил Минори, затем, видимо, поняв, что сказал лишнего, позволил себе полуулыбку, — это было бы ниже его достоинства, так бы он сказал. — Ты хочешь, чтобы я освободил твоего брата от половины миссий? — терпеливо продолжал Тобирама, теперь постукивая указательным пальцем по столешнице. — Хотя бы от четверти, — продолжал поддерживать улыбку Минори, — иначе он может сломаться, как старый кунай. Конечно, по нему и не скажешь, но ему правда следовало бы отдохнуть хотя бы день. Набраться сил. Вы ведь не на убой его решили отправить, верно? — Стало быть, ты сомневаешься в моей разумности? — Тобирама нахмурился. — Или, быть может, у тебя есть какие-то советы насчёт того, как управлять деревней и распоряжаться её жизнями? — он говорил холодно. — Нет, что вы, — Минори вдруг смутился, не выдержав его взгляда. — Я никогда не... — Когда Кагами скажет мне сам, что устал — тогда я и решу эту проблему, — Тобирама посмотрел скучающе на часы. — Это всё, что ты хотел мне сказать? — Да, — Минори прикусил губу, — да, это всё. — Ты знаешь, где находится дверь, — Тобирама неопределённо повёл плечом и вскоре снова остался в кабинете один на один с бумагами, свитками, кистями и печатями, прогоняя в голове фразу «он вам не сможет ничего сказать». Тобирама посмотрел на письмо, снова помассировал виски: «С этим придётся разобраться, так или иначе». Он обвёл взглядом кабинет, кусочек памяти о брате, прибранный до идеального состояния; переменам подверглись одни ящики с папками, которые пришлось перекладывать, менять и подписывать. Среди них затесались не только доклады о завершённых миссиях, но и сборники любимых хокку Хаширамы, которые писала для него Мито, когда они только познакомились; там же, в ящиках, иногда попадались старые краски, тушь и кисти, были в них и шёлковые ленты, и начатая каллиграфия, на самом дне — лакированная шкатулка с резьбой. Чего в них только ни хранилось. Никакого порядка. Ещё один жаркий день проходил в окружении стен, за грубым тяжёлым столом, на голодный желудок, работа сыпалась со всех щелей, и это помогало не думать, не думать, не думать, хотя временами разум нет-нет да подсовывал мысли: сначала, первостепенно, война и чужие жизни, потом — прошлое, и только после этого в ступоре Тобирама замирал, занося над свитком кисть, с которой капали чернила, оставляя чёрные кляксы. «Всё-таки те письма... шутка ли? — он тяжело вздохнул, выпуская из рук кисть на пару мгновений. — Нет, он определённо запутался». Запутался — поэтому молчал, будто прикусив себе язык, скрывая свою усталость. Запутался — может, поэтому он так улыбался? Запутался — и это его одолжение... Медленно с востока плыли тяжёлые грозовые тучи — их приманила к себе жара, и они, подобно оголодавшим серым волкам, мчались за золотым блеском на небе. Сякухати пели всё тише и тише — и люди торопились снять с бельевых верёвок одежду, спасти её от неминуемого дождя. «Он не может вам ничего сказать» — пронеслось в голове грохочущей конницей. Тобирама нахмурился — хмурая мина редко сходила с его лица в последнее время — и попытался отогнать от себя образ растрёпанного Кагами в застывшей крови, а затем — Кагами немного отдохнувшего, который, наверное, проспал не более часа на татами своей комнаты, с трудом сбросив с себя броню. Отчего-то он особенно ярко представлял обратную картинку — как Кагами сидел возле окна и смотрел за убывающей луной, которую скрывали тонкие пакли ночных облаков... Та несдержанная улыбка была почти в новинку — раньше он так открыто не улыбался. Вместо ответа за окном угрожающе загрохотало, и дети из академии с визгом: «Ах, гроза в июне! Молнии, сверкайте!» — попрятались в здании, как воробьи под крышей. Гроза не заставила себя долго ждать, подгоняемая тёплыми вздохами лета, будто жалея потрескавшуюся от засухи землю и меркнувшие ирисы в клумбах. Дождь ухнул в одночасье — забил по стёклам, по крыше, прибивая сухую траву и пыль к груди земли, и Тобирама был вынужден закрыть окно. Он вздохнул снова, развернув стул спинкой к выходу, и стал наблюдать за тем, как плакали почерневшие, налитые ядовитой сталью тучи. «Сенсей, вам нравится дождь? — спросил как-то встрёпанный и промокший Кагами, не высовывая носа из-под созданного из дерева укрытия, когда их тоже застала гроза в прошлом году. — Вы, кажется, улыбнулись». — «Тебе показалось, — Тобирама действительно тайком улыбался каждому раскату грома, каждой молнии, которая разрезала небо, подобно мечам. — Лучше следи за своей чакрой, Кагами». — «Я слежу, сенсей, просто... — он неуверенно поднял глаза, в которых горел шаринган. — Эти молнии непременно попали бы в меня, если бы я задержался под открытым небом». — «Тобирама, — Хаширама с улыбкой хлопнул его по плечам, — ты же обожаешь грозу, неужели так позорно это признать? В глазах своего ученика ты из-за этого точно не упадёшь!» — «М, — Тобирама поёрзал, проследив за молнией-змеёй. — Ты бы лучше за Сарутоби с Данзо приглядел, брат». — «Они... — Хаширама вдруг понял, что оба их ученика с задорным криком дрались под дождём. — Простынут ведь». — «Ты слишком мягок, — Тобирама поймал на себе долгий взгляд Кагами. — Они же шиноби, ничего с ними не произойдёт из-за какого-то дождя». Воспоминание едва не заставило его улыбнуться про себя, а дождь всё шёл и шёл, по мере того как уменьшались каньоны документов и прочих бумаг, нуждавшихся в подписи и печати. Гроза закончилась лишь к вечеру. Она уплыла в сторону леса, прощально грохоча, оставив после себя моросящий дождик, который витал в воздухе, как стайки крошечной белёсой мошкары. Забрав письмо, кабинет Тобирама покидал под едва слышное ворчание старой Наоко и под щелчки фишек для игры в Го, которой — вместо шоги — увлекался советник Кин. Малиновое солнце к тому времени окончательно захлебнулось в тучах, шёл восьмой час, и людей на улице осталось совсем мало, и не было ни одного фонарика на зданиях — все поснимали, оставив улицы без мягкого света, влажные грязные улицы, слякоть на дорогах, запах сырой соломы, озона и свежести... Большинство забегаловок уже давно были закрыты, и только у лапшичной «Восемь», под красным козырьком, возле двери с табличкой «Требуется уборщица», курила самокрутку Шизука Хатаке, женщина в расцвете своих тридцати, с небрежными пигментными пятнами на подбородке, её серебряные волосы удерживала на затылке полосатая заколка. Она вздёрнула курносый нос вверх, принюхиваясь к горькому запаху дорогого табака, и только затем обратила внимание на Тобираму, который остановился рядом, проведя по волосам пятернёй. Её широкая улыбка, открывавшая пару золотых клыков в верхнем ряду, дала ему понять, что его присутствие заметили, к худу или к добру. Круг дыма растворился в дождевой мошкаре. — Сто лет вас здесь не было, господин Хокаге, — её тяжёлые серые глаза искали ответную улыбку. — Мы, правда, уже собирались закрываться, но ради вас всегда можно задержаться на полчасика. Рамен? — Рамен, — кивнул Тобирама, наморщив от запаха нос. — Больше не курите? — она порылась в своей сумке. — Я знаю, где достать лучший табак, специально для вас. Поставки, конечно, из страны Молний уже второй месяц как прекратились, но кое-что у нас ещё осталось в закромах... — Больше не курю, — Тобирама ждал. — А чего бросили? — она торжествующе вытянула связку ключей. — За здоровье боитесь? — Это тебя не касается, — Тобирама, отряхнувшись, прошёл в полутёмную лапшичную, устроился за самым близким к кухне столиком с потёртыми углами. От ароматических свечей шёл запах спелого винограда. — Рамен с собой. Сколько ждать? — Минут двадцать — и всё будет готово, — Шизука поправила заколку, перебросившись парой простых фраз с поварихой через окошечко, и подмигнула. — Пока ждёте, не желаете партию в шоги? Я, конечно, не Нара, но тоже кое-что понимаю. Или, быть может, вам предложить сакэ или зелёный чай? — она сузила глаза с необычным, как у лисицы, разрезом и длинными светлыми ресницами. — С другой стороны, я бы могла выслушать вас, если на сердце тяжело, но... — Шизука мягко улыбнулась, золотые клыки сверкнули, — мы друг друга едва знаем. Знаю только, что к вам не подойти вовсе. — Не подойти? — Тобирама откинулся на спинку стула. — Вы бы видели, сколько за вами наблюдают молодых девчонок, ей-богу, — продолжала усмехаться Шизуку, в глазах — живая искра. Иногда она слегка наклоняла голову, придерживаясь за подбородок с пигментными пятнами. — Но я точно говорю, вы, скорее всего, останетесь один, — она стащила с полочки набор с шоги, — точно не хотите партию? — Воздержусь, — сухо сказал Тобирама, — к тому же я не записывался на исповедь. — Ах, неужели даже в разговоре от моей профессии проглядывают ушки? — она легко рассмеялась. — Наверное, это просто призвание, ничего не могу с собой поделать. Очень люблю помогать людям разобраться в себе, особенно в сердечных делах. — Или запудрить им мозги ещё больше, — Тобирама рассматривал пустые чайники, стоявшие на соседнем столике — простые белые чайники, у некоторых были едва заметные сколы на носиках или возле крышки. — Если бы мне был нужен кто-то, я бы уже давно его нашёл. — Конечно-конечно, — закивала Шизука, — только с любовью всё так не работает. Вы же ещё не влюблялись? Я вижу это по вашим глазам, нет того таинственного блеска, я будто смотрю в две огненные пустые бездны. Тяжело, наверное, когда сердце не поёт, но я могла бы вам помочь... — Мне не нужна помощь, — отмахнулся от неё Тобирама, — мне вполне хватает моего поста. Заботиться о чём-то ещё, в особенности о глупой влюблённости, попросту глупо. Если это всё, наш разговор не имеет смысла. — Ну точно, не влюблялись, — продолжала кивать Шизука, — я знаю столько прекрасных девчонок, господин Хокаге... вам ведь придётся когда-то остепениться. Разве вы не хотите детей? — она снова сузила глаза до узких щёлочек. — Или и детей вам заменят свитки? — Прибереги свои размышления для других, сваха, — фыркнул Тобирама, — я пришёл только за раменом — больше мне здесь ничего не нужно. — Простите, господин Хокаге, — она почтенно склонила голову, — у меня порой действительно слишком длинный язык. Но, знаете, я так люблю давать советы, особенно когда от них есть польза. Например, год назад ко мне заходил один юноша, очень печальный, мне было его жаль, ведь безответная любовь — это всегда больно... и я... — Мне это неинтересно, — Тобирама прервал её на полуслове. — Лучше скажи, как здоровье у старого Рензо? Душа его ещё держится в теле? — Все Хатаке — живучие звери, господин хокаге, вам ли это не знать, — ему снова улыбались, на этот раз почти кокетливо. — Нашего старика ещё многое в мире держит, хотя, буду откровенной, его единственный сын уже давно ждёт, когда сможет занять место главы. — Ваша побочная ветвь в это не вмешивается, я осведомлён, — Тобирама едва заметно кивнул. — Ваши дочери делают большие успехи на тропе куноичи; я успел заметить, они уже весьма искусно обращаются с кунаями и сюрикенами. Совсем скоро им поручат первые задания. Вашей старшей ведь уже двенадцать? — Двенадцать, — охладела мигом Шизуку, — господин Хокаге, они ещё слишком юны, чтобы даже заговаривать об этом. В свои двенадцать лет моя милая Юми даже букашки не тронет, а вы хотите... — В двенадцать многие уже способны держать оружие в руках, — обрубил её Тобирама. — Чем раньше они смогут постоять за себя, тем больше вероятность того, что им удастся выжить и дорасти до своего совершеннолетия, а дальше — стать гордостью деревни, как способные шиноби. Никто их, конечно, не станет отправлять на передовую, — он помолчал. — Мы должны думать о будущем, Шизуку. — Я понимаю, — выдохнула Шизуку, когда на кухне слышался стук ножа по деревянной доске; по её выражению лица было ясно, что она в корне с ним не согласна, но слова против не говорила. — Я уважаю ваше мнение и тоже думаю о благе всей Конохи, просто... — Любые «просто» исключены, — Тобирама смял салфетку на столе. — Как скажете, господин Хокаге, — Шизуку снова соглашалась, не вступая в спор, а когда зазвонил наконец звоночек, она быстро вспорхнула с места и вскоре передала картонную коробочку с копчёным раменом и распрощалась с Тобирамой в дверях с короткой репликой: «Если передумаете насчёт табака, дайте знать». Уже в пустом доме, стены которого пропитались воспоминаниями, он, положив письмо на полку и, стянув с себя броню, принялся ужинать, одним движением зажигая длинные свечи, стоявшие в керамических посудинках на столике. Старый чайник стоял рядом. В нём был заварен чай, такой непривычный и горький с тех пор, как старший брат перестал заботиться о заварке в их доме, а Тобирама попросту не мог отделаться от навязчивого чувства, что ему нужен был чай, привычка, дань памяти, пусть и такая мерзкая: в заварке за эти пятьдесят три дня разобраться так и не успел, хотя чай пробовал всякий. И травяной, и чёрный, и с имбирём, и совершенно пряный... Может, ему просто было не дано устраивать чайные церемонии, надевать праздничное кимоно и улыбаться во все тридцать два зуба, поэтому и чай с каждым новым разом становился всё боле отвратительным, даже когда на него были спущены значительные суммы — дорогой сорт. Не самый удачный опыт. Пустая трата денег. Тобирама помешал палочками лапшу, уже чуть тёплую, и сонно прикрыл на мгновение глаза, прислушиваясь к тихому завыванию ветра. Он ел быстро, чтобы поскорее вылететь из кухни со старым чайником и заваркой всех разновидностей, а после — улечься на своём футоне, закрыть глаза и провалиться в ночь, утонуть в ней, чтобы наутро вновь собраться, привести себя в порядок, взбодриться и вернуться к тренировкам. «К тренировкам с Кагами», — промелькнуло напоминание, вызвав озадаченный выдох; пальцы привычно зажали переносицу. Под одеялом не было покоя: мысли не позволяли сомкнуть глаз. Каждый раз сон дразнил, вилял хвостом перед носом — а потом растворялся, растапливался в остывшей мгле комнаты; вой и шелест, молчание и дробь усилившегося дождя, сердце стальными цепями оплетала тоска, закрывала его на замок, так было и раньше, и не было ещё ни одного ключа, который подошёл бы к нему. Видимо, его попросту не могло существовать. «Неужели тебе совсем никто не нравится, Тобирама? — Хаширама с любовью перечитывал хокку Мито. — Никогда не нравился?» — «Никогда. — Тобирама сидел на полу, прислонившись к стене спиной и перечёркивая символы в свитке. — Такое бывает». — «Но у тебя ведь есть сердце, верно? Однажды и оно дрогнет, вот увидишь. Как я нашёл Мито, так и ты кого-нибудь найдёшь, а может, он сам собой появится...» — «Это глупости, брат, — он поднял глаза, — и твои предсказания никогда ещё с точностью не сбывались, потому что ты безнадёжный оптимист и идиот». — «Я просто верю, что будущее не всегда состоит из тьмы, — Хаширама устроил хокку в рамке и повесил его на стене, почти у самого входа. — Мы же как-то построили Коноху, верно? Здесь столько светлых людей, тебе просто нужно немного приоткрыть глаза и оторваться наконец от своих изысканий». — «Мои изыскания не предадут, во всяком случае». — «Ты боишься, что тебе в спину вонзят нож?» — «Нет, — Тобирама нахмурился, допустив ошибку, цыкнул. — Я просто разумно поддерживаю дистанцию». — «Однажды ты меня поймёшь». Он всё-таки заставил себя лечь, закрыть глаза, выдохнуть и поддаться сну, окунаясь в него с головой, а с утра его разбудило воронье карканье, заставило сонно протереть глаза и быстро натянуть броню. Несколько секунд он стоял возле подставки с памятным мечом — и по мечу пробегались блики полуденного солнца; комнатные часики показывали двенадцать. Тобирама забрал письмо с полки и, растрепав волосы, сунул его в почти пустую сумку на поясе. Его путь до тренировочной площадки пролегал через молодое кладбище, которое быстро разрасталось — новые могильные камни, цветы: гвоздики, лилии, астры... Возле одной из могил, в тени старого курчавого тополя, старушка утирала тайком слёзы платочком, мыча очень тихо старинную похоронную песню, появившуюся в клане Инузука. У её ног лежала чёрная собака, опустившая морду на подсохшую с ночи траву, а между рядами могильных камней, вжав голову в плечи, расхаживала маленькая рыжеволосая девочка, в синей жилетке со знаком красного водоворота — Узумаки. Она останавливалась, проводила по шершавой поверхности ладонью, читала символы и отстранялась. На её румяном лице проскальзывала скорбь, будто в каждой могиле лежал её близкий родственник; её тихий голос было сложно различить издалека, а нашёптывала она много чего, словно разговаривала с призраками, поправляя распущенные волосы и щуря иногда глаза от яркого света, когда солнце выходило из-за тяжёлых мраморных облаков. Тропа вела к самой реке, где на поляне, окружённой лесом и валунами, стояли соломенные манекены, и вокруг было пусто, ни души, один только быстрый поток реки Нара с каменистым дном, да и тот ворчал едва слышно. Кагами опаздывал. Тобирама вздохнул, решив начать тренировку без него: он делал выпады из практики тайдзюцу, отработанные до уровня дыхания удары сыпались на искусственных противников, и те молча принимали всё, встречали кулаки с тихим скрипом. Когда же солнце вновь скрылось за тучами, грозившимися разразиться новой порцией дождя, Кагами примчался на всех парах. «Сенсей! — крикнул он на другом берегу. — Простите!» На его голове творился беспорядок, растрёпанные волнистые волосы топорщились, потрескавшиеся губы он немного поджимал, а чёрные ночные глаза горели. — Простите, — повторил он, стоя уже рядом, от него тянулся запах мяты. — Я вернулся немного позднее, чем планировал... — На твоём месте я бы чётче рассчитывал свои планы в следующий раз, Кагами, — Тобирама отстранился от манекена, оглядывая Кагами с ног до головы. — Но перед этим я хочу поговорить с тобой. — О чём, сенсей? — он озадаченно смотрел на него. — Что-то случилось? — Случилось, — Тобирама вытянул из сумочки сложенное пополам письмо. — Узнаёшь? — Я... — Кагами вдруг замялся. — Нет, что вы, я никогда не писал писем. — А почерк в нём совершенно твой, — продолжал Тобирама, хмурясь. — Не обманывай. — Простите, я правда ничего не знаю, — Кагами опустил взгляд вниз. — «...даже из тысяч следов на песке я бы узнал ваши», тебе это разве не знакомо? — Нет, — Кагами начинал краснеть до кончиков ушей. — Я бы не стал писать таких глупостей, сенсей. Тем более... нет, я бы правда не стал. Может быть, вы что-то напутали? Всё-таки очень легко перепутать почерки, если не заниматься этим профессионально. — Я слишком давно знаю Иоши, чтобы ошибаться в подобном, — фыркнул Тобирама, вспоминая своего знакомого почерковеда. — Ты делаешь только хуже, Кагами. Чем больше ты врёшь, тем больше шансов на то, что этот разговор не кончится ничем хорошим. Я слушаю. — Простите, — извинился он автоматически, — мне правда нечего сказать. — В самом деле? — Тобирама поднял бровь. — В таком случае тебя сейчас ничего не должно волновать. Чего же ты весь покраснел тогда? — он едва не усмехнулся, когда Кагами хлопнул себя по щекам, покрывшимся алыми пятнами, и собирался отвернуться, но потом взял себя в руки и снова поднял глаза. — Не пойму только, зачем был нужен весь этот цирк. — Это не я... — выдавил Кагами из себя. — Правда, я бы не стал... — Как тогда эти письма оказались у меня на столе? — Тобирама сделал шаг навстречу, теперь их разделял всего метр, а Кагами всё не знал, куда деть свой взгляд: он прыгал с синего наплечника на небо, затем — на дерево позади манекенов, растерзанное молнией. — Если это не ты, скажи, кто ещё мог их написать? Покажи мне этого человека. — Это... — Кагами растерялся окончательно. — Это совершенно точно не я. — Тогда тебя не должно волновать подобное, — Тобирама протянул руку и грубо коснулся его гладкой щеки своей немного шершавой ладонью, чем заставил Кагами судорожно захватить ртом воздух и в ступоре вернуть взгляд обратно, глаза в глаза. — Вся правда налицо. — Простите, я... — он передёрнул плечами и прикрыл глаза на мгновение. — Я не могу. — Я бы предпочёл, чтобы это была глупая шутка Сарутоби, — Тобирама не убирал руки, чувствуя тепло его смущения. — Ты выбрал не того человека, Кагами. — Вы не понимаете, — Кагами открыл глаза, растерянно моргнул. — Это... это неправда, вы мне не нравитесь в таком плане, я просто... да и разве это правильно — любить учителя? Неправильно, совершенно точно — это как любить молнию, которая может тебя убить в мгновение ока, вы правда ошиблись, сенсей. Я... Он не успел договорить: Тобирама, приподняв его за подбородок, терпеливо и по-собственнически смял его сухие губы своими. Поцелуй вышел поверхностным, жёстким, со вкусом жасминового чая. Он длился всего пару мгновений. Действительно, как удар молнии. Кагами застыл, словно пойманный с поличным преступник, попытался ответить, но не успел — их губы снова разделяло расстояние, лишь тёплое дыхание щекотало щёки. Его руки в свежих ссадинах потянулись к чужой крепкой шее, затем — к белым волосам, но он вовремя одёрнул себя. Они отстранились друг от друга. Тобирама не терял головы, продолжая удерживать заострённый подбородок, затем изучающе повернул его голову вправо, после — влево, рассматривал во всех подробностях; ему поддавались, ему уступали, впитывали в себя каждое короткое движение с застывшим сбитым дыханием, и он с холодным любопытством заглядывал в чёрные с поволокой глаза — ожидал, когда его оттолкнут и снова заведут шарманку: «Это не я, я не виноват, вы ошиблись» — но этого не произошло ни через секунду, ни через минуту... Кагами снова превратился в ту же терракотовую статую, что и в кабинете, но не оправдывался, не отрицал, только моргал и смотрел. Ждал. Тобирама опять поцеловал его губы, пробуя их на вкус — испытывая и ища границы дозволенности, целовал небрежно, грубо, не заботясь о чужом удовольствии. Все вопросы отпали, когда его робко приобняли за талию и потянули к себе со скрежетом пластин, выдыхая неуверенное «сенсей». Разоблачённое враньё. Чужое сердце беспокойно трепыхалось в груди, как пойманный в клетку ворон, а на берегу реки, кроме них, не было больше никого, только тихо стонали древние деревья. Тобирама же не чувствовал ни волнения, ни трепета. Ему и воздуха хватало, дыхание не сбивалось, и кровь не стучала в его ушах от напряжения — лишь чуть-чуть чужая близость скрашивала ту чёрную бездну под рёбрами, где обычно располагались счастье и любовь. Наверное, размышлял он, за всё это время они у него попросту атрофировались. Кагами неуютно поёжился, опустив гаснувший взгляд вниз, так, будто огонёк, который горел в его глазах, с пренебрежением затоптали и заплевали. — Ты пожалеешь, — Тобирама сжал его подбородок, проговорив чопорно: — Я не тот человек, в кого стоит влюбляться. Если тебе нужна любовь, ищи кого-то другого. Я тебе этого не дам. — Я вам не нравлюсь? — Кагами неловко облизал сухие, горевшие от прикосновения губы. — Воздержусь от ответа, — Тобирама пропустил сквозь пальцы волнистую чёрную прядь. — Мы... — Кагами потянулся вперёд с отчаянием, но его остановили, уходя от пылкого ответного поцелуя. Его губы дрогнули, а пушистые короткие ресницы скрыли половину тёмной ночной радужки. — Ничего не было, — обрубил Тобирама, отпуская его подбородок и отворачиваясь. Он не обратил внимания на поникшие плечи Кагами, его не интересовало то, как осторожно тот сделал короткий вдох, будто его с силой ударили в солнечное сплетение, и уж тем более он не заботился о том, что на растерянном лице вместо гримасы злости, нахмуренных бровей, закусанных в ярости губ появилась нарочито заметная улыбка — она, правда, дрогнула пару раз, будто приносила боль, будто её просто небрежно приклеили. Солнце горело по-прежнему, река с шумом налегала на валуны у самого берега, покрытые лёгким слоем зелёного мха, даже птицы — и те пели, будто пару мгновений назад не случилось ничего особенного — ни поцелуя, ни разбитых миражей и надежд. Тобирама использовал технику теневого клонирования против загоревшегося в ответ шарингана. Оттачивал движения с невероятной дотошностью. Они тренировались в тайдзюцу, иногда испытывали стихийные дзюцу, и Кагами из раза в раз слышал сухие замечания в свой адрес, но всегда, как только появлялась возможность, прятал взгляды, смотрел в сторону, прикусывал до боли нижнюю губу. «Возможно, когда-нибудь вы смогли бы найти на песке и мои следы». Теперь эта фраза казалась насмешкой и совершенной глупостью.