Вот и всё, мой хороший, прости, никакой морали, всю мораль нанизали позже, чтобы прикрыть всё, что мы тут с тобой напортили и наврали, всю нечестность, бесчеловечность нашей игры. И неважно, в какой ты позе, стоишь ли гордо или вязнешь и оплываешь, не в этом суть: твой единственно верный сюжет подступает к горлу: и ни вскрикнуть уже, ни дёрнуться, ни вдохнуть. Дана Сидерос – Прощальная
Впервые Сергей встречает его в конце августа на тридцатичетырёхлетии Трубецкого. Железная хватка локдауна ослабляет жим, именинник с барским изяществом снимает дачу на Истре, и они с Мишей гордо прибывают в числе первых на правах друзей и очень пунктуальных людей. За пунктуальность и такси отвечает Муравьёв, за подарочную коробку из магазина для взрослых – Бестужев. Виновник торжества поддевает аккуратным ногтем обёрточную бумагу, закатывает глаза и суёт её в руки плотоядно улыбнувшемуся Рылееву, а потом едва заметно морщится, словно заметив не проглаженную складку на понедельничной сорочке, и притягивает Сергея за локоть ближе. — Пришлось устроить званый ужин. Правда, все свои, - он берёт короткую паузу, достаточную, чтобы глотнуть из тяжелого бокала, - кроме Пестеля. Но он мне нужен. — Бизнес? – Сергей привычно притирается рукавом пальто к золотящейся вязи чужого обманчиво немаркого свитера. — Хуизнес, - с нежной мелодичностью вставляет Кондратий. – Молодой человек с суровым лицом сталелитейщика разработал какую-то фильдеперсовую систему безопасности, и если Серёжа его очарует, она достанется ему за чисто символическую сумму. — Хочешь, я очарую? – Великодушно предлагает Миша, повисая на второй именинниковой руке. – Могу, умею, практикую. С Апостолом вон сработало. Муравьёв отклоняется назад и за спиной Трубецкого отвешивает ему лёгкий подзатыльник. Тот щурит хитрые, весёлые глаза и пожимает плечами – на нет и суда нет. — А это кто? – Сергей, деловито меняя тему, указывает подбородком на ещё одну незнакомую фигуру. Ровесник Трубецкому, не старше и не младше, явно чужой на этом празднике жизни и толерантности, он стоит у стола с бутылками, заложив руки в карманы, и демонстрирует высший пилотаж в искусстве глотания жердей. – Парню явно не по себе. Лицо знакомое. Оно действительно знакомое – тонкое, остроскульное, с ямкой на подбородке и светлыми речными глазами, полными холодной отстранённой скуки. Сергей его точно где-то видел, но, кажется, так давно, что это уже скорее сон, а не воспоминание, что-то тусклое и мутное, поднимающееся, как ил, из глубин памяти. — Николя, - с едва заметным вздохом заочно представляет Серж. – Помнишь? Муравьёв честно качает головой, уже в процессе переходя на кивок. Ил вьётся, складываясь в причудливый декоративно-прикладной узор, и сквозь него проступают какие-то речевые обрывки десятилетней давности. Они с Трубецким тогда только стояли на пороге новой прекрасной дружбы после того, как с романтикой между ними не заладилось, и Сергей вспоминает, что был у Сержа тогда какой-то странный друг с социофобными прибабахами и родословной, как у породистой гончей. Он тихонько присвистывает под неприкрыто любопытным Мишиным взглядом. — Романов? Откуда ты его достал? Он же в Питер уезжал. — Сам достался, как уехал, так и приехал. Точнее, уехал, пропал, женился, развёлся, вернулся. У него тут тоже какой-то фамильный хуизнес, филиал открывает или что-то вроде. Я ещё не успел вникнуть, мы два дня назад в Сколково посреди чистого поля столкнулись, я чуть не перекрестился, - Трубецкой изящно встряхивает запястьем, поправляя ремешок часов. Взгляд его становится стеклянно-ласковым, как у любого человека, вспоминающего безалаберного двадцатилетнего себя. – С ума сойти, конечно. — Красивый мужик, - со знанием дела оценивает Бестужев, но на этот раз Муравьёв к нему не тянется. Тут спорить сложно – что-то в этом Николя, Лотовой женой застывшем на фоне батареи бутылок, есть. Строгая, почти иконописная, высокомерная красота. Сергею такие когда-то нравились – давно, ещё до Миши, приблизительно тогда, когда он думал, что у них с Трубецким выгорит. Как молоды мы были. — Пойду, развеселю его, что ли, - решает Серж, тянется вперёд, цепляет Кондратия пальцами за лацкан пижонского клетчатого пиджака, целует куда-то в висок, долго и привычно, и отталкивается бёдрами от перил. – Разрешаю обработать безопасника, - обернувшись через плечо, бросает он Бестужеву, и тот, растянув губы в акульей улыбке, салютует ему бокалом вина. Муравьёв фыркает и качает головой. Он давно привык к тому, что Миша любит свет софитов, и ему это не мешает. Исчезнувший и вдруг явившийся десять лет спустя Романов, улыбаясь, принимает из руки Трубецкого бокал. Странная улыбка, думает Сергей, кивая уже спускающемуся по ступенькам Бестужеву. Как будто человека никто в детстве не научил улыбаться, и он осваивал эту сложную науку по гайдам на ютубе. Об улыбке Романова и о том, как Миша с полпинка играючи врывается в диалог незнакомого Пестеля с кем-то серьёзным и даже на вид очень скучным, он думает, а о том, что именно в этот день стартует начало конца и запускается их общий Апокалипсис, как-то не догадывается.***
Месяца через полтора, день изо дня бездумно кликая мышкой ради демонстрации рабочей активности, он ещё будет думать, что стоит быть справедливым и признать: начало конца, Апокалипсис и прочий пиздец начались сильно раньше. Отметить на календаре дату красным фломастером никто из них не удосужился, просто с какого-то момента он стал бросать привычные, как офисное «Доброе утро», «Я люблю тебя», а Миша отвечать «Я знаю». Он в ответ был не сильно многословнее и через раз ограничивался всеобъемлющим «Угу». И то, и другое технически подразумевало «Я тебя тоже», и обоим казалось, что так они экономят слова. Куда же деть эту огромную прорву сэкономленных слов, ласково улыбаясь и покачивая в обманчиво хрупких пальцах бокал вина, напевно замечал Рылеев, а Трубецкой молча морщился и подливал всем троим. Наверное, в утиль, отвечал им Сергей – всегда про себя и никогда вслух. Миша стал обретать со смартфоном совершенно осязаемую, мистическую душевную связь, Сергей – стабильно задерживаться на работе раз-два в неделю. Память, послушно отматываемая назад, как старая аудиокассета – карандашом, с треском и зажевываниями – по-прежнему не выдавала даже бледного кружка на календаре. Когда всё полетело к чертям собачьим? В конце девятнадцатого или уже в начале двадцатого? Явно до всемирной пандемической истерии, парой, не пережившей самоизоляцию, они не стали, и слава богу. Кондратий писал бы на них эпиграммы до конца жизни. В период обоюдной удалёнки они в два раза чаще занимались сексом и в три – сидели по разным комнатам. «Я тебя люблю», с хрипом выдыхал Сергей в чужой мокрый затылок, и Миша, изгибая потемневшие губы в сытой, разнеженной улыбке, отвечал «Я знаю». Это казалось таким нормальным, таким потрясающе как-обычным. В июле, едва схлопнулась тема с обязательными пропусками, Бестужев на три недели уехал в Нижний, потому что какая разница, где копирайтить во славу фрилансерского бога – в их душной московской двушке или в родных пенатах. «Хорошо в краю родном, пахнет сеном и воспитанные мальчики таких слов не говорят», с надрывным жизнелюбием писал ему Миша и добавлял в следующем сообщении «Люблю», что подразумевало, конечно, «тебя». Сергей отправлял лаконичное сердечко, иногда три. Вдруг обнаружилось, что с Мишиным отъездом его перестала раздражать куча мелких и обычно незаметных вещей – толстовки на непредусмотренных для них поверхностях, незавинченная крышка на пакете молока, будильники с изуверской пятиминутной периодичностью (просыпался Бестужев обычно где-то на шестом). Он говорил себе, что это просто накопленная усталость, побочный эффект изоляции, и вообще – что им надо почаще отдыхать друг от друга. Почему-то за шесть предыдущих лет идея раздельного отпуска ни разу не приходила в голову никому из них, и Муравьёву это начало казаться странным. Миша вернулся по-огородному загорелым, как будто помолодевшим и немножко чужим. В первую ночь Сергей внезапно и обескураженно не знал, куда девать руки, а Миша как-то подростково нервно хихикал, но это было не весело, не трогательно, не раздражающе, а жутко. Через неделю всё выровнялось и стало, как прежде. А в конце августа Трубецкому исполнилось тридцать четыре.***
Ближе к середине сентября Сергей узнаёт сразу несколько ничего не значащих и совершенно проходных новостей: вроде той, что Трубецкой выбил для своего ООО ту самую навороченную систему безопасности буквально за чупа-чупс или что у Миши в списке контактов телеграма появился некто Pestel. Новости разделяет символическая пара дней, Миша не начинает в лучших бульварных традициях на полтора часа запираться со смартфоном в ванной, и Сергей думает, что у них всё нормально. — Всё ещё нормально, - поправляет его Трубецкой и, мельком глянув на экран айфона, вдруг смотрит прямо в глаза. – Приезжайте к нам на выходных, хочешь? Кондраш верстает книгу, наотрез отказывается праздновать приближение к смерти и скоро двинется умом – ну или я убью его вилкой и надолго сяду. Ему нужно пообщаться с живыми людьми. А вам – с кем-то, кроме друг друга, явственно звучит на подложенной аудиодорожке. Сергей кивает: — Я предложу. — Пауля не будет, - зачем-то добавляет Трубецкой, и Сергею самому хочется воткнуть ему в горло десертную вилку, вымазанную в остатках чизкейка. Миша дома встречает его воздушным поцелуем, даже не подняв головы. Сергей краем глаза замечает открытый телеграмовский чат и решается: — С кем ты там? — По работе, - с бездумной быстротой откликается Бестужев. Он кивает, стягивает куртку и не верит ни на секунду. У Миши ночами всё ещё жаркий жадный рот, цепкие руки и спина, прогибающаяся в пояснице идеально, с совершенством готических арок, именно так, как Сергею надо и нравится. Если бы что-то было не так, секс стал бы хуже, убеждает себя он. В субботу у Трубецких-Рылеевых («Рылеевых-Трубецких, - морщась, поправляет Кондратий, - что у вас всех с музыкальным слухом и чувством гармонии») действительно не встречается никакого Пауля, зато в наличии Муравьёвский тёзка Волконский с очаровательно щебечущей всякие благоглупости юной женой и неожиданный, но при этом странно ожидаемый, словно погодный катаклизм, Романов. Они встречаются взглядами в журнально-стильной Сержевой гостиной, молча кивают друг другу и салютуют бокалами. Сергей пьёт дорогущий хозяйский виски, Романов, судя по всему, воду. Кто в гостях субботним вечером вообще пьёт воду? Романов, вежливо простившись с хозяевами и похвалив ресторанную доставку, откланивается через пару часов. Они с Сергеем нелепо сталкиваются на пороге комнаты, и Николай вдруг спрашивает, зацепив его с высоты своего феноменального роста, будто рыболовным крючком, прозрачно-зелёными глазами: — Подвезти? — Мы пока остаёмся, - качает головой Сергей. Смотреть на него внизу вверх не просто неудобно, а внезапно бесит – как в школе, когда приходилось становиться в шеренге ближе к концу. Сто лет не вспоминал этого чувства. Муравьёв отмечает про себя, что Николай за рулём. На лице Николая, в свою очередь, что-то коротко дёргается в ответ на его «Мы». Он церемонно кивает и исчезает в недрах коридора, Сергей идёт искать Мишу, который обнаруживается на блестящей хромом кухне – сидит на столе, покачивает ногой в рваной джинсе, курит и энергично строчит кому-то сообщение. Может, тому, кого здесь сегодня нет. — Уходим? – Буднично интересуется он, подняв голову и прищурившись от дыма. Сергей качает головой, и тот возвращается к переписке. Уже потом, между часом и двумя ночи, когда Миша уснёт на его плече в пропахшем дешевым ароматизатором салоне такси, Муравьёв вдруг подумает: это же пришлось бы тянуть Николая на себя вниз за шею или за волосы, сжатые в горсти, чтобы поцеловать. Он впивается в Мишино колено так сильно, что тот морщится и недовольно бормочет что-то во сне.***
В октябре Муравьёву, как рояль в старом мультфильме, падает на голову менеджмент проекта, и он селится на работе – буквально, во всяком случае, один раз действительно ночуя в лаунж-зоне на кислотном диване, только притворяющимся удобным. Миша фыркает в динамик смартфона, нарочито тяжко вздыхает и говорит «Придётся дрочить», а утром заказывает ему с Янд*кс.Лавкой полноценный завтрак, белки, жиры, углеводы, хрестоматийная, как по учебнику, забота. Сергей не уточняет, на кого именно он дрочил минувшей ночью в их общей наполовину пустой постели. У него проект, спецквест по бритью одноразовым станком в офисном туалете, подозрение, что он знает ответ, и ещё одно гораздо более устойчивое подозрение, что он превращается в параноика. Вечером он умудряется вырваться из офиса ещё до полуночи и, едва успев разуться, толкает Бестужева к стене и подхватывает под ягодицы – сильно, резко, будто никто тут не устал, не озверел от дедлайнов, не ревнует, как экзальтированная институтка. Миша после секундной заминки с восторгом мычит ему в рот и обхватывает длинными ногами бёдра. Секс быстрый и злой, какого у них давно не было, и Муравьёв думает: это всё сучья работа и дефицит ёбаных витаминов. Но Миша выглядит довольным, облизывает губы, громко и как-то киношно кончает, а потом говорит: — Может, тебе почаще не ночевать дома?***
Как только он добивает проект, презентовав его с красноречием, достойным Бестужева и явно попавшим в кровь через слизистую, мироздание решает добить его – он как раз вываливается из стеклянных офисных дверей в предзимний конец октября, когда БГ в кармане заводит своё Этот поезд в огне, и нам некуда больше бежать. На экране незнакомый номер – клиника эстетической медицины или клон банка – но он всё равно отвечает, потому что мозг сейчас работает приблизительно в четверть силы. — Муравьёв, - сразу представляется он по рабочей привычке, и секунды две в динамике тихо-тихо, как в гробу. Сергей уже хочет отключиться, когда слышит собственное имя: — Сергей? Здравствуйте. Простите за беспокойство, я вас не отвлекаю? Это Николай Романов, мне дал ваш телефон Сергей. Обилие Сергеев на один пролог путает, и Муравьёва недолго клинит, прежде чем до него доходит и он складывает всю цепочку: Серж зачем-то дал его номер своего бывшему другу, нынешнему приятелю. Николай Романов, слишком прямая осанка, речные глаза, «Подвезти?», такой высокий, что пришлось бы тянуть вниз. Так. — Да. Привет, - он зажимает смартфон между плечом и ухом, нащупывает в кармане пачку сигарет и абсолютно не собирается выкать. – Нет, не отвлекаешь, я как раз с работы вышел. Что-то случилось? — Нет, - с какой-то неприятной заминкой отвечает Романов, а потом вдруг вздыхает – протяжно, утомлённо и как-то очень по-человечески. Как живой, идиотски думает Муравьёв. – Понимаешь, Сергей сказал, ты хорошо знаешь французский. Он настолько ожидает услышать что угодно, кроме этого – от «Наш друг Серж разбился на лыжах в Альпах» до «Ты тоже думаешь обо мне чаще, чем должен человек в долгих стабильных отношениях?» – что едва не спотыкается на ровном месте посреди тротуара. Французский он, спасибо папиной должности атташе при посольстве и трём годам в парижском пансионе, знает действительно хорошо, настолько, что даже балуется откуда-то доставаемыми Рылеевым переводами, когда его не жрут суровые будни менеджера средней руки. — Надо что-то перевести? – Почти утвердительно спрашивает он, наконец делая первую затяжку, но на том конце связи его снова удивляют: — Нет, не совсем. У меня сын, - Романов коротко прочищает горло и, не давая Сергею опомниться и усвоить эту ценную информацию, продолжает: - учит французский. Я подумал, может быть, ты поможешь. Не бесплатно, разумеется. Ну класс, думает Сергей. Какая-то хармсовщина, почти бурлюковщина. — Я не репетиторствую, - он качает головой, выдыхая в вечерние заморозки облако дыма, - это не по моей части. — Репетитор есть, даже не один, - в чужом голосе появляется что-то похожее то ли на неловкость, то ли на недовольство, будто это Сергей такой недогадливый и не понимает сразу, чего от него хотят. – Нужен носитель языка, чтобы не учить Сашу, а разговаривать с ним. — Коль, - вкрадчиво, получая мстительное удовольствие от снисходительных интонаций в собственном голосе, начинает он, - для этого сейчас есть куча сервисов, вы кого-нибудь найдёте на первой же странице выдачи в Гугле. Самого настоящего, живого, грассирующего носителя языка, я до этого всё-таки не дотягиваю. — Не хочу, чтобы с моим ребёнком три часа в неделю разговаривал незнакомый мужчина, о котором я ничего не знаю, - с неожиданной твёрдостью отбраковывает идею Николай, и Сергей на секунду зависает, потому что мозг всё ещё пробуксовывает. Про них, если уж по чести, тоже не скажешь, что они близкие знакомцы и целовались в дёсны. Это всё похоже или на плохую шутку, но Романов как-то не производит впечатления любящего пошутить человека, или на сюрный сон, поэтому Муравьёв едва не щиплет себя за запястье. Вместо этого он снова затягивается и уточняет: — Что от меня нужно? — Приезжать к нам или встречаться в городе – в моём присутствии, конечно. Разговаривать на свободные темы. Ставить произношение. Книжки советовать. Не знаю? Для «не знаю» у него слишком чёткие инструкции. — Я заплачу, - зачем-то ещё раз напоминает Романов, будто всё зависит именно от этого, а вовсе не от Муравьёвской загруженности, расцветающего кризиса тридцати лет и ощущения, что прямо сейчас надо куда-то бежать и там оперативно спасать свои трещащие по швам отношения. Заплатит он, блять. — У меня работа, - резче, чем следовало бы, бросает Сергей. – Могу выкроить час-полтора вечером в среду-четверг, но точно не в начале недели и не по пятницам, ещё столько же где-нибудь в выходные утром, всё. И я не педагог, ты помнишь. Или у него зашкаливает чувство собственной важности, или Николай там действительно длинно и облегченно выдыхает. — Спасибо. Это подойдёт. Четверг и воскресенье? — Можно. — По времени договоримся, - и ещё раз говорит: - спасибо. Сергей тушит сигарету о край урны, на секунду закрывает глаза, а потом отвечает: — Пока не за что. И ещё, Коль. Это бесплатно. Если бы тот возразил что-то вроде «Ты уверен?» или «Сумму обсудим», Муравьёв его, наверное, послал бы. Но Николай соглашается: — Хорошо, - и добавляет в третий раз, видимо, чтобы добить его с концами: - Спасибо. Сергей выкуривает ещё две, топчась на пятачке у вестибюля метро, и чувствует себя одновременно злым, воодушевлённым, ожидающим и почему-то виноватым, словно только что договорился с Романовым о свидании в гостинице с почасовой оплатой, а не о внезапном нелепом недорепетиторстве. Дома темно, тепло и тихо. Миши там не обнаруживается, что заставляет Муравьёва замереть на пороге спальни, растерянно хлопая глазами, зато обнаруживаются два сообщения в телеграме, доставленные, пока он трясся в ревущем вагоне: «Пацаны с курса позвали на пиво, буду поздно, пьяный и распущенный», а следом ритуальное сердечко. Сергей садится на незастеленную, разворошенную постель как был, в джинсах, и зачем-то прижимает к холодной, кажущейся скользкой простыне ладонь. А может, с поразительным спокойствием думает он, и не пацаны с курса. Может, и не на пиво. Может, Пауль и куда-то ещё. Тот Пауль, который Пестель, который почти подарил Сержу свою шедевральную безопаску и которому Миша последние недели две шлёт селфи, виртуозно балансирующие на грани лёгкой эротики. Да, он знает, что пользоваться паролем от чужого смартфона плохо. Сергей медленно откидывается на спину, закрывает глаза и прокручивает в голове телефонный разговор часовой давности до тех пор, пока не обнаруживает, что сжимает себя прямо через джинсы, и возбуждение такое тяжелое, мутное и тошнотворное, что даже нет сил устыдиться.***
Первое занятие проходит на ура, потому что на фоне общей крышетечности его нынешней жизни что угодно покажется удачным. В четверг в восемь они встречаются в тихой кофейне где-то на задворках Кропоткинской. Сергей приходит, когда за угловым столиком его уже ждут Николай, привычно проглотивший черенок от лопаты, мальчишка лет двенадцати и чайник с молочным улуном. Сын на первый взгляд похож на отца, как апельсинка на осинку, но уже повесив пальто, опустившись напротив на тонконогий стул и улыбнувшись своей лучшей улыбкой, он понимает, что ошибся. Парень светлее Николая, голубоглаз и вообще как-то неестественно ангелоподобен, Николая же ангелоподобным сложно представить даже в детстве, он вообще, кажется, родился сразу тридцатилетним, с дипломом, карьерой и разводом. Но есть между ними что-то неуловимо общее – осанка, жесты, долгие и внимательные взгляды, робость, которая лет через десять превратится у сына в непрошибаемую сдержанность, а ещё та особенная согласованность движений, которая бывает только у родных и очень близких людей. Сергей чувствует какое-то слезливое умиление, вспоминает братьев и мысленно даёт себе по щам, чтобы собраться. — Tu apprends le français depuis longtemps? – Улыбнувшись, как улыбался Поле лет восемь назад, интересуется он, подтягивая рукава джемпера, и мальчик с готовностью рапортует: — À partir de cinq ans. Сергей уважительно кивает и протягивает ему руку: — Serge. — Alex, - привычно представляется младший Романов. Он знает язык на уровне выпускника общей среднеобразовательной, то есть, первоклассно для своих двенадцати, но ему явно не хватает практики, и следующие полтора часа они пытаются говорить последовательно о погоде, французской кухне и кино. Сергей так увлекается, что под конец едва не советует пацану Годара, но вовремя наступает на горло своей песне. Николай всё это время сидит, на полшага отодвинув стул от стола, прямой и внимательный, цедит свой улун и смотрит на Сергея так пристально, что это смущает и бесит одновременно. Он принимает это за естественную родительскую бдительность и пару раз улыбается Романову поверх чайника – тепло, коротко и успокоительно, но чужой оценивающий взгляд от его улыбок никуда не девается. Саша-Алекс к половине десятого выглядит несколько взъерошенным, но довольным, Николай – таким же, как и в те считанные разы, что Сергею доводилось его видеть, то есть, не разберёшь. На пороге кофейни они жмут друг другу руки – ладонь у Николая узкая, крепкая и холодная, он задерживает руку Муравьёва дольше, чем необходимо, и снова смотрит этими своими светло-зелёными, как текучая вода, глазами. — До воскресенья, - говорит он. — До воскресенья, - кивает Сергей. Внутренности в животе, пока он, отказавшись от очередного «Подвезти?», шагает к метро, скручиваются в тугой дрожащий узел. Он несколько раз сжимает и разжимает кулаки, чтобы узел ослаб, но на правой руке всё ещё горит чужое прикосновение. Хьюстон, приём. У меня большие проблемы.***
Мишу начинает вести где-то в начале декабря – к тому моменту Сергей уже четыре недели как натаскивает Романова-младшего на идеальное парижское произношение и терпит долгие нечитаемые взгляды Романова-старшего. Чувствовать себя препарируемой на лабораторном столе лягушкой он перестал встрече на третьей, чувствовать мразью не прекращает с того момента, как впервые залез в Бестужевский телеграм. Но по большей части он ощущает себя просто очень несчастным и очень злым человеком, и каждый вечер ему хочется спросить у Миши «Как мы до этого докатились?», но он не спрашивает. Всё начинается с мелочей, и из них скалится дьявол: Миша по утрам через раз то огрызается, ссылаясь на хронический недосып, то лезет целоваться в приступах какой-то болезненной, почти детской нежности. Когда он рычит, помогают кофе и душ, когда ласкается – быстрый утренний секс, всё чаще сводящийся к шепоту одними губами «Подрочи мне» и лихорадочно-гриппозному блеску в глазах. Сергей послушно ведёт рукой вниз по его животу, оглаживает по согнутой в колене и отведённой в сторону ноге, а потом обхватывает пальцами твёрдый, горячий член, бархатисто и до ужаса знакомо ложащийся в ладонь. Он так хорошо знает Бестужева, что ему нравится, как ему нужно, что это уже почти и правда как себе. Миша закрывает глаза, быстро обводит розовым языком приоткрытые губы и нетерпеливо толкается ему в кулак. Сергею, не отводящему от его лица напряженно взгляда, каждый раз хочется спросить: «Ты его представляешь?». Однажды он спрашивает. Наклоняется к Мишиному уху, мягко прихватывает мочку губами, а потом шепчет отчетливо и внятно: — Ты его представляешь? – И не даёт ему вывернуться, даже возразить, когда тот дёргается под ним, как-то ошеломлённо и горько ахнув. – Пауля. Представляешь? Миша кончает, крепко зажмурив глаза и долго исходя крупной, конвульсивной дрожью. Когда он в последний раз судорожно вздрагивает и выдыхает, Сергей откатывается в сторону, вытирает руку о пододеяльник и смотрит в потолок. Несколько секунд рядом так тихо, как если бы Миша вдруг взял и исчез, впитался в простыню, а потом тот с усилием, будто движение даётся с трудом, придвигается ближе и впаивается бедром в бедро. Горячий. Такой знакомый, привычный, выученный, так долго любимый. До сих пор любимый, так что же, блять, происходит. — Прозвучит, как пиздец, но это не то, что ты думаешь, - медленно и ровно произносит он, и обреченность в этом голосе так не вяжется с вечно искрящим то как пузырьки в шампанском, то как оголённый провод Бестужевым, что Сергей всё-таки поворачивает голову. Миша поднимает руку и сжимает пальцами переносицу в слишком взрослом и усталом жесте. – В смысле, я с ним не трахаюсь. — Совсем? – Придурочно уточняет Муравьёв, но сил нет даже на фейспалм, будто эта короткая утренняя дрочка выпила из них всё до капли. — Совсем. Вообще ничего не было. Даже ёбаного секса по телефону. Может, он и хотел скрыть сожаление в голосе, но не вышло. Сергей кивает и снова переводит взгляд на потолок. Внутри живота так режет, дерёт и тянет, будто из его кишок кто-то нарезает ремни и вяжет на них морские узлы. — Но ты хочешь. — Я не буду. — Я спросил, хочешь ли. — Блять, - тихо матерится Бестужев, закрывая руками лицо. Пауза такая долгая, что Сергею кажется, будто они лежат так уже сутки. – Я не буду, ясно? Я тебя люблю. Дай мне времени, ну, не знаю, месяц, два, я отойду, это всё гон какой-то. Правда. Правда, что гон, не правда, что отойдёт. А, может, Муравьёву хочется быть пессимистом – так можно пожалеть себя и их обоих, а за компанию ещё придушить в колыбели собственное чувство вины. — Может, тебе стоит. Стоило бы. Миша медленно приподнимается на локтях, тонкий, гибкий, золотистый, пахнущий свежим потом и сексом, и долго смотрит ему в лицо, вздёрнув брови, а потом снова валится на спину, пропуская хриплый нервный смешок. — Может, - он смеётся, и от этого смеха у Сергея пальцы поджимаются от ужаса, - иногда я думаю, что нахуй кончусь, если он меня не трахнет. А иногда не думаю. Сергей снова кивает: он не услышал ничего, о чём не знал или не догадывался. Его собственный вопрос, нашептанный в нежную Мишину ушную раковину, будто поворачивает в замке ключ, и никому из них не хочется за открывшуюся дверь, но и выбора тоже нет. Наверное, нужно почувствовать свободу, облегчение или что там ещё приносит правда, но он не чувствует ничего – совсем. Только холодную досаду от того, что жизнь всё-таки летит в пизду. — Он тебе нравится, - вдруг говорит Миша уже совсем другим тоном – лёгким, почти весёлым, таким, наконец, подходящим, садящимся на него, как влитой. — Пестель? – Переспрашивает Сергей, хмурясь. — Романов, - поясняет Миша. Когда он моргает, можно заметить, какие длинные у него ресницы. Если целовать его ото лба до шеи мелкими короткими поцелуями, то ресницы будут щекотать губы, но Сергей не может вспомнить, когда целовал так в последний раз. — Я с ним не сплю, - он качает головой, не сразу понимая, что, как в плохом ситкоме, повторяет чужую реплику. — Я знаю, - усмехается Бестужев, и хуже всего Сергею, наверное, именно от этой усмешки.***
Поговорить обо всём этом – гипотетически хорошая идея, потому что сколько можно пережевывать в одиночестве, поэтому Сергей вызванивает Трубецкого на обед прямо на следующий день. Тот выглядит, как дорогой психотерапевт из маленькой и благополучной европейской страны, то есть, как всегда, поэтому вывалить на него свои проблемы кажется даже естественным. Потому что мог бы хоть очки снять, пока ковыряет свою рукколу. — То есть, - Серж откладывает вилку, откидывается на стул и смотрит на него, выгнув бровь, - расклад такой: у вас с Мишей пике, он хочет Пестеля, Пестель предположительно хочет его, но Миша честный. Ты хочешь Романова, Романов хочет хуй знает, чего, никогда не понимал, но ты тоже честный. Ебануться. Я в гейской драме. Обожаю. — Поправка, - Сергей отодвигает от себя тарелку с нетронутым стейком из форели, чувствуя лёгкую тошноту. – Я не хочу Романова. Вернее. Блять. Это странно, нет? — Хотеть Николя? – Уточняет Трубецкой. – Постольку-поскольку. Мы с ним как-то переспали по пьяни курсе на четвёртом, по-моему, было сносно, хотя я плохо помню. Вероятно, Муравьёв не удивляется только потому, что сам спал с Трубецким, и это было даже лучше, чем сносно. — Он же был женат. — Кто из нас не был, - философски пожимает плечами Серж. — Я не был, ты, Кондратий, Миша. Трубецкой очаровательно улыбается ему через столик: — Это была фигура речи. Слушай, - он подаётся вперёд и меняет интонацию быстро и изящно, как сменил бы брендовый пиджак по погоде, - это нормально. Ты сам знаешь. Жить с одним человеком шесть лет и вдруг захотеть трахнуться с кем-то – нормально. По-моему, это даже эволюционно объяснимо, правда, не в нашем случае. Сергей тянется к кофе – такому же остывшему, как форель и собственное нутро – и спрашивает: — А ты хотел? — Хотел? Может быть, - Серж небрежно пожимает плечами. – Трахался? Нет. Мы в какой-то момент сели, выпили и решили, что свободные отношения не наша чашка чая. Но это вопрос приоритетов. Я хочу прожить с нервным долбанутым поэтом, похожим на маленькую рифовую акулу, всю жизнь, он вроде тоже не против. Ты с Мишелем хочешь? Сергей отпивает глоток холодного и совершенно безвкусного кофе, а пауза слишком затягивается, становясь неприличной и до боли похожей на ответ. — Ясно, - резюмирует Трубецкой. — Нихуя тебе не ясно, - предупреждает Сергей. Лучший друг и бывший любовник снова пожимает плечами. — Тогда считай, что это кризис шести с половиной лет. Такого нет, думает Сергей, но, может, их с Мишей на самом деле тоже уже нет, а есть только инерция, тянущая их за собой и ещё немного – ко дну. «Я люблю тебя», пишет он Мише, возвращаясь на работу. Тот читает сообщение сразу же и сразу же отвечает «И я тебя)))», а Сергей ловит себя на том, что ему было бы легче, если бы Бестужев не прочитал или ограничился эмодзи.***
Они ни о чём не договариваются, но с синхронностью хороших пловцов вдруг почти одновременно начинают реанимировать то, что, кажется, ещё можно спасти. Миша откладывает смартфон в сторону, экраном вниз, как только Сергей переступает по вечерам порог квартиры, улыбается ему ласково и самую малость виновато, а однажды даже совершает деяние и готовит ужин. Они глотают разварившиеся макароны с пережаренным фаршем, и Сергею кажется, что он давно не ел так вкусно, потому что с получением удовольствия от еды, как и ото всего остального, в жизни сейчас проблемы. На «Я люблю тебя» оба, как ответственные ученики, отвечают «Я тебя тоже». Ещё в начале месяца Сергей звонит Николаю и так вежливо, что сводит челюсти, просить взять в их с Сашей занятиях паузу. Романова за его равнодушную ответную интонацию хочется ударить по лицу, но он далеко, а Миша близко, поэтому Муравьёв открывает Букинг, закрывает глаза на расценки и снимает на выходные домик с открытки. Они действительно трахаются на полу у камина, и это действительно жарко и неудобно. Если где-то ведётся небесный журнал, то всесильный завуч может смело выставлять им «отлично» за поведение. Мишу коротит, и однажды ночью Сергей просыпается от чего-то еле уловимого, какого-то настойчивого, ощутимого движения, но не прикосновения. С полминуты он прислушивается, пока не ловит ухом тихий, придушенный Мишин выдох, такой знакомый, что возбуждение привычно толкается внизу живота. Он медленно и очень осторожно приоткрывает глаза, чтобы сквозь ресницы увидеть, как движется под одеялом чужая рука. На Мишином лице течёт, меняется и снова застывает та гримаса нетерпения, боли и бесконечного, как космос, отчаяния, которую Сергей уже видел в то утро, когда спросил «Ты его представляешь?». Сейчас сомнений нет никаких. Он закрывает глаза раньше, чем Миша кончает, непривычно тихо, наверняка закусив губу и всё с той же неправильной, неуместной морщиной, рассекающей лоб. Они очень стараются, но иногда проёбываются, и в такие дни им легче разойтись по разным комнатам, чтобы потом снова встретиться в постели. Это их чекпойнт, точка возврата ко всему, что ещё можно вернуть, только даже здесь их больше, чем нужно – в основном трое, но иногда, и Муравьёв с собою честен, четверо. Эта психопатическая оргия сводит обоих с ума. То, что происходит между ними по ночам и утром до будильника, тоже меняется. Вероятно, изменилось уже давно, но в этом декабре преображается до неузнаваемости, будто Сергей теперь и правда спит с кем-то другим. Миша становится ещё жаднее обычного, нетерпеливее, резче, он скалит зубы, стаскивая с Муравьёва свитера и водолазки, запускает ладони под пояс джинсов и сжимает почти больно, он подставляется с откровенностью такой непристойной, что это восхищает и выбивает из колеи, он хочет больше, быстрее, сильнее. Сергей вдруг замечает, что Мише нравится боль – или тот хочет, чтобы нравилась. Он толкается бёдрами назад, сам насаживаясь до конца, до неестественного прогибаясь в пояснице, и просит «Ударь». Сергей впервые за шесть лет хлёстко, с замахом шлёпает его по заднице, оставляя на ягодице тёмно-ягодный след и надеясь, что Мишу это действительно заводит. Когда тот уходит в душ, он наконец формулирует мысль: может быть, Мише кажется, что Пестель в постели был бы именно таким. Сильнее, жестче и грубее Серёжи, который привык скорее обнимать, чем подминать. На данном этапе это то немногое, что он может по-настоящему и без остатка дать Бестужеву – поучаствовать в спектакле. Как-то раз, за волосы оттягивая назад Мишину голову и слушая, как тот тихо и довольно шипит сквозь зубы, Сергей думает, как бы это было – спать с Романовым. Какой он. Шипел бы он вот так же, обхватывая его за талию длинными худыми ногами – с ним хотелось бы, наверное, лицом к лицу, смотреть в глаза – или это Сергей выгибался бы под ним, упираясь лбом во влажную простыню. Он толкается вперёд так резко, что Миша проезжается по постели локтями и коленями, и кончает долго, мучительно, с тягучей почти-что-болью, пытаясь вместе с оглушительным оргазмом выжать из себя стыд, ненависть, вожделение и такую никчемную, но всё ещё слишком сильную любовь. Наверное, у него галлюцинации и Миша вовсе не шепчет в подушку заполошное и едва разборчивое «Паша-Паша-Паша». Это было бы чересчур.***
Серж звонит накануне католического Рождества, в чужой Сочельник, и лишь поэтому Муравьёв, у которого закрытие не только месяца, но и года, его не отбивает. Сегодня полагается быть добрым. — Чего тебе? — Сразу понятно, что звоню лучшему другу. Быстро, потому что мне тоже не до тебя: какие у вас планы на Новый год? — Никаких, - совершенно честно отвечает Сергей, потому что они впервые в жизни, как сговорившись, до сих пор не обсудили, что собираются делать под бой курантов. – Пока ничего не решили, может, запрёмся дома и будем трахаться как кролики. — Скажи, что под Голубой огонёк, скажи-скажи-скажи! – Звучит где-то в отдалении голос Рылеева, отдаваясь глухим эхом, и Сергей, наконец отвлёкшись от монитора, понимает, что Трубецкого изначально было слышно, как со дна цистерны. — Да, это громкая связь. Короче, я был против, но Кондраш считает, что мы обязаны предложить, потому что друзья и немного садисты. Приезжайте к нам, дом тот же, что на День рождения, состав, в общем-то, тоже. Последние слова звучат как-то особенно вкрадчиво и внушительно, но Сергей не сразу понимает, что имеется в виду. Безопасник Пауль. Ответственный родитель Романов. С приплыздом. — Ты смеёшься? — Моё дело предложить, ваше дело отказаться. — Или привезти ящик шампанского, - уточняет Рылеев. – Выбери шампанское, умоляю, я там без Мишеля или сдохну со скуки, или встану на стул и матом заругаюсь. — Получится наш обычный пятничный вечер, - ровно парирует Трубецкой, а потом тон его голоса снова неуловимо меняется. – Ну так что? Голубой огонёк или матерные частушки? — Я спрошу у Миши. Они все понимают, что это очень плохая идея, а ещё – что Бестужев согласится. Когда Сергей спрашивает – ненароком, случайно, будто только что вспомнив и слегка себя за этот спектакль презирая, Миша задумывается всего на мгновение, занеся руки над клавиатурой. А потом кивает.***
Тридцать первого Бестужев начинает пить с двенадцати, то есть, с завтрака, и к трём, когда под окнами призывно желтеет такси, становится весёлым, ласковым и очень громким. Сергей бы тоже напился – для храбрости, от отчаяния или несчастья, но кто-то из них двоих должен быть трезвым, а Миша не оставляет ему выбора. Памятная по сентябрьскому роковому тридцатичетырёхлетию дача сверкает огнями, как в голливудском рождественском ромкоме, на Трубецком поверх кашемирового свитера красный с белым халат, на Рылееве, довольным собою донельзя, полный ассортимент мишуры. Честно привезённый ими ящик среднего, но не позорного шампанского отправляется к полку себе подобных, позвякивающих многообещающе и успокоительно. Состав действительно тот же – начиная с не отходящего ни на шаг от жены Волконского и заканчивая Сержевой правой рукой Оболенским, вечно нервным и мелко жестикулирующим, но жрущим конкурентов на завтрак, обед и ужин. Начиная со скупо потягивающего виски Пестеля, сканирующего жарко натопленную гостиную взглядом вожака прайда, и заканчивая Романовым – ещё более худым в своей черной рубашке, с осанкой, которую не переломить и обухом и крыжовниковыми глазами мавки. Сергей встречается с ним взглядами, ощущая дежа вю острое и невыносимое, как входящая под ноготь игла, и еле давит в себе порыв шагнуть навстречу. Он здесь с Мишей, с начала и до конца, во всём. Я здесь с Мишей, пытается сказать он глазами через полкомнаты, стискивая в руке бокал так крепко, что тот не лопается чудом. Понимаешь? С Мишей. С моим Мишей. Романов смотрит на него из противоположного угла, и из трещины в светло-зелёном льду будто начинает сочиться тоска – тихая и безнадежная, как скулёж раненого зверя или молитва у постели умирающего. Сергей отворачивается так резко, что шампанское из бокала выплёскивается ему на руку.***
Миша, и без того накачанный этанолом, своей болью и вяжущей по рукам верностью, в какой-то момент делает самое, вероятно, естественное – съезжает с рельсов и, пуская из-под колёс искры, мчится под откос. Он пьёт больше, чем когда-либо, смеётся так громко, что его слышно буквально отовсюду, и неизбежно сокращает расстояние между собою и Пестелем, которое поначалу так старался сохранять. Сергей его не винит, он сам держится на чём-то, что давно уже не является даже силой воли, скорее голым трезвым упрямством. Обернувшись на очередной взрыв Мишиного смеха, он видит, как тот, хохоча в голос, откидывает светловолосую голову, рукой обнимая Пестеля за плечи. Хитровывернутый Пауль, с сентября состоящий с его Мишей в преисполненной простого и эффективного флирта переписке, получатель полу-селфи, полу-нюдсов и Бестужевская мокрая мечта, в ответ приобнимает его за талию – таким математически выверенным жестом, что даже для отбитого параноика он выглядит дружеским. Но Сергей хорошо знает эту смесь – собственничество и ненавязчивость в пропорции один к одному. Интересно, Трубецкой очень обидится, если Муравьёв затеет здесь простой и понятный банальный мордобой? Миша, качнувшись, губами тычется Пестелю в ухо и что-то шепчет, не переставая улыбаться подвижной, шалой улыбкой. Тот слушает, опустив голову, и его пальцы на Мишиной талии легко и бездумно поглаживают рубашечную ткань. — Забери его, - Трубецкой, всё ещё в небрежно накинутом на плечи халате Деда мороза, материализуется по правую руку. Он тоже смотрит на Мишу с Паулем. – Забери его прямо сейчас. Сергей едва не говорит «Может, не надо?». Если Миша оступится первым, он получит карт-бланш. — Апостол, - очень ровно и безмятежно произносит Серж, не дождавшись реакции, - я тебе сейчас лицо разобью. Ты же не мудак. Забери его быстро, у него крыша едет. Муравьёв не глядя отдаёт ему свой бокал и шагает вперёд, как не смог шагнуть к Романову. Тот ощущается где-то за плечом, на периферии зрения, как навязчивая и неотступная тень, но Сергей не оборачивается, пока идёт к Мише, и тем более не оборачивается, когда мягко берёт Бестужева под руку, надевая ту самую улыбку, которой при первой встрече озарял Романовского отпрыска. — Больше двух говорят вслух, - щурится он, чувствуя в пальцах приятное покалывание, как перед прыжком с большой высоты, и встречает очень прямой пестелевский взгляд. Умные, цепкие глаза подранного волка. Интересно, повёлся бы на него сам Сергей в какой-нибудь другой жизни? – Я украду Мишу? Через минуту верну. — Укради, - отвечает вместо него Бестужев, не прекращая улыбаться, и поспешность, с которой он отступает на шаг от Пестеля, выглядит, как побег. Сергея пронизывает надрывная, невыносимая, неуместная жалость к ним обоим, хочется притянуть Мишу к себе, вжать телом в тело и долго шептать ему в волосы какие-то сказочные глупости: всё будет хорошо, всё наладится, я люблю тебя, всё будет хорошо, всё наладится, ты меня любишь… Вместо этого он покрепче перехватывает его под руку и почти волочет к выходу. В какой-то момент чьи-то руки, вроде бы напоминающие рылеевские, накидывают на Мишины плечи пальто, но Сергей не отвлекается на мелочи. Кажется очень важным вывести Мишу на улицу, умыть снегом, укутать потеплее и спрятать хотя бы от двух пар глаз – спокойных и самодовольных Пестеля, прозрачно-топких Романова. С Новым годом, блять, с новым счастьем. На крыльцо они вываливаются под нестройный хор, затягивающий в доме last Christmas I gave you my heart, but the very next day you gave it away. Не на прошлое, а шесть с половиной лет назад, на Театральной площади, где Бестужев-Рюмин с однокурсниками пил у фонтана пиво, дисциплинированно завёрнутое в газеты, а Сергей выводил Полю окультуриваться. Полупьяный и очень молодой, Миша был самый красивый из всех в своей рваной футболке и с десятком ремешков на запястье. Он тогда, в ораторском порыве эффектно взмахнув рукой, окатил их, проходящих мимо, пивом. Долго извинялся. Смотрел своими весёлыми горячими глазами, пытался не ржать и активно искал влажные салфетки, а Муравьёв понимал, что всё. Once bitten and twice shy I keep my distance, but you still catch my eye… Всё. Он тащит Мишу, податливого и мягкого, какого-то совсем гуттаперчевого, до пустой и тёмной, будто глазница без яблока, беседки и прислоняет к ажурному бортику. Бестужев тихо и пьяно смеётся, будто всё в полном порядке, и ничего не комментирует – ни как Сергей засовывает его кукольные руки в рукава пальто и застёгивает пуговицы, ни как собирает с перил обжигающий колючий снег. Только заполошно глотает воздух, а потом разозлено шипит, когда Муравьёв с размаху втирает пригоршню снега ему в лицо – не жалея, с почти что наслаждением, подпитываемым, как топливом, булькающей внутри чёрной жижей – памятью, злостью, нежностью. Когда начинают неметь пальцы, а с Бестужевского лица – капать крупные холодные капли, Сергей останавливается. Очень жаль, что рядом нет Трубецкого с его желанием набить Муравьёву морду. Миша несколько раз медленно моргает, будто просыпается – красный, мокрый, с тающим в волосах и на вороте пальто снегом, а потом вдруг почти падает вперёд. Сергей ловит его, но выходит, что обнимает – крепко обхватывает руками талию, такую мальчишески-тонкую, а Миша закидывает руки ему на шею, и это так знакомо, так много раз повторялось, что дальше даже не приходится думать, Сергей просто делает то, что они делали всегда, впаиваясь друг в друга – наклоняет голову и захватывает его губы своими. Миша отвечает сразу и горячо, заполошно, как будто они куда-то спешат, как будто под откос действительно летит вагон, к которому они прикованы наручниками, и нужно успеть-успеть-успеть. Никто и никогда в его жизни не целовался, как Миша, а Миша ещё никогда не целовался вот так. Сергей толкает его обратно к беседке, зажимает между деревянным бортом и собою, быстро и уверенно, не давая мозгу включиться, дёргает пояс пальто, который пять минут назад сам затянул тугим узлом. Почему нет. Почему не сейчас. Почему не здесь. Ведь надо же, господи боже блять, что-то делать. Но Мишины пальцы на его затылке вдруг больно сжимают волосы и тянут назад. Муравьёв дёргает головой, вырываясь из хватки, и больше всего хочет спросить, какого хера, но Миша так внимательно смотрит куда-то ему за спину, что все вопросы глохнут. — Не надо, - тёмными согревшимися губами очень тихо шепчет Миша. – Он смотрит. Ему будет неприятно. Ёбаный Пауль. Сергей не сразу понимает, что первобытный, дикий, вибрирующий горловой стон, который прокатывается по всему телу, принадлежит ему. Он впервые в жизни хочет сделать Бестужеву больно – по-настоящему, никаких ролевых игр, только хлёсткая звонкая пощечина. Но прежде, чем сделать что-то, за что будет ненавидеть себя до самой смерти, он оборачивается. Метрах в десяти от них, опустив руки в карманы короткого чёрного пальто, на крыльце дома стоит Романов – прямой и неподвижный, как изваяние, слишком материальный для тени и слишком двухмерный для человека. Миша отстраняет его, осторожно и мягко, но совершенно без вариантов, и идёт к дому. Сергей смотрит то на Николая, по-прежнему не проявляющего признаков жизни, то в Мишину спину, и вдруг замечает, как тот сутулится, и это так неправильно, что хочется взвыть. Эта хрупкая согнутая фигура тянет его за собой, как на привязи, и он идёт за Мишей, ступая след в след. На лице Романова, выхваченном больничным светом наддверной лампы и сиянием гирлянд, застывает вопрос пополам с тщательно отмерянной жалостью. Сергей думает, что если тот сейчас спросит, нужна ли помощь, то руку он разобьёт именно об это мраморное, идеальное, острое лицо. Но Николай молча отступает на шаг и молча пропускает их мимо себя. Сергей не замедляется. Из гостиной выталкиваются, пульсируя, волны музыки и хохота, где-то звенит стекло, а когда Миша, будто загипнотизированный, минует комнату и наступает на первую ступеньку лестницы, хлопает пробка от шампанского. Оглушительное «Ура-а-а!» ударяется об стены и рвёт барабанные перепонки. Муравьёв идёт следом, приклеенный к чужой больше-не-осанке. Бестужев толкает дверь в первую же комнату – постель, горящая лампа у изголовья, чей-то пуховик, наполовину свесившийся с кресла, проходит внутрь и сразу идёт в смежную ванную, будто помнит и знает эту спальню, а, может, даже обладателя чёрного коламбиевского пуховика. Злость, возбуждение и тоска, сцепившись внутри Муравьёвской головы зубами, пытаются перегрызть друг другу глотки, пока Миша тщательно вытирает полотенцем мокрые волосы. Движения у него замедленные и плавные, он всё ещё глубоко пьян и, кажется, очень устал. Хотя вряд ли больше Сергея. Муравьёв поправляет чужой пуховик, аккуратно складывая его на кресле, садится на край постели и ждёт – не очень понятно, чего, то ли Мишу, то ли второго пришествия, то ли звонка будильника, с которым закончится один этот большой кошмарный сон, в котором между ними с Бестужевым всё время протискиваются два незваных гостя, а прогонять нет ни сил, ни желания. Миша возвращается в комнату, прижимая к лицу полотенце, садится в кресло прямо на чужой пуховик и, уронив на колени руки, говорит: — Отпусти меня к нему. Сергей дёргается, как от удара, но Миша смотрит так тускло, а звучит так безэмоционально, что тело сковывает холодной, неуступчивой жутью, и не выходит ни двинуться, ни разомкнуть спаянных губ. — Я так больше не могу, - еле двигая губами, продолжает он, - Серёж, я скоро кончусь. Я скоро кончусь весь. И это, вдруг понимает Муравьёв, нихуя не фигура речи. Миша, родной, близкий, самый лучший, свой до мозга костей Миша вдруг кажется ему каким-то истончившимся, будто каждый новый день в их реанимационном отделении, где медленно умирают шестилетние отношения, снимает с него по слою, и скоро он станет совсем прозрачным – закончится зримо, а не иллюзорно. Всё, что нужно сделать, чтобы спасти его, это отключить один за другим аппараты, вхолостую тратящие электричество на поддержание жизни в давно мёртвом организме. Но он не может, всё ещё нет. — Ты ведь понимаешь, что тебе только кажется? – Его голос, оглушительно громкий в этой тихой комнате, отрезанной от мира, хрипит и будто царапает Бестужева по лицу. – В смысле. Ты же его нихрена не знаешь, вообще. Ничего даже не было. Он произносит это, последнее, так уверенно, что на секунду пугается – может, его информация сто лет, как устарела, но Миша соглашается – кивает, а потом неожиданно улыбается ему ласково и печально и пожимает плечами. — Всё хуйня, кроме рыб, и рыбы тоже хуйня. Да, я в курсе. Сейчас добью таких прекрасных нас, а потом окажется, что объект желания оставляет в ванной грязные носки, не чистит зубы и любит плётки. Я в курсе. Я в курсе. Он не договаривает главного, но Сергей слышит это финальное «Мне всё равно» так отчётливо, словно Бестужев его всё-таки произносит. — Я тебя люблю, - зачем-то говорит он и сам понимает, как много в этом привычки – жалости, обиды, ревности – и как мало того, что действительно сейчас нужно Мише. Как будто рассохся клей, и теперь они отходят друг от друга, как два бумажных листа в старом альбоме. — И я тебя, - снова улыбается Миша. — Не сегодня, - просит Муравьёв, и хочется разбить лоб об столешницу, чтобы самому не слышать, сколько в этом мольбы и страха. Не оставляй меня сегодня. Не в грёбаный Новый год. Не в чужом доме, где сейчас пьют шампанское наши лучшие друзья. Не в присутствии того, кого ты так хочешь. Не на глазах того, о ком я так много думаю. Ничего из этого он не говорит вслух, но Бестужев всё равно встаёт, медленно подходит к двери, закрывает её и поворачивает в замке ключ. Сергей не помнит, когда в последний раз Миша был таким нежным, болезненно чувствительным, будто безкожным, и когда в последний раз они любили друг друга так много и надрывно, что к утру возбуждение болело по всему телу, как один большой ожог. Будто в последний раз. В самый-самый последний раз.***
Второго числа, едва они успевают вернуться и отоспаться, Бестужев начинает собирать сумку и уже третьего уезжает в Нижний до конца праздников. Как будто это репетиция для последующего и куда более основательного отъезда. Муравьёв провожает его до вагона поезда Москва – Нижний Новгород, ждёт, пока Миша вскочит на подножку, и улыбается ему с перрона в окно. Жаль, что совершенно некому поаплодировать их блистательной антрепризе. Сразу вслед за Мишей он отбывает тоже, но не так далеко – в запой, классический, как собрание сочинений в тиснёном переплёте, и глухой, как тайга. Привычка к хорошему не позволяет убивать всё живое внутри себя водкой, поэтому Сергей травится красиво и со вкусом – коньяками, стремительно теряющими в звёздах и цене с каждым новым днём, и той закуской, которой располагает небогатый ассортимент их холодильника. Январские дни такие короткие, что он не успевает отмечать их наступления, и в жизни Муравьёва эту неделю царит вечная чёрно-синяя ночь. Время он отмеряет по графику работы ближайшего супермаркета. Миша ничего не пишет. Сергей пишет ему длинные пьяные сообщения, полные опечаток и многоточий, и ни одного не отправляет. Девятого, за день до Мишиного возвращения-возвращения ли, на его пороге материализуются Трубецкие-Рылеевы, которые Рылеевы-Трубецкие, и если судить по выражению их лиц, Серёжа находится в полушаге от стадии гниения. — Отвратительно, - выносит вердикт Рылеев, поджимая тонкие узкие губы. Выглядит он опасно. Трубецкой просто толкает его в грудь – брезгливо, одним пальцем, убирает с дороги и проходит в коридор. Сергею чудом удаётся донести до обоих, что самостоятельно принять душ и побриться он ещё в состоянии, но даже сквозь шум воды до него через стену доносятся их голоса и звон пустых бутылок, сталкивающихся в мусорном ведре стеклянными боками. — Только благодаря моему влиянию ты все эти дни не получаешь картиночки с цитатами вроде «иногда держать больнее, чем отпустить», - говорит Серж, переливая смолянистое содержимое турки в огромную чайную кружку. От запаха свежего кофе начинает кружиться голова. — Это точно не живое? – Тычет Рылеев пальцем в блюдце с начинающим зеленеть лимоном. Лимон царственным жестом Трубецкого отправляется к бутылкам. Сергею хочется то ли послать их нахуй, то ли разрыдаться лицом в стол. Вместо этого он пьёт кофе и обжигает язык.***
Бестужев, никогда и ничего в своей жизни не делавший наполовину, возвращается на следующий день – с увеличившимся за счёт родительских гостинцев баулом и связкой картонных листов с разметкой сгибов. Сергей уже сутки как трезв и брит, но всё ещё чувствует себя отупляюще пьяным. Мишины вещи они пакуют вместе – очень дисциплинированно и до комичного по-взрослому. Со шмотками и гаджетами проблем не возникает, на мебель Миша не претендует, но вдруг встаёт вопрос с книгами и старыми дисками – дубли они когда-то, съезжаясь, легкомысленно утилизировали, полагая, что им больше никогда в жизни не понадобятся два одинаковых экземпляра чего бы то ни было. Миша решительно кладёт в коробку Геймана, Керуака и mp3шную дискографию Боуи, но оставляет Сергею Кино, Конан Дойля и Битлов. Это щедро. До боли, от которой, как от родниковой воды, ломит зубы, хочется спросить, куда он теперь, а ещё больше – услышать, что нашлись номер, комната, квартира, но Миша избавляет его от попыток завести светскую беседу и рассказывает сам. Переезжает он к Пестелю. Вот так сразу, и никаких полумер. Сергей заклеивает трещащим скотчем коробки и не чувствует внутри ничего, кроме гулкой и пыльной пустоты, заваленной каким-то хламом – воспоминаниями, ненужными словами и любовью, у которой вышел срок годности. Он выселен, тёмен и обескровлен, как пущенная под снос хрущевка.***
Соблазн взять ещё неделю за свой счет и снова нырнуть в алкогольные пучины так велик, что приходится принять радикальные меры – Сергей едет с семейным визитом к Матвею, звонит Поле и всё-таки раз напивается, но изящно и с Трубецким. По вечерам меньше всего хочется возвращаться в тёмную осиротевшую квартиру, поэтому он работает, как заговоренный, а после старого Нового года впервые за полтора месяца звонит Николаю и так беспечно, как только может, интересуется, нужно ли возобновить занятия с Сашей. Все вводные говорят, что Николай должен очень вежливо послать его нахуй, но тот почему-то произносит «Да, конечно, он будет рад» и назначает встречу на ближайший четверг. Уже отбив звонок, Муравьёв думает, что у него, наверное, поехала крыша. Миша не звонит и не пишет, и, может, Пестель его там уже расчленил и сожрал.***
Когда Сергей входит в зал псевдо-японского кафе, младший Романов как раз засовывает в рот последний ролл. Николай, заметивший его первым, медленно кивает, глядя в глаза, и как будто хочет о чём-то спросить, но, как всегда, не спрашивает, уступая трибуну сыну. Саша-Алекс поднимает голову, прожевывает ролл и хмурится: — Tu étais malade? Отлично, теперь он пугает детей. Приехали. — Tout est déjà bien, - улыбается он, отодвигая для себя стул и намеренно не встречаясь взглядами с Николаем. Саша кивает, этим до обескураживания походя на отца, и следующие полчаса они живо обсуждают, кто как провёл праздники (Сергей в основном демонстрирует активное слушание) и спорт. Муравьёв честно рассказывает о своей футбольной карьере, закончившейся из-за учёбы на уровне команды района, Саша сообщает, что занимается фехтованием. Кто сейчас вообще занимается фехтованием, чуть не спрашивает Муравьёв, но утончённый, грациозный и напряженный спорт так идёт обоим Романовым, что все вопросы отпадают. — Тебе пора, - вдруг на самом интересном месте прерывает их Николай, и Сергей вздёргивает бровь: обычно он выделял им ровно полтора часа и молчал, как немой от рождения, с и по. Саша быстро кивает, смущенно улыбается Муравьёву и тянет на себя яркий дутый пуховик. На прощание Николай слегка сжимает его локоть, Саша машет Сергею рукой, а потом они остаются вдвоём, разделённые столом с потёртыми плейсмейтами и ежесекундно повышающимся градусом неловкости. — Поужинаешь? – Спрашивает Николай, кончиками пальцев толкая к нему меню. — Это свидание? – Криво усмехается Сергей, раскрывая папку, но не дожидается реакции и поднимает на Николая глаза. Тот не улыбается и ничего не отвечает, только смотрит знакомо и уже почти привычно – до бесящего внимательно и совершенно нечитаемо. Собственная идиотская шутка, вдруг понимает Муравьёв, наверное, не такая уж и шутка. – Это свидание? – Ещё раз спрашивает он – тише и спокойнее. Пиздец. Пиздец. Николай крутит в руках нераспечатанную упаковку палочек, и Сергей неожиданно и очень несвоевременно отмечает, что у него красивые руки – крупные лепные кисти с длинными пальцами и выпирающими костяшками, руки, вдохновенно и четко вытесанные хорошим скульптором. Он себе совсем не помогает. — Да, - вдруг признаётся Николай, ловя его на приманку своего прозрачного озёрного взгляда, и Сергею не остаётся ничего, кроме как уткнуться в меню. Меньше всего он рассчитывал начать бегать по свиданиям две недели спустя после разрыва, ещё меньше – что первым будет свидание с Романовым. — Спрашивай, - говорит Николай, когда от стола отходит официантка. — Что? — Что хочешь. Сергей зачем-то вступает в игру и действительно спрашивает. Да, он понял Трубецкого правильно, у брата в Питере строительный бизнес, недавно они прикупились землёй в Москве, проект ведёт Николай. Да, Саша живёт с ним, пока бывшая жена устраивает быт в новом браке, но Сапсаны – великое достижение транспортной системы. Да, серьёзно, у него жена Александра, брат Саша и сын Саша, нет, он не путается. — Я тебе нравлюсь? – Во внезапно повисшей тишине зачем-то спрашивает Сергей, толкаемый между лопаток каким-то шалым и глупым весёлым отчаянием. Николай застывает, даже его пальцы, размешивавшие в кофе сахар, останавливают движение. С полминуты он смотрит Сергею в глаза, не мигая, а потом медленно кивает. Или Муравьёву кажется, или в этих русалочьих глазах проблёскивает страх. Как будто Сергей сейчас может встать, одеться и уйти. Как будто у него могут найтись для этого силы, воля или хотя бы грамм мозгов. — Твоя очередь, - вместо этого говорит он и придвигает к себе вторую чашку с кофе, - спрашивай. У Романова будто заготовлена анкета. Да, диплом у Муравьёва айтишный, но вообще он в этом не слишком хорош, строить команду и управляться с людьми у него получается лучше, чем с железом. Да, без шуток, у него двое братьев и три сестры, нет, они не дрались за еду, только за время у компа. Французский – язык души, потому что увидеть Париж и умереть, но ещё он может по-английски и по-немецки, правда, хуже. — Вы с Мишей, - напоследок спрашивает Романов, внимательно разглядывая что-то в пустой чашке, и становится понятно, что он так долго и по-настоящему хотел узнать. На чужом имени его язык спотыкается, будто Николай выбирает между Мишей, Михаилом или, не дай бог, Михаилом Бестужевым. — Расстались, - отрезает Сергей. И я пока совсем, совсем, совсем не готов к тебе. Особенно к тебе.***
Посреди рабочей недели Сергею срывает резьбу и он пишет во всё ещё закреплённый чат немногословное и позорное «Как ты?», откладывая смартфон так быстро, как будто тот может сдетонировать прямо в руке. От короткой вибрации минуту спустя его чуть не подбрасывает на стуле, и, может, пора пить седативные. «Я в порядке», так же лаконично сообщает Бестужев, а потом, видимо, рассудив, что заканчивать на этом будет верхом идиотизма, пишет следом: «У меня всё хорошо, правда». Этого было бы вполне достаточно для нормального функционирования, если бы вдогонку не пришло «Я скучаю». Сергей складывает на столе руки, опускает на них гриппозно горящий лоб и ждёт, пока в груди сдуется огромный, распирающий рёбра шар. Он два раза набирает «Давай попробуем ещё» и два раза стирает, а потом закрывает телеграм и открывает вызовы. Номер Романова по какой-то неясной логике оказывается в списке последних набранных, и он жмёт пальцем на экран, как жал бы на красную кнопку внутри ядерного чемоданчика. — Где ты сейчас? – Вместо приветствия спрашивает он, но Николай не удивляется, потому что, наверное, стоял в очередь за осанкой, когда другим раздавали способность удивляться. — В офисе, - невозмутимо откликается он. Сергей бросает взгляд на часы. Нормальные люди к этому времени работать давно закончили, но, может, они с Николаем никогда и не входили в категорию нормальных. Тот, словно прочитав мысли, добавляет: - Никак не разберусь с Росреестром, нужно кое-что полистать. Всё в порядке? Да нихуя, господи, помилуй, не в порядке. — Я приеду, - скорее утвердительно, чем вопросительно произносит Сергей, и Романов просто диктует ему адрес.***
Искомый бизнес-центр настолько предсказуемо в центре, что Сергей криво усмехается себе под нос и качает головой. В лобби полутемно, охранник бдителен, лифт бесшумен, а Сергей в зеркальном отражении может похвастаться себе землистым цветом лица, порезом от утреннего бритья и такими кругами под глазами, что любая панда умерла бы от зависти. Офис тих и безлюдно-уютен. Муравьёв идёт на маяк настольной лампы за стеклянной стеной, на ходу расстёгивая пальто. Он понятия не имеет, зачем сюда приехал, что собирается говорить, а тем более – делать. Просто зияющая пустотой квартира, похожая на беззубую шамкающую челюсть, натурально сводит его с ума, такими темпами он скоро уйдёт в очередной запой, подстережет Бестужева по новому адресу, чтобы бухнуться на колени, или возьмёт билет Москва – Владивосток. Ничто из этого ему не помогло бы, ни от чего не спасло и ничего не вернуло бы, поэтому вариант заявиться на ночь глядя к Романову на работу не лучше и не хуже других. Николай стоит у стола, освещенный холодным мерцанием открытого ноутбука, и просматривает какие-то бумаги, аккуратно перелистывая страницу за страницей. Сергей в первый раз видит его в водолазке, и тому идёт. Как там Миша когда-то сказал? Красивый мужик. Не без этого. — Привет, - в чужом голосе едва заметная, на грани слуховой галлюцинации тревожная нота. Сергей вместо приветствия кивает, снимает пальто, бросает его на стул, садится на соседний, медленно вдыхает, ещё медленнее выдыхает, сглатывает сухим, будто воспалённым горлом, а потом говорит: — Поцелуй меня. Потому что ну сколько можно, пора решать. Иначе он тоже кончится, как едва не кончился Миша. Но Бестужев спасся, пристав к пестелевскому берегу, а его, Муравьёва, так и носит по волнам, и нет этой ночи и этому океану ни конца, ни края. Ему хочется поблагодарить Романова хотя бы за то, что тот не переспрашивает. На освещенный холодным лампово-ноутбучным светом кабинет просто опускается упругая и плотная тишина, а потом едва уловимо колеблется воздух. Николай подходит ближе и замирает рядом с ним, ничего не говоря и не делая. Просто стоит – очень близко. Сергей встаёт на ноги и вскидывает голову. Романов действительно такой высокий, что смотреть на него приходится снизу вверх, и слишком спокойный, если не считать расширившихся черных зрачков. Он поднимает руку и осторожно, двумя пальцами, будто боясь причинить боль, придерживает Сергея за подбородок, прежде чем медленно, медленнее, чем в самом запущенном слоумо, наклонить голову. Я не сбегу, хочет сказать Муравьёв. Ведь это я к тебе пришёл. Первое прикосновение – как нажатие на рычаг, как отпущенный тормоз. Сергей так много и так долго думал, каково это было бы, что реальность буквально бьёт его под колени, оказываясь если не лучше фантазий, то точно не хуже. От Николая пахнет мятой, он целует легко и коротко, не давая отвечать, раз, другой и третий, потом отстраняется, смотрит Сергею в глаза, наклоняет голову в другую сторону и целует снова – так же аккуратно, не углубляя и не настаивая, почти целомудренно прижимаясь губами к губам – ещё раз, и другой, и снова третий. Сергею кажется, что он сейчас возьмёт и схлопнется прямо здесь – от этой выверенной бережности, от незаслуженной нежности, от тепла ладони, ложащейся ему на щеку. Остановить этого он не может, поэтому нужно продолжать: Сергей, вдруг быстро и резко прихватив зубами его нижнюю губу, берёт и опускается на колени, проскальзывая по Николаю всем собою – джинсами на серый холодный ламинат, между рабочим столом и гостевым креслом, и тянется руками к ремню на чужих брюках. Кабинет кренится в сторону и тоже ныряет куда-то вниз. У Сергея кружится голова. — Не надо, - слышит он над собой и поднимает удивлённый взгляд. Какого хуя. Романов ест его глазами с августа прошлого года, поселился в фантазиях, снах и вымышленных диалогах с вольготностью хозяина положения, Сергей дрочит на него, иногда не в силах отделить его лица от Мишиного в жарком возбужденном полубреду, и вот теперь они здесь одни, что, вашу мать, не так? — Ты не хочешь? Скажи «Нет», думает он, и я узнаю, как ты врёшь. Если я наклоню голову, то прижмусь к тебе губами сквозь гладкую ткань; я вижу, что ты хочешь. — Не так, - Романов, закрыв глаза, качает головой, и Сергей искренне не понимает, что он имеет в виду. Это злит. Загадки злят. Неопределённость злит сильнее всего. — Скажи, как, - он усмехается и пожимает плечами; в океане, по которому его так долго и безнадежно носит, Сергея подхватывает и поднимает на гребень какая-то тёмная сумасшедшая волна – она ничего не оценивает и ни о чём не думает, она только хочет-хочет-хочет – Романова, его осторожных узких губ, его длинных пальцев – на горле, во рту, на члене, внутри, она воет-воет-воет и больше не собирается оставаться одна. — Я не хочу так, - настойчиво повторяет Николай, и в этом «так» вдруг прорезается жесткая металлическая нота. – Не когда ты такой. Не знаю, как объяснить. Волна, в последний раз вознеся его над чернотой, с высоты бросает Сергея в плотную непрозрачную воду, и та смыкается над ним, будто закрывается крышка колодца. Он наклоняет голову и упирается лбом Романову в бедро. Сергей очень, очень, очень устал от себя, своей подгнивающей внутри мёртвой любви и ожидания – беспросветного, как длинный тёмный коридор. Чужие пальцы легко касаются его виска, а потом вплетаются в волосы, прочесывают уверенно и успокоительно ото лба и до затылка. Муравьёв бессознательно подставляется под эту ладонь, и тошнота, не проходившая неделями, как будто отступает, откатывается на глубину. — Что мы будем делать? – Не открывая глаз, спрашивает он у пола и Романовских дорогих начищенных туфель. — Разное, - он не видит, но каким-то образом всем телом чувствует, как Николай пожимает над его головой плечами. – Ходить на свидания в филармонию, пить кофе, осуждать музыкальные вкусы друг друга. Иногда я буду спрашивать, можно ли тебя поцеловать. Пару раз ты назовёшь меня Мишей, - Сергей дёргается, как подстреленный, но тёплая ладонь мягко нажимает на затылок, и он ничего не говорит. – Дальше посмотрим. — Наверное, начинать с филармонии рискованно, - после паузы замечает Муравьёв. — Сложности меня не пугают. Подняв голову, он впервые видит, как Романов улыбается, и от этой улыбки какая-то жила лопается прямо там, где раньше качало кровь сердце, а потом не стало ничего.***
Они встречаются в конце августа на тридцатипятилетии Трубецкого. Именинник, успевший выкупить приглянувшуюся дачу в собственность, не называет точного времени, но они гордо прибывают в числе первых, уже привычно соревнуясь друг с другом за звание самого дотошного, пунктуального и бесящего – Сергей на правах лучшего друга, Романов в качестве, близком скорее к «плюс один». Миша в компании своего собственного плюс одного приезжает сильно под вечер – весёлый, громкий, в незнакомой футболке под незнакомым пиджаком, пахнущий другим человеком и другой любовью, красивый и неожиданно, но так спасительно чужой. Они обнимаются почти без неловкости. Я больше тебя не люблю, зарываясь носом ему в волосы, думает Сергей. Представляешь. Я больше тебя не люблю. На правах выкарабкавшегося из-под завалов он поверх Мишиного плеча ищет и находит глазами другие глаза – речные, светло-зелёные, на дне которых текут, сменяя друг друга, тревожная нежность, едва заметное ожидание и, одна за другой, немые реплики. Муравьёв понимает их все до единой. Я тебя не люблю, повторяет он про себя, когда Миша отстраняется и тут же исчезает где-то в толпе – подвижный, как ртуть, счастливый, не умеющий читать мысли и теперь ни капли не его. Сергей смотрит ему в спину и слушает океан. Люблю, но больше не тебя, и я всё ещё жив.апрель 2021-го.