На крыше девятиэтажки

— Ло, вот нахер мы туда прёмся? Тончик останавливается на пролёте, кажется, шестого этажа — цифра на стене то-ли стёрлась от старости, то-ли погрязла под очередным слоем краски. Со счета он сбился, да и неважно это сейчас. Ноги побаливают, хочется постоять, отдышаться: — Не отставай, Анатоль! Мелодичный, даже не запыхавшийся, голос слышится откуда-то сверху. Лошало умчал вперед, с оленьей грацией преодолевая по две ступеньки за раз: "Часто что-ли на крыши свои мотает?" — думается Тончику, вот только на подумать времени нет — попросили же не отставать. Наконец, девятый — это он знает наверняка, потому что какой-то умелец нацарапал цифру ключом, как раз меж словом "еблан" и кривым хуём — ах, этот антураж, эта настенная живопись советских многоэтажек! Ло тем временем уже стоит на последних ступеньках решётчатой, когда-то салатово-зеленой, лестницы и с явно скучающим видом придерживает металлическую дверь — выход на крышу. Топая, от чего с шатких ступенек сыпется пыль старой краски и ржавчины, волоча за собой ноги, Тончик всё же забирается наверх — солнце, хоть и вечернее, но после темноты подъезда слепит, и он прикрывается ладонью — про солнцезащитные очки, болтающиеся на вороте серой футболки, он благополучно забыл. Над головами тянутся провисшие от перепадов температуры провода, где-то торчат антенны непонятного предназначения, всюду бычки, а вон там в углу, кажется, сдох голубь. Одним словом — романтика. Но Лошало, позвякивая браслетами, лишь вскидывает руки, подставляясь лицом под тёплые лучи, такой счастливый — как вольная птица — и умиротворенный. Чего не скажешь о Тончике: тот шугливо косится на низкий, едва доходящий до середины голени, каменный бортик по периметру крыши и для себя решает, что к нему и близко не подойдёт — конструкция явно не упасет от падения. Не скажет же Тончик, гроза районов и ночных улиц, что высоты боится? Не по-пацански это, лицо держать надо. Прям как пиво. Кстати о пиве: стукнув по какой-то выступающей железяке — "Блять, хоть бы током не ёбнуло" — открывает одно и сразу припадает губами к горлышку: собрать бегущую пену и сделать ещё глоток. Холодненькое, хорошо. А затем и второе — для Ло, который уже заглядывает из-за плеча и протягивает руку — стекло звонко встречается с кучей колец. — Пошли, Анатоль, покажу что-то. Цыган ненастойчиво подтягивает его за рукав бирюзовой олимпийки, а сам двигается в направлении края: как ни в чем не бывало, усаживается на тот самый, по скромной оценке Тончика, ненадежный бортик и свешивает одну ногу. Тончик густо сглатывает, отпивает ещё — так, что приходится вытереть губы тыльной стороной ладони — но всё же подходит, останавливается в метре, как вкопаный. — И чё ты хотел? Пытается держаться стрункой, вниз старательно не смотрит, вместо этого прожигая взглядом опускающееся солнце — это ещё кто кого прожигает — жмурится и всё-таки вспоминает про очки. Кажется, у него голос в конце оборвался, и, кажется, мимо слуха Лошало это не прошло: цыган бросает на Тончика — уже в очках — хитрый, даже шальной, взгляд подведенных глаз, чуть прищуривается: — Садись. Хлопает ладонью по пыльному местечку рядом с собой, всё так же звеня украшениями, и отворачивается, будто бы полюбоваться картиной залитого золотом города — красиво, чего уж скрывать. — Та мне и тут хорошо. Выпаливает, не раздумывая, переступает разок с пяток на носки и вновь застывает, ещё отпивает — полбутылки уже выхлебал. Ло отставляет свою, почти полную, и довольно резво возникает перед Тончиком в полный рост, может, даже на пару сантиметров выше — то-ли плечи расправил, то-ли Тончик вжался в нелепой попытке спастись: — Боишься? — Нихера я не боюсь, чё ты мелишь! — разводит руками, но сразу складывает их на груди, почувствовав сильный поток ветра в спину — ещё парусом он тут не был. Цыган подцепляет своими тонкими пальцами дужку солнцезащитных очков, и, вернув их на ворот футболки, заглядывает в ошалевшие глаза напротив — от солнца по цвету напоминающие виски: — Боишься, — тянет своим певческим голосом, — не пизди. — добавляет уже насмешливо. — Нихуя я не боюсь! — рявкает, даже не думая ни над словами, ни над действиями. В крови Тончика играет то-ли адреналин, то-ли наспех выпитое пиво: шлепком отбив от себя руку, обходит Лошало и вскакивает на несчастный каменный бортик, руки вскидывает, смотрит сверху вниз: — Ну чё, убедился? — выпаливает раздражённо. На такое цыган с лёгкой ухмылкой лишь ведёт бровью. Лишь делает несколько шагов вперёд, подходя вплотную. Лишь упирается ногой в угол каменного бортика и лишь легко толкает Тончика в грудь. Тончик даже охуеть от такого не успевает, теряет равновесие и, словно в замедленной съёмке валится назад. В ушах шумит: внутри — собственная кровь, снаружи — поднявшийся ветер; мысленно он уже прощается со всеми: и с Жилой, и с пацанами, и даже с битой, когда добавляется ещё один звук — звук трескающихся ниток. Это Лошало, сохраняя свою чёртову довольную ухмылку, хватает его за края олимпийки. Держит крепко, смотрит с неопределенным прищуром. — Блять! Ты еблан совсем?! — кричит не своим голосом, пропитанным не столько злостью, сколько животным страхом. Страх во всем: в дерганных движениях рук в попытке поймать баланс, во взгляде зрачков-точек и в выступающих в уголках глаз слезах. Бутылка пива, по ощущениям когда-то давно выскользнувшая из рук, наконец напоминает о себе звуком бьющегося об асфальт стекла. Он до боли впивается в предплечья перед собой — жить почему-то хочется. Лошало рывком подтягивает его к себе и, ещё даже не поставив на твёрдую поверхность, нагло целует. Тончик не успевает подумать, насколько это странно и неуместно, ведь сейчас он всеми способами цепляется за жизнь — кажется, даже губами. Ноги ватные, а ощущение пустоты под ними не покидает дрожащее тело. Свалившись на четвереньки, он спешно отползает от края, скользя подошвой по пыльному камню, и усаживается у двери, обнимая себя руками: — Уёбок! Больной ублюдок, что это блять было?! Совсем ебанулся?! Лало подходит вальяжно, но рядом не садится — стоит, перенеся вес на одну ногу, рассматривает: — Расслабься, Анатоль, всё же в порядке. — в спокойном голосе отчётливо слышится озорство. — В каком нахуй порядке? — он поднимает глаза на цыгана, стоящего против солнца — чёрный силуэт, обрамляемый золотыми лучами, — Пиздец, тебе ещё и смешно. — Конечно, смешно — это же шутка. Протянутую к нему руку Тончик отталкивает и поднимается сам: отряхивает ладони и колени от пыли, одергивает мятый спереди олимпос и открывает металлическую дверь. Сейчас внутри закипает ярость — руки чешутся сбить эту самодовольную ухмылку со смуглого лица, может, и пару зубов в придачу. Но он стоит прямо, смотрит ненавистью, болью и обидой, и лишь сжимает кулаки до побеления: — Иди ты нахуй с такими шутками. — тихо и с расстановкой. Хлопок двери, скрип решетчатых ступенек и полная тишина — всего через несколько секунд ее нарушат надрывные рыдания, которые будут отражаться от старых обшарпанных стен и эхом отдаваться в сознании.