...пропавший без вести на вечной войне, лишённый гордости, сгнивший в тюрьме...
Как звучало слово "жизнь" в Каэнри'ах? Вымученно. Устало. Ка-эн-ри-ах. Гул камней, с грохотом отваливающихся от некогда добротных каменных домов; стон очередного перерождающегося из-за проклятия соседа, друга, брата; сбивчивый шёпот, беседы, ведущиеся вполголоса в опасении быть обнаруженными теми, кто уже рыскал в ночи и в разговорах не нуждался; наконец, последний выдох, сдувший пепел с измученных губ, и отразившаяся в глазах пустота безучастных небес. Существовало ли слово "надежда" в языке Каэнри'ах? В словаре брошенного, растоптанного, униженного и обречённого на уничтожение народа? В умах людей, с языка которых уже много лет не срывалось таких слов, как "молитва" и "счастье"? Всё, что несло в себе хоть что-то, могущее придать сил, дабы оторвать голову от саднящих колен, было варварски стёрто. Зачем про́клятому народу слово "счастье", "молитва" и "надежда", если тот приговорён высшими силами к безнадёжному, несчастному существованию, и к мольбам эти бесстрастные силы абсолютно равнодушны? Брошенный умирать в клетке собственной страны, народ Каэнри'ах знал лишь бесконечное количество синонимов к словам "ненависть", "боль" и "отчаяние". Знание это печатями ложилось на усталые лица, ломкими осколками блестело в глазах и набатом приговора било в угасающем от проклятия разуме перед перерождением... Перед тем, что возводило в абсолют всю многолетнюю ненависть и страдание целой страны....вместо возмездия - жалкая месть, моё поколение несёт тяжкий крест...
Обманщик, сбежавший от судьбы, всегда должен помнить о том, что так просто от неё не скрыться. Кэйа помнил. Не забывал об этом каждую минуту своего существования, бережно сохраняя в памяти каждый момент новой жизни. Жизни в чужой стране, в чужом доме среди (не) чужих людей, которые знали и слово "надежда", и слово "счастье". Буквы незнакомо перекатывались на языке, всё не желая складываться в чуждые на генетическом уровне слова. Как можно говорить о том, чего никогда не знал и что даже не думал получить? Дилюк лишь сочувственно косится, но ничего не говорит, когда так и не произнесённое толком "счастье" вновь прерывисто замирает на середине слова. Зато говорить речи, пускай даже юношески-озорные, шутливые, о мести и сражениях неожиданно легко, и звонкие буквы легкокрылыми мондштадскими птицами вспархивают к небу, чтобы рассеяться в пелене мятых белых облаков. Названый брат смеётся, трясёт красными (кровавыми, сказали бы где-то в другой стране) локонами и переводит тему, начиная один из бессмысленных диалогов, которые приятными разрозненными фразами оседают в памяти. Небеса мягко переливаются оттенками голубого и белого, и на мгновение Кэйа даже забывается, открывая сердце и память больше, чем положено беглецу от судьбы. Эгоистичное желание взять больше, чем заслуживает он, про́клятый сын и шпион уничтоженной страны, оказывается сильнее, чем страх перед карой небес....поиски истины втоптаны в грязь, и между близкими разорвана связь...
Проклятье, тянущееся уродливой тенью за спиной от самой родины, взрывается чернилами за тканью повязки и накрывает с головой слишком скоро. Дилюк больше не смеётся, от локонов фантомно пахнет железом, а в глазах такая знакомая и понятная ненависть, что становится тошно. Сбивчивые истины толкаются, вырываются изо рта, пока разум с горечью признаёт: бегство закончилось. Ну теперь-то, теперь эти самые несправедливые небожители, которые так благосклонны к землям Мондштадта и жестоки к другим землям, вынесут свой приговор, отсроченный на долгие годы. И точно, искры ярости в глазах Дилюка разгораются в самый настоящий костёр. Злые слёзы мерцают на щеках, подсвечиваемые не сдерживаемой владельцем энергией, а выхваченный меч прорезает воздух. Стремительно просвистевшее пламеннное лезвие обжигает память и грудину, но в крови отравой растекается холод. Стылая, морозная энергия отрезвляет до прозрачной ясности. Архонты, кроме невообразимой жестокости и беспристрастности, имеют ещё и отвратительное чувство юмора, и Кэйе хочется расхохотаться в лицо решившему, что ему, замёрзшему в своей шаткости цугцванга, для полного счастья не хватает ещё и Крио Глаза Бога....в розницу литрами святая вода, устлан молитвами путь в никуда...
Нахальная (горькая) усмешка не желала сходить с губ каждый раз, когда взгляд нечаянно цеплялся за собор Барбатоса. Милые послушницы, возносившие молитвы своему Архонту, были слишком трогательны в своих восхвалениях. Слышит ли вообще Барбатос своих верующих? А услышал бы Кэйю? Как, интересно, Архонт всё ещё терпит на своих землях каэнрийское порождение? Не то чтобы Альбериха это сильно волновало (его, по правде, заморозило однажды слишком сильно, чтобы он всерьёз беспокоился о подобном и вообще о чем-либо), просто было любопытно. Немного. Глупо надеяться, что своей верной (до поры до времени) службой Мондштадту капитан кавалерии искупил грех своего народа, который одинаковым сгустком тьмы нависал над разумом каждого. От последнего сына Каэнри'ах чего-то ждут? Не того же, чего ждал и отец, и мать, и весь жаждущий мести народ страны? Если да, то сам Кэйа бы на месте Барбатоса уже давно уничтожил угрозу для Мондштадта. Несмотря на то, что методы Архонтов Альбериху были глубоко противны как тому, кто прочувствовал их на своей шкуре, нельзя не признать, что их логику он понимает. Достойнейший, единственный отпрыск Каэнри'ах оказался настолько способным, что научился у врага его же философии. Какая ирония. Меланхолию безрадостных мыслей прерывает буйство зелёного цвета, на мгновение попавшее в поле зрения. Навстречу пробежал какой-то мальчишка, судя по лире в руках, бард, в ярком зелёном берете и плаще. Весело сверкнув глазами, тот извинился и оббежал рыцаря, скрывшись позади где-то в переулке. Послушница, идущая чуть впереди и едва не сбитая с ног юрким бардом, огорченно выругалась и тут же торопливо вознесла короткую молитву-покаяние Барбатосу за свою вспышку недовольства. Ухмылка на мгновение прорезается на смуглой маске лица. Молись, береги своё счастье, юная послушница, и не дай Архонт тебе и всему Мондштадту увидеть настоящий гнев Селестии, несравнимый с карой за небольшие бытовые грехи или непотребную речь.Бог придёт спасти всех проклятых, проклятых, чтоб навести мосты над пропастью, пропастью.
Что может быть нужно тем, кого проклятье бесповоротно изменило, исказив облик и ввергнув разум в хаос? Тем, кто день за днём существует как животное, забыв прошлое, но не забыв тоски по отнятой нормальной жизни? Когда непонятная злоба точит уже мёртвую душу недели, месяцы и годы, и остаётся лишь одно - убийство и желание приносить боль? Смерть тех, на кого ты уже не похож, но к кому тянется что-то израненное внутри. Напоминания о том, что всё может быть иначе, чем через муки и отчаяние, с остервенением стираются с лица земли, и это приносит недолгое облегчение. Порочный круг ненависти и смерти должен быть разомкнут, это-то Кэйа хорошо уяснил за годы жизни между двух враждующих парадигм, поэтому рука не дрожит, прерывая жизнь очередного хиличурла. Лёд привычной морозной дымкой ластится к руке, стреляя в самое сердце прохладными иглами: кто же уничтожит твою ненависть? Кто же подарит тебе свободу и покой от неразрешимой задачи, которую перед тобой поставила то ли страна, то ли жизнь, то ли сами ненавистные Архонты? Фигура напротив пряма до безукоризненности, а в чёрной ткани плаща клубится что-то, что будит далёкие воспоминания. Вспоминать эту тьму практически противно, настолько сознание от неё отвыкло и желало отвергнуть все эти годы, но что-то под повязкой тянущей болью отозвалось на знакомый зов. В опущенных глазах блондина читается усталость, такая родная, знакомая, общая на двоих, и это уже второй раз в жизни Кэйи, когда тот встречает что-то из своей старой, той жизни. Шамачурл, лежащий недалеко от незнакомца, как бы намекал, что тот не стоял без дела в то время, когда Кэйа наносил удар последнему, как он думал, врагу, вот только Альберих не видел и не слышал ничего, что сразило бы монстра. Это... интриговало. Вперив взгляд прямо в глаз вздрогнувшего рыцаря, блондин сделал шаг вперёд. – Меня зовут Дайнслейф. Я искал тебя, Кэйа Альберих.