darkness

Армин ждет. Пальцем проводит по отчету, загибая уголок, потом по второму, третьему. Внимательно изучает, увлеченно всматриваясь и не думая откинуться на спинку стула, чтобы хоть немного облегчить участь закоченевшей спины. Даже не вздрагивает, когда вдруг в затылок ударяет прохладный воздух из приоткрытого окна, только поднимает глаза на оставленную нараспашку дверь в кабинет, где через пару минут обязательно покажется мужская фигура. Дождался. Огни ночного города не слепят так, как в его первый визит в Марлию. Не потому, что глаза привыкают, – Армин еще тогда с какой-то глупой мыслью заключает, что к такому вообще нельзя привыкнуть: яркому, шумному, живому, – а потому, что огни больше не горят. Особенно на улице, что под их штабом. Кажется, тут и вовсе никто не живет, кроме них. Армин стоит у распахнутого окна, даже не заботясь, что тонкая ткань тюли щекочет его по щеке, колыхаясь от сквозняка, несущегося по всему кабинету. – Ты не закрыл входную дверь. Вошедший, намек понимая, закрывает хотя бы эту, кабинетную, чтобы пресечь любые попытки сквозняка вновь зародиться в комнате: сам, наверное, промерз, когда вошел. Армин ждал его. Они обсуждали завтрашнюю поездку на Парадиз прямо за этим столом шесть часов назад, когда Жан бросил двадцать три осторожных взгляда на Армина, три последних – возмущенных. Арлерт только на отчеты смотрел, просто ждал, когда все разойдутся; все важное они обсуждали три года к ряду, в последний же вечер перед отправкой – ничего существенного. – Что делаешь? – Отчеты просматривал, – отвечает Армин, все еще будто бы всматриваясь в виды за окном. – Не ври, – за спиной слышен шорох бумаг. – Тут же темно, ни черта не видно, ещё скажи, что за окном сейчас рассматриваешь столб. Армин правда рассматривает. Если долго смотреть в темноту, не только столб увидишь, Арлерт уже давно уяснил этот простой факт. Темнота, даже без лунного просвета, – это удобно. Сегодня это может быть столб, завтра – кто знает. Ему нравится здесь только по ночам: с луной, прикрытой тучами, с непонятными силуэтами, что рисует мозг, где-то там, где должен быть конец улицы. Наконец, он прерывается. Поворачивается к Жану, опираясь поясницей о подоконник, – небольшое усилие и он мог бы запросто перекульнуться; Армину почему-то от этой мысли успокаивающе почти хорошо. Кирштейн вздрагивает только, как кролик испуганный: наверняка шел весь уверенный и готовый, а когда до дела дошло, дверь послушно закрыл и уселся на стол, бумажки чуть нервно перебирая. – Говори, если хочешь, – произносит Армин, на Жана больше не смотря; снова вглядывается в темный угол где-то за его спиной. – Не хочешь – не говори. Жан настойчиво молчит, и Армин читает в этом молчании неуверенность, ту самую, которую Кирштейн годами маскирует за прилизанной укладкой и идеальной линией челюсти. Смотрит, наверное, на него, Армина, или, быть может, отчеты в руках все крутит – Арлерт даже не пытается сделать усилие, чтобы узнать. – Я извинюсь перед Анни завтра утром, – подает голос Армин, приподнимаясь на носках, когда ветерок начинает щекотать спину, что выглядывает из распахнутого окна. – Хотя не думаю, что ее это задело. – Ты вообще не думаешь! – вдруг выпаливает Жан; неожиданно смелым становится, когда эмоции берут верх, вспоминает Армин. – Ты даже не смотришь на нее, когда разговариваешь, ни на кого из нас! Армин вздыхает, даже близко взгляда от темного угла не отрывает: – Если ты хотел, чтобы я на тебя посмотрел... И Армин смотрит: потерянно, почти что жалко, когда хватка на его рубашке вдруг выдирает его из объятий окна и свежего ветерка, бившего в спину. – За-чем? – Армин злится. Хватает в ответ и отталкивает от себя Кирштейна так сильно, что тот сам чуть в это окно не летит. Жан смотрит в ответ шокировано в немом извинении – опять на поводу эмоций пошел. – Армин, давай просто поговорим, ладно? – Жан смотрит по-щенячьи жалостливо, разве что не плачет. Или Армину так кажется: вокруг по-прежнему темно, при желании Арлерта на месте Жана мог бы стоять уже привычный столб. Они не разговаривают, вот что Жан пытается сказать. Армин кивает, соглашаясь со всем сразу. В нем ведь мало, что меняется: всегда рядом, приветливо машет рукой и сосуществует со всем этим три года вроде бы нормально. Только молчит теперь так отчаянно много, что становится даже привычно. Армин подходит к окну, от которого Жан слегка отшатывается, но далеко не отходит, только место рядом освобождая. Арлерту же дела нет, в окно высовывается, опять беспричинно радуясь где-то на подкорке сознания: еще чуть-чуть и он мог бы податься вперед… – Райнер сказал, это потому, что ты нас всех ненавидишь, – опирается Жан о подоконник, кажется, расслабляясь; чуть плечом задевает и смотрит куда-то в пустоту комнаты, внимание привлечь больше не пытаясь. – Я сказал, что он идиот. Армин улыбается даже: Жан ведь идиотом Райнера не считает, раз стоит сейчас рядом с ним. Арлерту даже кажется интересным, сколько раз они так его обсуждали. Только кажется, однако. Неинтересно ему совсем. – Но решил все-таки уточнить, – кивает сам себе Армин. – Я вас не ненавижу, что за бред. Он чуть голову поворачивает, чтобы взгляд Жана поймать. Улыбается успокаивающе и смотрит прямо в глаза: «я не вру ведь, веришь?». Жану надо это: быть хоть в чем-то уверенным. Армин дает эту веру, не только Жану ведь: уверенно планы строит по мирным переговорам, пресекает любые попытки Анни усомниться и улыбается, когда приходит очередное письмо от Хистории. Он делает все идеально, не больше не меньше. «Все под моим контролем» – пытается сказать Армин. «Едва ли» – вторит ему ответный взгляд. – Я подрался с Флоком тогда, после стычки в столовой. Армин знает, только разбираться тогда никто не стал: на носу опасная миссия, еще бы в стычках подростков рыться. – Он назвал тебя бездарным плаксой, – поясняет Жан, усмехаясь странно, словно бы пол литра слез сожрал, а не смешок проглотил. – Ну, была в этом доля правды. Армин вздыхает. Он мог бы сейчас прекратить все это – свою функцию «успокоительного» он уже выполнил, Жан ведь за этим и пришел. Завтра возвращение на Парадиз, и Армин даже не хочет пытаться проанализировать, почему Кирштейн может испытывать тревогу поэтому поводу: слишком много причин, чтобы говорить об одной конкретной. Прекратить все сейчас и просто забыть. Только Армин – он ненавидит это – не забывает ничего: ни содержание книжек, что стащил у деда, ни жановских выдуманных рассказов о его любовных похождениях, ни смерть друга. – Ты слишком много на себя берешь, – отталкивается от опоры Жан, неудавшийся разговор вместо Армина завершая. – Начни себя жалеть уже, идиотина. Арлерт руками в подоконник вгрызается, смотрит вперед и не видит ничего. Темнота вдруг кажется бедной, без таких привычных грез и силуэтов желанных. У Армина голова кругом идет: перед ним огромное и страшное ничего, даже столба, и того нет. – Я не хочу, – Армин не продолжает, как если бы Жан мог мысли прочесть. – Я бы хотел, как ты: смеяться там со всеми, как будто ничего не произошло. Господи. Армин руками в волосы зарывается, совсем почти на поддоннике этом повисая. Истерично смеяться начинает: господи, что он вообще несет? Иронией только и назовешь: взялся нести мир, всепрощение, а не может в глаза Анни даже нормально посмотреть. «Переговорщик хренов» – так раньше его Жан и называет, с кротким восхищением поглядывая. Армин ведь все понимающий, с холодной головой и трезвым взглядом на мир; такой Армин всегда вытаскивал их из передряг. Теперь Арлерт может лишь рассмеяться горько на это, по инерции функции переговорщика выполняя. – Я не хочу никого ненавидеть, Жан, – наконец заканчивает он, снова в подоконник вцепившись. – Нет виноватых, правых, я знаю, всегда знал, просто… Армин и правда не жалеет себя никогда. Капитан, уже бывший, приказывает это лишь однажды, и Армин Арлерт, солдат послушный, не жалеет. Времени на это никогда и не было; сейчас – не солдат и времени будто бы навалом. Только думает все о чем-то: обо всем и ни о чем одновременно, в темноту одну вглядываясь. – Вообще-то я думал, я справлюсь, – усмехается Армин, слезы даже не пытаясь остановить. – Но ты так всегда думаешь, пока не теряешь что-то… кого-то… действительно… В темноте вдруг светом как будто прошибает, Армин теперь почти отчетливо осознает, чей силуэт искал в темноте, кого действительно ждал, отчаянно столб рассматривая, которого и вовсе там не было никогда. Свобода, говоришь? И что-то так отчаянно тянет его назад: от силуэта желанного, от свободы этой пафосной. Перед глазами теперь силуэт только один, реальный вполне: Жан собой окно загораживает за локоть все удерживая. Силуэт теперь и правда четкий: половинка луны выглядывает из-за спины Кирштейна, освещая теперь все, кроме его лица. – Я бы все отдал, чтобы ты сейчас стал просто бездарным плаксой, Армин. Арлерта трясет, наверное, потому что Жан все еще удерживает его; Кирштейна потрясывает за них двоих вместе взятых. Армин ненавидит только себя одного сейчас: за то, что Жан приходит не за успокоительным вовсе; за то, что тот слышит, что он, Армин, несет; за то, что заставляет Жана метаться почти в истерике от осознания, что помочь ничем он не способен. Жан может сидеть с ним допоздна, тыкая ручкой куда-то в арминовскую щеку от скуки. Жан может притащить целую стопку книжек по истории из местной полуразрушенной библиотеки. Жан может притащиться в ночь перед путешествием на Парадиз и вовремя утащить от окна подальше. Единственное, чего Жан не может, – воскрешать людей. Оба знают это. И когда Кирштейн проведет его до дома, оставшись с ним на ночь, но даже глаз не сомкнув, Армин подумает, что никогда больше и ни за что. На следующее утро даже улыбнется морскому бризу на носу корабля, будто бы теперь и правда все хорошо. Только на землю родную, едва ступив, забудет свое ночное обещание самому себе. Жан только посмотрит мельком, двадцатый обеспокоенный взгляд подарив, и снова в темноте к Армину в комнату забредет.