Угощение

Дима уверен, что ему не кажется. Что это точно не испорченная шаверма внутри его желудка играет с ним злую шутку, заставляя его глаза видеть то, чего нет. Они в зале суда. Все взгляды прикованы к Разумовскому — тот сидит, как в воду опущенный, тихий такой, смирный, даже странно, и только Дима пялится ему за спину. Потому что там, прямо позади Сергея, он видит что-то странное, непонятное, пугающее. Не то человек, не то птица. Высокий, покрытый чёрными перьями, с растрёпанной рыжей шевелюрой и горящими глазами. Это нечто обнимает Сергея своими руками, похожими на птичьи лапы, водит когтями по его одежде, и это выглядит, как интимная ласка. Наклоняется к его лицу, проводит носом по щеке. Дима видит, как Сергей едва заметно морщится. Птица почти целует его, но в последний момент, прежде чем их губы соединяются, оборачивается и смотрит на Диму. И улыбается, широко, являя ему ряд ровных заострённых зубов. Дима вздрагивает, моргает, и Птица исчезает. Разумовский совсем бледный, сжимает губы, отворачивается. Всё ещё пытается избежать поцелуя, понимает Дима. Даже если он больше не видит Птицу, это не значит, что она пропала. Но как Дима не пытается, больше он не может разглядеть и намёка на это жуткое существо. Он думает, может ли безумие передаваться воздушно-капельным. Потому что если Сергей видит это, и Дима тоже видит, а другие — нет, верно, это заразно. После суда Игорь угощает его. Шаверма ещё горячая, с ровными полосами от гриля по всей поверхности плотно свёрнутого лаваша. Они стоят на улице и едят. Мимо ведут Разумовского, а он смотрит перед собой, не реагируя ни на вспышки камер, ни на выкрики представителей прессы. Затем Дима снова видит его. Птица следует за своим человеком неразрывной тенью. Сейчас он ближе и Дима может лучше разглядеть его. Ему сложно понять, человеческое ли у Птицы тело. За ворохом перьев, торчащих аж до земли, не видно, какие там у него ноги и как он двигается. Но верхняя его часть — голова, плечи, руки — точно как у человека. Птица странно пушит перья, пытается казаться больше, накрывать своей тенью Сергея, и Дима сперва не понимает, зачем, а потом до него доходит. Точно царь нагов закрывал своим капюшоном Будду от палящего солнца, Птица пытается спрятать Сергея от сотен алчных человеческих глаз. Чудовище защищает его, да только какой в том смысл, если никто не может его видеть? Птица же чувствует на себе это концентрированное внимание, оборачивается к Диме и снова улыбается. Его взгляд блуждает по диминым рукам, натыкается на надкусанную шаверму. Птица сперва удивлён, затем любопытно склоняет голову на бок. Он быстро облизывается. Дима готов поспорить, что их с Сергеем общая галлюцинация выглядит голодной. Птица шагает к нему, протягивает руку. Дима ойкает и отшатывается назад. Когти Птицы смыкаются в миллиметре от его шавермы, а жуткое лицо искажается гримасой раздражения. Дима думает, что сейчас тварь бросится на него, чтобы отобрать еду, но Разумовского уже отвели слишком далеко, и Птица вынужден уйти следом. Дима только вздыхает с облегчением. — Ты чего это? — внезапно спрашивает Игорь. — Чего шарахаешься? — Скажи, — отвечает Дима, — галлюцинации могут быть заразными? — Поспать бы тебе. Игорь прав. Дима кивает и ест шаверму, а сам думает о том, чем Сергей кормил свою Птицу. Не телами же убитых, право слово…

***

Или не кормил вообще. К этой мысли Дима приходит позже. Потому что только совсем изголодавшееся животное (это ведь животное, да?) может попытаться отобрать у человека еду. Дима и сам не верит, что делает это, но он с огромным трудом получает разрешение на посещение Разумовского, а по дороге забегает в ближайшую лавку и берёт там три шавермы — в каждую просит разный соус, разное количество мяса и овощей. На входе в клинику его, конечно, досматривают, но упакованные в три слоя фольги, ещё горячие и дивно пахнущие шавермы пронести внутрь разрешают. Дима рад — иначе бы вся затея пошла прахом. Сергей выглядит с позволения сказать дерьмово. Он немного похудел, явно недосыпает, весь какой-то растрёпанный, совершенно беспорядочный. Сперва выглядит безучастным, но, стоит ему заметить, кто пришёл его навестить, как лицо искажается ядовитой ухмылкой, за которой прячется гнев. Сейчас Сергей подобен ужу — обездвиженный, он ничем не может навредить, кроме как плеваться мерзким и вонючим. Словами. — Пришёл полюбоваться на творение рук своих? — цедит он. — Нравится? Красиво? Хочешь, я… — Нет, — перебивает его Дима. А сам бегает взглядом по узкой комнате — камере, ищет пернатое чудовище. — Пришёл покормить. — Считаешь, мне нужны твои подачки?! — Не тебя. — Что? — Сергей хмурится. Он не понимает. Истина бьётся где-то на периферии сознания, но он не может ухватить её. А затем тень отделяется от него, растёт, и его сердце пропускает удар, второй, и так каждый раз, когда Птица приходит. Дима окончательно теряет к нему интерес и обращает всего себя к возросшей почти до потолка тени огромной птицы. Сергей одновременно зол и напуган. Потому что если Дима тоже видит Птицу, выходит, что та существует на самом деле. Хуже не придумаешь. Сперва перед Димой только огромная груда перьев, из которой торчит длинный изогнутый клюв. Под перьями горят два золотых глаза. Дима нервно мнёт в руках пакетик с едой. — Давай договоримся, — начинает он, собрав в кулаки всю свою смелость. — Я покормлю тебя, а ты мне не навредишь. Груда перьев вздрагивает, дёргается, а затем меняет облик. Она становится меньше, более человечной, такой, какой Дима запомнил её со дня суда. У Птицы есть лицо, и они с Сергеем как два близнеца. От этого Дима чувствует себя странно неловко, но отступать не намерен. Хотя бы потому что один столько не съест. Птица ведёт себя спокойно, замерев в ожидании, и Дима принимает это за согласие со своими условиями. Он достаёт из пакета первую шаверму, аккуратно снимает с неё фольгу. Птица всё это время следит за его руками, весь напряжённый, натянутый, как струна, но с места не двигается. Хорошо. Дима разламывает шаверму на две части — это не так просто, лаваш с трудом рвётся, овощи грозят просыпаться на пол, и протягивает одну половинку. Птица срывается с места, точно распрямившаяся пружина. Острые зубы смыкаются на половинке шавермы, чудом не задев димины пальцы, и он тянет на себя, вынуждая Диму отпустить. А затем, подняв голову, заглатывает кусок прямо так, целиком, не пережёвывая. Дима в ужасе. Это не собак бродячих подкармливать, тут и руку оттяпать могут, по самое запястье, и даже не заметят. Вторую половину шавермы он держит самыми кончиками пальцев, и только это спасает его от того, чтобы их лишиться. Птица будто бы ест впервые в жизни — слишком жадно, слишком голодно. А когда еда заканчивается, смотрит выжидающе, ждёт добавки. Дима начинает жалеть, что всё это затеял. Он распаковывает вторую шаверму. Птица дёргается было за ней, но Дима останавливает его жестом. — Погоди, — говорит. — Давай ты сам. Возьми её в руки. — Смотрит на заострённые пальцы Птицы и поправляется: — В когти. Птица сперва не понимает, что от него хотят, а затем протягивает руки и забирает шаверму у Димы. Их пальцы при этом соприкасаются, и Диму пробивает ощущением могильного холода. Он вспоминает, как Птица прижимался к Разумовскому, обнимал его, и понимает, что почти готов тому посочувствовать. А Птица поспешно ест, острыми зубами отрывая куски шавермы. Дима смотрит на то, как легко разрывается плотный лаваш, и его фантазия безжалостно рисует картину, в которой этими же зубами отрывалось мясо с переломанных человеческих костей. Ему становится дурно. Он спешит открыть последнюю, третью шаверму — ту, в которой острый соус, и отдать Птице. Тому, кажется, острое особенно нравится, потому как он начинает жмуриться и ест медленнее, будто растягивая удовольствие. Дима не хочет больше на это смотреть. Он отворачивается и встречается взглядом с Сергеем. У того на лице шок. Он смотрит на них широко раскрытыми глазами, силится что-то сказать, да только нужные слова не идут на язык. Дима внезапно вспоминает, что в зоопарках запрещено кормить диких зверей. Поэтому он нервно поправляет очки на переносице и спрашивает: — Это ничего ведь, что я его кормлю? Разумовский давится воздухом, смотрит на Диму, как на больного (хотя из них двоих больной здесь только он сам), затем отворачивается и что-то тихо и недовольно ворчит. Птица меж тем заканчивает трапезу. Глотает последний кусок и смачно облизывает когти от вытекшего на них соуса. Затем довольно улыбается, подходит к Диме совсем близко (тот усилием воли заставляет себя оставаться на месте), и… говорит. У Димы чуть не подкашиваются ноги, когда он слышит этот голос — нечто среднее между человеческим языком и вороньим карканьем, приправленный треском, словно от помех на радиостанции. — Спасибо, — искренне благодарит Птица. — Было вкусно. Дима молчит. Неверяще смотрит на него, не знает, что теперь делать. Птица сперва удивлён, а потом внезапно разражается каркающим смехом. — О! — с пониманием восклицает он. — Ты, верно, думал, что я — безмозглое животное, как те, кого вы подкармливаете в подворотнях. Что достаточно разок угостить меня, и я буду прыгать вокруг тебя на задних лапках. Птица кладёт ладонь Диме на щёку, давит когтями, и это ощущение на грани боли. — Ты очень интересный, — продолжает он. — Такой забавный. Глупый. Бесполезный. Аппетитный. За спиной Птицы расплавляются два громадных крыла. Ими он приобримает Диму, окончательно отрезая тому любые пути к отступлению. Ледяное дыхание Птицы касается диминого лица, когда тот шепчет: — Останешься на ужин? Мы славно проведём время, обещаю. Ты, я и… — Нет, спасибо, простите, мне пора, много работы, — нервно тараторит Дима, отталкивая Птицу от себя. Тот и не пытается удержать, позволяет Диме высвободиться из своих объятий и пулей вылететь за дверь. Только кричит ему вслед: — Приходи ещё! — и снова смеётся. Дима почти бежит. Персонал оборачивается на него, таращится в удивлении. Они не слышали всего этого, они не понимают и никогда не поймут. Дима нервно комкает в руках пакетик с пустой фольгой и бросает его в ближайшую урну. Он никогда больше сюда не вернётся. Ни за что. Одного раза безвозмездной благодетели достаточно, чтобы раз и навсегда заречься поступать так впредь. А весь следующий месяц при одном только взгляде на шаверму его мозг будет рисовать мерзкие и жуткие ассоциации.