Хорошо устроенная человеческая природа

Начать с того, что я всегда любил Возрождение. Не только за разухабистое раблезианство (ну да, ну да, вы правильно угадали – столь созвучное мои собственным вкусам и склонностям), гораздо более глубокое, чем выглядит на первый взгляд. Не только пышную экстатическую религиозность, противоположную первому, но проистекающую из того же истока. И даже не за прелестнейшие рафаэлевские нежнейшие оттенки на заднем плане пейзажей. Еще и за философию. И в этой философии есть такое ключевое понятие: если только нужные мозговые клетки у меня еще не отмерли и я правильно помню термин хорошо устроенная человеческая природа. Потому что это действительно так. Сколько раз убеждался на собственном опыте. Как только случается какая-нибудь катастрофическая потеря, и не знаешь, как теперь жить, зачем жить, да и, в общем-то, под вопросом, стоит ли это делать вообще – тут же хорошо устроенная человеческая природа так тебя скручивает, что думать остается только о том, чтобы выжить. Как, почему и зачем – даже не на второй план. Первый раз – в двадцать пять. Я только что пережил самую страшную, как мне казалось тогда, потерю в своей жизни. И, положа руку на сердце, я и до сих пор не уверен, что казалось ошибочно. Пустая ночная Москва. Редкие фонари. Надо бы вспомнить и про аптеку, и это будет замечательный каламбур. Аптека тоже имеет место. Но тогда мне не до того. Мне не хочется жить. И вместе с тем – отчаянно страшно умереть. Смерть где-то тут, витает рядом, я физически ощущаю ее близость – тут, где-то над левым плечом. Умереть - страшно. Мне кажется, что если вот сейчас прямо на меня будет ехать авто – я даже шага не сделаю в сторону. И вот тогда-то… внезапно. А может, и не внезапно. Я шел, шел, шел, и мне было плохо. И вот уже – ПЛОХО. Задыхаюсь. Сердце колотится так, что как ни зажимай всеми ладонями – колотится еще больше, и совершенно не так, как положено. Мне больно. Где… то ли с перепугу, то ли от непривычки я даже не понимаю, где именно больно. Но больно так, что от боли не просто страшно – СТРАШНО. А вдруг я умру? Смерть. Вот она – она самая. Так близко, как никогда. Оказывается, когда раньше ощущалось, что близко – приливная волна в детстве на песчаном французском пляже, движущиеся в темноте поезда, это всё далеко, это всё почти безопасно, было бы, из-за чего волноваться. По-настоящему – это вот так. Не могу нормально вздохнуть. Отчаянно кашляю - от боли и задыхания. И нет даже никакой чертовой лавочки, все лавочки порубили на дрова еще в Гражданскую, и до сих пор половины не восстановили. Некуда даже свалиться. Надрывно кашляю, вцепившись руками в какую-то кованую решетку. Наткнуться на острие – ничего не стоит. И ночь, все аптеки закрыты. Негде взять настойку корня валерианы, с этим теперь уже до утра. В ту пору, по молодости и крепости юношеского здоровья, мне ничего другого и не пришло в голову, кроме корня валерианы. И я сейчас – легкая добыча для любых бандитов и жуликов. Легчайшая. Это я ясней ясного понимаю сквозь боль и свое задыхание, и от этого становится еще страшнее. Кашляю. Вишу на решетке. Кажется, сейчас стошнит от страха и от застрявшего воздуха. Но не тошнит. Как уж, каким трудом, дополз в итоге до дома… Не помню. Помню, как точно так же сгибался в четыре погибели и кашлял на лестнице, цепляясь уже за перила. Наверное, перебудил половину соседей. Как пить дать, поняв по звуку шагов, куда именно ползут заплетающиеся ноги, подумали: Эйзенштейн надрался. На лестнице блюет, утром возьмем за шкирку – пусть сам отмывает всё, что напачкал, не прежние барские времена. То-то с утра было разочарование в лучших общественных чувствах. Не помню, как засыпал. А утром проснулся и потянулся - и вдруг с удивлением вспомнил и осознал: что живой. А раз живой – то еще поборемся. Не за место в жизни того, кому я, как оказалось, не нужен, ну да и хуй с ним, а за мой диплом, который нужен мне. Ничего из этого, конечно, не вышло, идите на фиг, гражданин Эйзенштейн, дорогу вам показали. Если честно, я уже тогда сразу догадывался, что не выйдет. Хотя, может, и не догадывался, а только задним числом стал таким умным. Что, собственно, уже не так и принципиально. Как ни крути, а не мог же я сразу сдаться без боя. Ну, поборолся и проиграл, что ж поделать. В тридцать четыре – я уже знаю, что за вещь нитроглицерин. Валерьянка в эти годы уже не котируется. В тридцать четыре читаю в поезде «Самоубийцу» Эрдмана, потому что надо же что-то читать, если пока что теоретически формально живой. И мне – отчаянно хочется жить. К собственному моему удивлению. В этот раз с удивлением понимаю, что жив, когда, выйдя из санаторской столовой, вдруг замечаю на газоне маленький синий цветочек. Не колокольчик, не василек, не цикорий, не маленькая фиалка – так до сих пор и не знаю, кто это был. Какой-то местный цветочек. Крохотный и прелестный. И вот тогда-то, впервые за много месяцев, действительно осознал: я и вправду живой. Если стал замечать цветочки. Как много жизни вокруг. И я к ней снова причастен. Не хочется даже думать, сколько месяцев жизни ушло впустую на болезни, отчаянье и всё это. Пытаюсь интереса ради посчитать время этой своей нежизни, ужасаюсь и бросаю подсчет. Ну и хуй с тобой, хуй с вами со всеми, хуй с ним со всем, Эйзенштейна на хуй – значит, и сам на хуй, катись колобком! Я – живу. А вы как хотите. Может, вы думаете, что я этот синенький цветочек сорвал, засушил в самой заветной из книг и до сих пор гляжу на него в минуты уныния. Нет. Не сорвал. И вовсе не потому, что он растет на газоне, то есть, считай, практически все равно что на клумбе. Нет. Потому, что если я – живой, то как я могу его, такой хорошенький, маленький и живой, эгоистически взять и убить? Во всяком случае, когда я из санатория уезжал, синенький мой растительный брат по духу цвел на газоне, как миленький. В тридцать девять все проходит заметно легче. Может, потому что уже попривык, может, потому что растянулось на два этапа (всем известно – зайцев гуманнее есть по частям), а может, и потому, что в этот раз потеря не кого, а только чего. Фильм, самый дорогой, со всеми силами, всем трудом, всеми мыслями, всем, что в него вложено – все-таки не человек. Получить подлянку от тех, от кого подлянки уже давно обоснованно ожидал – не то же самое, что предательство от того, кому доверял. Когда тебя официально отправляют на государственную помойку, это даже немножко почетно, у нас, товарищи, давно советское государство, и кинопомойки, соответственно, тоже наши, советские. Это ж совсем не то, как когда тебя выкидывают на помойку из чьей-то частной жизни. Ну и… в общем, вы поняли. Единственное, в чем досада – посылаешь туда, посылаешь, а всё почему-то никто не идет. Один я туда регулярно хожу. В сорок восемь. В сорок восемь хорошо устроенная природа заботливо подкидывает мне инфаркт еще до того, как катастрофа произошла. Чтобы к тому моменту, когда я о ней наверняка узнаю – уже был морально готов. В сорок восемь – неожиданно страшно так, как не было никогда до того. Страшно умереть. И страшно, что не дадут умереть. Самому. Скорая помощь – почему она ждет? Почему она уже здесь? А если – это на самом деле не Скорая? Как бы то ни было – к удивлению собственному, а может, и не только собственному снова живой. Посмотрим, что будет дальше.