Тарталья вкусил

      Люмин говорила — Чжун Ли был камнем, — но Тарталья знал, что он — золотая глина. Твердая и сухая от палящих лучей солнца и славы, от одиночества, от безжизненных выжженных пустынных лет, спрессованная годами скитаний в отменного качества материал, способный выдержать любой удар. Но полей ее водой — и можно лепить что тебе угодно. Капля нежности, капля заботы, капля понимания, капля жарких прикосновений и неожиданных поцелуев, и капли уже льются непрерывным потоком влаги, и Чжун Ли становился мягким и податливым, позволяя мять талию и губы, позволяя ласкать щеки, бедра и запястья жадными движениями, позволяя трогать плечи и гладить бархат темных мягких волос. Позволяя прижимать к стене и целовать до исступления, до болящих губ, сбившегося дыхания и тени пыльного румянца на белоснежной коже. До сверкающих маслянисто расплавленных золотом глаз, тлеющих отблесками рдеющих пожаров зорь. Люмин говорила, что Чжун Ли был землей. Пустынней и скалами, недвижимыми горными породами, массивами материков, вросших в тело мира корнями сверхтвердых пород, разложившихся до углей сожженными лесами, и она была отчасти права. Потому что Тарталья знал, что Чжун ли так же был нефритами и корляписами, выплавленными в горне магматических рек; в сердцевине своего драгоценного тела тускло сияющий утонченной красотой дорогих удовольствий. Чжун Ли был жемчугом, отловленным самыми искусными мастерами в самых глубоких отмелях, драгоценнейшей пульсирующей крупинкой света, рассекающего беспросветную ледяную тему его, Тартальи, бездны. Люмин говорил, что Чжун Ли был скалой и костью, плодородной почвой, но так же он был и цветком Цинсинь с изящными тонким стеблем, и сочными медовыми плодами, падающими в жаркий летний день на голову с гнущихся ветвей персиковых древ, был янтарем, проступающим на теле леса и камня, был медом и мелом, был всем. Чжун Ли был каждой частичкой этой ласковой земли с ее розовыми туманными пейзажами и лиловыми по закату небесами, с ее бамбуковыми рощами, крутыми одиноким скалами и заоблачными пределами, с ее бирюзовой от цвета песка водой и закрученными в валы облаками. Тарталья Ли Юэ не любил, но любил Чжун Ли. Любил его голос, негромкий и бархатный, любил его плавный степенный шаг, прямую осанку, жесты, исполненные благородства и настоявшегося достоинства, любил улыбку, прячущуюся в уголке подведенных глаз, краткие моменты, когда и тонкие бледные губы изгибались, отображая то радость, то раздражение, то неприкрытое дикое удовольствие, когда пальцы белели от напряжения, а ноги дрожали, не в силах вынести натиск жадных и непристойных ласк, любил… Все любил. Чжун Ли же был всем. Богом. Скептики, такие, как Кэ Цин, говорили — Богов любить не за что, а если и есть, так они раздавят тебя валом пренебрежения, относят и выбросят, как отжившую свое пару стоптанных ботинок. Они говорили, что Боги эгоистичны и консервативны и они не нужны этому миру, этой стремительно наступающей эпохе, что даже эхо их — пережиток прошлого, — и забудутся их тени, как забываются хорошие сны по утру. Они говорили — Боги или одарят тебя, или втопчут в грязь со всем своим божественным пренебрежением, но Тарталья вкусил и то, и другое, познал мед разговоров, ядовитую иглу обиды, вонзившуюся в сердце быстрым точным ударом, кислую горечь недопонимания, терпкое пьянящее вино прощения, теплые прикосновения — кожа к коже, рука к руке, глаза в глаза. Тело к телу. Магматический жар расплавленных золотом глаз, мягкость плоти, твердость рук и податливость бедер. Тарталья вкусил Чжун Ли.