Beauty.

Люди любят красоту. Любят это абстрактное понятие, любят от мала до велика, порой, даже не осознавая этой самой любви. Но взгляд всегда проводит красивого человека, а дыхание собьется при виде потрясающего пейзажа, открывающегося с высокой горы. Люди любят окружать себя красотой. Красивыми вещами, людьми, жестами. Совершенно необдуманно навязывая свое чувство красоты другим. Люди любят себя красивыми. Женщины пользуются косметикой, делают прически и одеваются по последним тенденциям моды для того, чтобы почувствовать себя прекрасными. Мужчины пользуются туалетной водой, покупают дорогие часы и никому не нужные запонки, ходят по магазинам, стараясь не отставать от женщин. И, конечно же, все хотят красивой жизни. Хотят домик на берегу моря, дорогую машину и статус в обществе. Хотят ходить по элитным и дорогим заведениям, знакомиться с влиятельными и красивыми людьми. Такие люди ходят по картинным галереям, часами простаивая перед развешенными на белых стенах полотнами, долго спорят о цветовой гамме и символике. Они слушают камерную музыку, совершенно не зная нот, покупают бутылку вина за несколько тысяч долларов, не разбираясь в сортах винограда, делают еще много других вещей, совершенно не вникая в нюансы. Но они тратят на это немалые деньги, потому что не хотят упасть в грязь лицом перед такими же незнающими, как они сами. Возможно, дело в деньгах. И ограниченности людей, разумеется. На что всегда обращают внимание? Не "Какой потрясающей работы ваши серьги!", а "Сколько вы отдали за эти чудные серьги?". Глаза богатых людей зашторены роскошью, они не способны уловить красоту бриза в жаркий летний день. Когда тебя с детства окружают хорошие, но недорогие вещи, когда с семнадцати лет ты самостоятельно зарабатываешь, чтобы позволить себе что-то большее, красота принимает свою особую форму. Она показывается абсолютно везде, в самых незначительных мелочах. В рассвете после бессонной ночи во время подготовки к сессии. В улыбке продавца из маленькой кофейни, где ты берешь стакан кофе на вынос. В звонком смехе детей на детской площадке возле университета. Бекхен, даже своим абсолютно пропитанным кофеином мозгом, замечает эти вещи уже на автомате и заходит в аудиторию с улыбкой. Всю жизнь его воспитывали так, что к своим двадцати годам он понял, что хоть и не в деньгах счастье, а лишняя пара тысяч вон не помешает. Бекхен любит красивые вещи. Красивую одежду, музыку, картины. Не то, чтобы он был великим ценителем и критиком - некое эстетическое чувство сидело у него в груди и всегда предательски екало, когда Бекхен видел что-то, что ему нравится. И, так вышло, что его понятие красоты не совсем идет в ногу со временем. Бэкхен любит классическую музыку, классическую одежду и классическую же литературу. Но и в современных веяниях он умудряется находить что-то, что придется по душе, уютно уляжется в сердце. Будучи одним из лучших студентов медицинского института уже на протяжении четырех курсов, Бекхен подрабатывает в книжном магазине. Платят немного, но с занятостью студента и это - удача. По крайней мере, Бекхен может позволить себе купить что-то, что удовлетворит его постоянную необходимость в прекрасном. С какой стороны ни посмотри на него, Бекхен идеален. Отличник, который не ботаник. Который всегда с удовольствием выбирается с одногруппниками куда-нибудь в кафе или за город. Он всегда одет стильно, вещи красивые, пускай и не из дорогих бутиков. Предельно вежливый, знающий манеры. Чувствуется, что у человека есть врожденное чувство прекрасного, что в наше время встречается довольно нечасто. Вот и живет себе Бен Бекхен, двадцати лет, в небольшой квартирке где-то в многочисленных квартальчиках Сеула, учится и работает, помогает родителям... И в один прекрасный день он начинает чувствовать себя героем каких-нибудь дешевых мыльных опер или статеек в желтой прессе. А все из-за внезапного наследства, которое валится на брюнетистую свежевыкрашенную голову в начале лета. То ли от троюродного дедушки по папиной линии, то ли от его жены - Бекхен так и не понял. Но суть в том, что в один момент из среднестатистического студента он превращается в весьма себе богатого молодого человека. Когда ему вручают бумаги о состоянии счета, Бекхену кажется, что алкоголь, выпитый пять или шесть дней назад, вдруг ударил в голову и у него явно двоится в глазах - уж слишком много было нулей. На его нервный вопрос: "Это ведь в вонах, да? Ну, не может же быть так много...", его повергают в еще больший шок, вежливо сообщая, что сумма высчитана в евро. Бекхена закручивает бумажная волокита с оформлением наследства, так как он единственный, кто оказался упомянут в завещании. А потом снова бумажная волокита с вложением капитала. Покупка домика родителям, что захотели жить подальше от большого города, покупка квартиры себе, потому что никуда из Сеула он не собирался, и много-много других важных вещей, без которых никак не обойтись, когда у тебя открыт счет в банке с неограниченным количеством денег для твоих потребностей. И где-то во время всех этих дел Бекхен понимает, что теперь он может позволить себе все то, о чем так долго мечтал. Но красивые вещи не обязательно должны быть дорогими - это прочно закрепилось в его голове еще с детства. Начинается тихая, размеренная и ничем не обремененная жизнь. Бекхен оканчивает четвертый курс, и выходит на летнюю практику в элитную частную клинику по направлению ректора. Естественно, к непосредственному проведению операций его никто не допускает, но, как практикант, он обязан присутствовать. В качестве санитара или помощника. Бекхен любит свою будущую профессию хирурга. Любит искренней любовью, поэтому и изучает с энтузиазмом, который никуда не делся за время обучения. Но даже этот энтузиазм и любовь - результат все той же тяги к прекрасному. Бекхен не тешит себя оправданиями на тему «Я стану лучшим хирургом для того, чтобы спасать людей!» - Бекхена тянет в операционные. В белые комнатки, где даже вздохнуть страшно. Где под яркими, невыносимо яркими лампами блестят хромированные инструменты, разложенные в особом порядке. Где стерильность и чистота обретают свой собственный запах, который с легким резиновым звуком натягиваемых перчаток, наполняет легкие Бекхена. Где в первые несколько минут даже боишься выдохнуть, потому что, кажется, будто грязный воздух из-за дверей обязательно осядет серостью на вылизанное помещение. Кожа под режущим глаз светом кажется прозрачной – видно все вены и сосуды, но хирургам всегда необходимо забраться еще глубже – под тонкую пленку эпидермиса, сквозь жировую прослойку, добраться до нестерпимо-красного на фоне бледных оттенков. Мгновенно взбухающие капли цвета каберне на оливковой коже и не важно, какого цвета она на самом деле – на операционном столе все становятся похожи на безжизненные трупы. И только по цвету крови можно определить, бьется ли сердце или же красновато-коричневая кровь застоялась в сосудах, становясь все темнее и гуще. На трупы Бекхен насмотрелся достаточно – во время учебной практики в их распоряжении были только бесхозные тела, чтобы уметь отличить свежую кровь от мертвой. И совсем не нужно говорить о том, что застоявшаяся, загустевшая кровь с черными точками свернувшихся эритроцитов, не вызывает приятных ощущений. Куда красивей свежая кровь – густо-красная, плотная венозная и яркая, прозрачно-алая артериальная. Этот яркий контраст между жидкостью, наполняющей тело человека, и внешними границами мира, что на кончике скальпеля, на расходящейся коже надреза, заставляет Бекхена трепетно дрожать, а его сердце с еще большим упорством перекачивать кровь по венам. Ну а в остальном, Бекхен - вполне посредственный молодой человек. Его не преследуют какие-нибудь маньяческие мысли – его любовь к человеческому телу и крови остается в стенах операционных. Бекхен снимает с себя халат, шапочку, бахилы и перчатки. Свою любовь тоже снимает и вешает заботливо на крючок. Просто Бекхен видит прекрасное в вещах, которые многим людям попросту не понять. Но это не было поводом выгибать грудь колесом и смотреть на всех свысока. Вот так случилось. Это личное Бекхеновское, мирозданию не обязательно знать об этом. Впервые Бекхен чувствует зуд желания поделиться с кем-нибудь своей маленькой любовью после того, как он приходит на выставку какого-то молодого, но крайне перспективного художника. Современное изобразительное искусство всегда было для Бекхена самым бессмысленным остатком от былого величия художников, но он продолжает упорно ходить на выставки, надеясь увидеть что-нибудь притягательное. До настоящего момента он успел весьма разочароваться в веяниях современного искусства, но сегодняшняя выставка все еще не спешит огорчать молодого человека. Этот перспективный художник работает в черно-белой графике, изредка добавляя полутона, когда того требовала композиция. Ну, и муза в голове художника, разумеется. Особенно долго Бекхен стоит возле большого полотна с ироничным, как показалось самому Бэкхену, названием «Солнце». В центре – зияющая черная рана, ничего общего с ярким светилом не имеющая. Густо-черные росчерки вокруг, как разлетающаяся стая воронья, летящие перья неаккуратными мазками – техника на грани штрихов и клякс. Бекхен, как заворожённый, разглядывает картину минут двадцать, пока не слышит тихое покашливание рядом. Увлеченный рассматриванием, Бекхен даже не заметил, как рядом появился этот высокий парень. - Наверное, в этой картине должно быть что-то необычное, - неожиданно басом начинает разговор брюнет. – Вы так долго и увлеченно смотрите на нее, - поясняет он в ответ на вопросительный взгляд Бекхена. - Аааа... Д-да, она, - Бекхен переводит взгляд на полотно. – Она завораживает. - И чем же? – незнакомец наклоняет голову набок и приподнимает уголки губ в намеке на улыбку. А Бекхен жутко теряется от этого вопроса. Ну, не скажешь же в лоб незнакомому человеку, что вместо черного ты видишь красное, и впервые в жизни тебе хочется быть художником, чтобы иметь смелость вывалить все на белый холст. - Эммм. Когда я смотрю на нее, то хочу научиться рисовать, - Бекхен едва заметно краснеет. Но не соврал ведь, а только скрыл основную идею. - Угу, угу, - незнакомец отстраненно кивает, смотря куда-то сквозь Бекхена. Но через несколько секунд улыбка становится чуть шире, а взгляд останавливается на парнишке. – А почему не рисуешь? - Да я не пытался даже никогда, - Бек пожимает плечами. – Нет, ну по учебе положено делать зарисовки – я врач. Но чтобы заниматься этим полноценно… - фраза остается незаконченной, когда Бекхен снова бросает взгляд на картину. Черное пятно затягивает все мысли. - Хирургия, да? – случайный собеседник еще глубже прячет руки в карманы и снова странно улыбается. – Твои руки созданы, чтобы кого-то резать. Бекхен открывает рот и с изумлением пялится на брюнета. Ну, в реальности было только изумление. Брюнет не сказал «спасать», он не сказал «лечить». Он сказал «резать», и это было первым, за что зацепился мозг Бекхена. Он впервые смотрит на незнакомца так, что видит его. И видит, что этот молодой человек неуловимо отличается от остальных. Тот одет в узкие черные штаны, черные ботинки на шнуровке, а под серым плащом с ассиметричными краями надета светло-голубая рубашка, галстук немного расслаблен. Не вычурно и вылизано, как приходит псевдо-богема, когда блеск новых вещей и украшений режет глаз, у которой все идеально выглажено, воротнички накрахмалены, а не разношенные туфли скрипят. Нет, вещи выглядят так, будто их носят, и носят часто. Рубашка немного мятая, а на ботинках - маленькие пятна грязи с улицы. Бекхен, почему-то не к месту, вспоминает легендарную фразу не менее легендарной Коко Шанель - «Дьявол кроется в деталях». Потому что крой такого плаща Бекхен видел в последней коллекции Georgio Armani, а кожаная сумка на плече так ненавязчиво напоминала дизайном Calvine Klein. Незнакомец явно не стеснен в средствах, но не выставляет этого на показ. Бекхен мог позволить себе дорогие дизайнерские вещи - в его шкафу даже была пара-тройка подобных, но, все же, не менее привлекательные модели он находил в магазинах попроще. Какая разница, сколько стоит вещь, если она красивая? Пока Бекхен разглядывает брюнета, тот смотрит на картину. А потом вдруг поворачивается. - Ты свободен сейчас? - Аааа. Эммм. Да, - Бекхен все еще немного ошарашен – непонятное чувство внутри заставляет замереть все процессы в организме. - Отлично. Тут недалеко есть один отличный бар, пропустим по стаканчику? – Брюнет подмигивает, а улыбка становится еще шире, хотя, куда еще шире. Бекхен настороженно кивает и идет за все еще незнакомцем, который задает какие-то обыденные вопросы, а Бекхен отвечает, постепенно расслабляясь. - Вот почему ты пьешь вино? – Бекхен уже битый час пытается достучаться до Чанеля, объясняя ему свое видение прекрасного. - Я люблю вино. Белое или красное, но обязательно сухое. И чем моложе, тем лучше. Красное вкуснее, когда пьешь его один – оно роднит тебя с чем-то. - То есть, ты пьешь красное вино в одиночестве, потому что оно вызывает в тебе какие-то чувства, в отличие от белого вина, я так понимаю, с кем-то, - Чанель кивает, разглядывая увлекшегося Бекхена через бокал со светло-янтарной жидкостью. - А вот я люблю джин. Все мои друзья кричат, что эту мыльную дрянь невозможно пить даже с тоником или соком, а про чистый они вообще слышать не могут. Но я же люблю джин не за вкус. Я люблю его за то, что он – пустой. Я не люблю виски или коньяк – у них чувство маленькой, невозможно противной конфетки, которая комком скатывается в желудок. А когда делаешь глоток чистого джина, под жидкостью мне представляется какое-то вакуумное пространство – там пусто. И это так странно и ново каждый раз, сколько бы я его не пил, что в груди от этой неизвестности и неясности что-то дрожит, понимаешь? – язык Бекхена немного заплетается, а на щеках проступил румянец. Но Чанель отмечает лихорадочный огонек в глазах, под масляным блеском алкоголя. – И если я вижу что-то, неважно что, что заставляет внутренности екать, то это – мое. Чанель кивает и жестом просит бармена повторить алкоголь. - То есть, когда ты смотрел сегодня на «Солнце», у тебя внутри что-то дрожало? - Именно. - И эта картина теперь – твоя? - Что-то вроде. Она духовно – моя. Не знаю, уж, что вкладывал в эту картину художник, но я увидел в ней что-то, близкое мне. - Хотел бы я знать, что же это, - бурчит себе под нос брюнет, и уже громче спрашивает: - А как ты думаешь, какой была задумка автора? - Не люблю рассуждать о таких вещах, - Бекхен морщится и кидает в рокс еще пару кубиков льда. – Считаю такие догадки и ничем не подкрепленные рассуждения бесполезной тратой времени. - Хорошо, а что увидел в ней ты? Бекхен жует губу и делает глоток перед тем, как ответить. - Черную дыру, - Чанель изгибает бровь. – Само солнце, оно затягивает. Затягивает все мысли, все дыхание – абсолютно все, - глаза Бекхена немного расширяются, когда он понимает, что похожее чувство у него вызывает и человек, сидящий рядом. Но об этом ему знать не стоит. - Уоу, даже я бы не выразился лучше, - Чанель удивленно смотрит на парнишку и салютует бокалом. – Спасибо, дружище, за помощь в формулировке, - и громко смеется, глядя на непонимающее выражение лица Бекхена. – Ты что, даже не знал, как зовут художника, на чью выставку ты пришел? Бекхен начинает лихорадочно копаться в памяти и понимает, что действительно не помнит имени. Но мозги все еще работают. - Только не говори мне, - Бекхен роняет голову на руки, видя торжествующую улыбку Чанеля. - Да-да, кроха, перспективный молодой художник, побивший рекорд по посещению первой персональной выставки в первые три дня – Пак Чанель. - Кроха? Кроха? – Бекхен мгновенно забывает все свои мысли относительно обоже мой, я тут сидел и втолковывал о красоте художнику! и начинает возмущаться. - Ну, по сравнению со мной ты – кроха, - Чанель обезоруживающе улыбается и снова подзывает бармена. Вот так в жизни Бекхена появляется Пак Чанель. Как выясняется при дальнейшем общении, совершенно не от сего мира человек. Немного сумасшедший, всегда слишком громкий, а его мастерская похожа на бедлам. Нет, Бекхен догадывался, что у творческих людей хаос на рабочем месте, но в студии Чанеля не просто черт ногу сломит – целое стадо выходцев из преисподней после посещения этого места будут передвигаться исключительно на костылях. А еще Бекхен никогда не был мечтателем и знает, что у художников никогда не бывает просторных светлых мастерских в пентахусе – жизнь слишком жестока с теми, кто посвящает себя искусству. Но Чанелю повезло родиться в семье главы крупной корпорации, так что с детства мальчик не был обделен игрушками и дороговизной. И, в силу этого, Чанель совершенно не думает о деньгах. Он не гонится за дорогими вещами, он просто живет, зная, что в любой момент может позволить себе желаемое. Оттуда и прекрасное место для работы, инструменты и прочее. Только вот выставку Чанель организовывал своими силами, втайне от родителей по одной-единственной причине – он не хотел помощи. И его вера в себя оправдалась целиком и полностью – после первой выставки осталось от силы полотен пять, остальные раскупили в частные коллекции. Чанель вцепился в Бекхена своими длинными руками, и таскает его всюду, куда ходит сам. Магазины, клубы, выставки, театр. Но большую часть свободного времени новоиспеченные друзья проводят в мастерской художника, где тот страдает над новыми картинами. Хотя, страдает – слишком громко сказано. Чанель никогда не стремится открыть что-то новое в любимом деле, не жаждет превзойти всех. Он просто пишет картины того, о чем думает. А Бекхен думает, что именно поэтому Чанель так быстро набрал бешеную популярность. - Ненавижу люминесцентные лампы, - как-то буркает Чанель, когда они приходят к Бекхену после того, как у того закончилась смена в клинике. Бэк включает свет в гардеробной, который даже после дневного света на улице режет глаза. Чанель накрывает лицо рукой, закрывая веки, и ждет, пока Бекхен переоденется. - Со светом ламп накаливания мне спокойнее, - пожимает плечами художник в ответ на вопросительное молчание Бекхена. – Когда освещение ослепляет, я чувству себя загнанным. Редхарт? – с интересом трогая дверцу шкафа, переводит тему Чанель. Бекхен выглядывает и кивает. В гардеробной он всегда чувствует себя комфортней всего. И совсем не потому что на подбор материалов для отделки он убил кучу времени. Ему нужно было место, в котором его ничего бы не отвлекало от собственных мыслей. Не удивительно, что на ум сразу же пришла тайная любовь Бекхена. Мелкая текстура эксклюзивного редхарта и граба, из которого вообще не делают массив, сохраняла яркий контраст операционных. Кипельно-белый граб, расчерченный кровавыми панелями из дерева с говорящим названием, с отблеском хромированного металла, успокаивает и заставляет мысленно собраться. Частенько бывает, что Бэкхен просиживает часами на мягком ковре в обнимку с бутылкой джина. Роскошь расслабляет, думает он. Расслабляет и выключает разум. Но сейчас это не важно, каждый раз твердит себе парень, когда после таких вечеров, около пяти утра, он стоит, вцепившись в косяк двери мастерской Чанеля. Который, конечно же, не спит. И сейчас Бекхен вспоминает, что у Чанеля в студии, да и в квартире этажом ниже, света почти нет. Максимум - лампочки на сорок ватт, свет от которых тусклый, всегда неуловимо раздражают Бекхена. Привыкший к яркому свету, Бен вынужден напрягать зрение, чтобы разглядеть мелкие детали. - Странно. Ты же говорил, что последние картины были завязаны на резком свете и тенях, - Бекхен поправляет прическу и достает подводку. Сегодня они собирались в очередной раз отметить новую законченную картину Чанеля. Так друзья делали каждый раз, как взбредет в голову взбалмошному художнику. - Ооооо, этот был чертов ад для меня, - прищурившись, Чанель убирает руку от лица. – Я не мог нормально видеть недели две, и с тех пор у меня вообще неприятие яркого света, - он рассматривает друга, который сосредоточенно подводит глаза, стоя перед большим зеркалом в полный рост. Узкие белые брюки со скандально-известной заниженной талией от Alexander McQueen, широкий ремень с клепками от Dolce&Gabana и какая-то совершенно неизвестная черная кофта свободного кроя. Чанель удовлетворенно кивает сам себе. У них с Бекхеном всегда происходили целые словесные баталии относительно одежды. Чанель признавал только бренды, но совсем не из-за известности последних. Он считал, что хорошо подобранная одежда от известных кутюрье выставляет тебя в крайне выгодном свете человека со вкусом. Бекхен же утверждал, что принадлежность вещи к модному дому еще не делает ее красивой. И что многие вещи, которые ему по душе, он находит во многих магазинчиках для обычных людей. Тогда они заключили договор – Чанель будет ходить с Беком по таким магазинам, а тот, в свою очередь, обязуется каждый день надевать хотя бы одну брендовую вещь. Которых, к слову, прибавилось в шкафу Бекхена после знакомства с художником. - А я терпеть не могу тусклый свет, - в последний раз рассматривая себя в зеркале, Бекхен обувается и берет сумку. – Наверное, я слишком привык к свету в клинике. Привык, что все хорошо видно. - О, я бы сказал, что порой даже слишком, - Чанель осматривает маленькую фигурку Бекхена в ярком свете гардеробной и не может не отметить про себя, что эта кофта – одно из наиболее удачных приобретений в одном из дешевых магазинчиков. Трикотажная, настолько глубокого синего цвета, что кажется черной, она делает кожу Бекхена еще светлее, превращая и без того бледного парнишку в призрака. С широкой горловиной, обнажающей тонкие косточки ключиц и длинными узкими рукавами, которые можно было еще сильнее натянуть на кисти. А низ ассиметрично закрывает верхнюю часть брюк. К такой одежде не нужны никакие аксессуары, поэтому Бэкхен только меняет часы с дурацких пластиковых на классические черные, на тонком кожаном ремешке. Чанель хлопает в ладоши. - Как растет мой мальчик! Теперь с тобой не стыдно выйти в люди, - он показывает большой палец и отпрыгивает от шутливого удара в плечо. – Ну, серьезно – сегодня ты выглядишь просто шикарно. Уверен, мне придется сегодня поработать твоей охраной, - брюнет смеется, видя, как начинают алеть щеки Бекхена, когда тот ставит квартиру на сигнализацию. – А теперь – веселиться! В клубе темно, как любит Чанель. К ним постоянно подходят какие-то люди, но общаются, преимущественно, с Чанелем – Бекхен еще не особо известен в кругах золотой молодежи. Поэтому он крутит в руках стакан с неизменным джином, уже пятым или шестым – Бек не помнит сам, и скучающим взглядом смотрит на друга. Чанель громко смеется и обнимает за талию какую-то девушку. Та ловит взгляд Бекхена и насмешливо улыбается. Бекхену становится мерзко. Он уже прекрасно знает всю эту красивую и дорогую жизнь наизусть и понимает все из нее вытекающее. Если ты не особо богат, если ты не особо известен, если ты не перспективен, и если у тебя нет связей – на тебя будут продолжать смотреть как на воняющую шкурку. Бекхен был богат и перспективен, но он был неизвестен – он общается только с Чанелем, потому что тот заполняет его свободное время от и до. Но мерзко становится еще и от того, что у этих людей напрочь отсутствует чувство такта и уважения к окружающим. Конечно, а зачем? Ведь для таких деньги решают все. Вот этой не особо симпатичной брюнетке явно плевать на Бекхена, который вынужден молча сидеть и напиваться, пока она настойчиво переводит все внимание Чанеля на себя. - Бекки, почему такая кислая мина? – Чанель улыбается и машет вслед удаляющейся модельной походкой девушке. - А я должен плясать и веселиться? – Бекхен с сожалением переворачивает опустевшую бутылку Gordon’s и ставит ее обратно на стол. Настроение, весь вечер колебавшееся на грани «никак-плохо» свалилось на сторону «плохо». И всегда есть вариант заказать еще одну бутылку алкоголя, но Бекхен хочет домой. Его напрягает темнота, снующие туда-сюда люди и доносящаяся даже в вип-зал музыка с танцпола. – Знаешь, Чанель, я домой, пожалуй. - Почему? – округляет глаза тот. – Завтра же выходной. - Я знаю, - непонятная усталость тянет к земле и все, чего хочет сейчас Бекхен – упасть лицом в мягкий ковер своей гардеробной и заснуть. – Но у меня пропало желание оставаться здесь. Друг только пожимает плечами и просит, чтобы Бекхен позвонил, как доедет домой. Поэтому Бекхен удивленно останавливается, когда, выйдя из клуба, видит Чанеля. - Ты думал, что я отпущу тебя одного в таком прикиде, особенно после того, как ты выдул бутылку джина? Ты обо мне слишком плохого мнения, - смеется Чанель и открывает дверцу такси. В такси плохо пахнет и Бэкхен открывает окно. Ночной Сеул такой же безудержный, как и дневной – люди, машины и музыка. Бекхену хочется одиночества и тишины. Но его наивные мечтания разрушаются, когда машина поворачивает к дому Чанеля. Тот разводит руки: - Ночь еще не закончилась, детка. Ты же не думал, что я отпущу тебя так просто? – на задворках мозга скользит мысль о том, насколько двусмысленно звучит эта фраза, и от нее что-то дрогнуло внутри. - Пак Чанель, ты невозможен, - Бекхен пихает друга в плечо. – Я уверен, что у тебя дома снова нечего есть, а питаться заказной едой я уже не могу! Ты решил убить мой организм? - Ну и что ты предлагаешь делать? – Чанель выходит из машины и смотрит на верх здания, возле которого они стоят. – До ближайшего гипермаркета двадцать минут пешком. Снова поймаем такси? - Ну, нет уж, - Бекхен удобнее перехватывает сумку. – Почему бы не прогуляться? Сначала идут в тишине, только Чанель насвистывает какую-то мелодию. А потом он спрашивает: - Бекки. В каком самом прекрасном месте тебе довелось побывать? - Ни в каком. Ты же знаешь – из-за учебы я еще не смог вырваться за границу. - Да я не об этом. Заграница тут вообще не причем. Хотя, вот то чудесное местечко в Бургундии… - Бекхен закатил глаза – сейчас начнется извечный монолог о любви к крови виноградной лозы или что-то типа того. – Но нет, я не о том. Вот место, в котором ты чувствуешь себя комфортнее всего? Дыхание Бекхена незаметно сбивается, и он косится в сторону друга, который сосредоточено смотрит в небо. Парня уже давно терзают метания «рассказать-не рассказать». Все-таки, Чанель стал ему довольно близким другом, который отличается весьма радикальными взглядами в силу творческой натуры. Но, в противовес, эта тема была через чур животрепещущей для Бекхена и он все еще не решался поделиться этим с каким-либо живым существом. Поэтому он решает уйти от ответа. - Ох, так даже и не вспомнишь… А у тебя? – двери гипермаркета с тихим шипением раздвигаются, впуская ночных посетителей. Бекхен берет тележку и кидает туда сумку. - Наверное, это мастерская, - Чанель жует губу и снова кивает, уже уверенней. – Там я могу быть честен сам с собой, - он достает из холодильника бутылку молока, стоит с ней в руках несколько секунд, а потом решительно ставит на место. Бекхен только удивленно поднимает бровь, укладывая в тележку упаковку Perier с лаймом – на утро. - Ну, знаешь, когда сильно накроет, ты можешь раздеться, вымазаться в краске, повалятся на холсте, а потом открыть бутылку алкоголя и всю ночь восторгаться этим «шедевром». А на утро проснуться с головной болью, снова посмотреть на него и в ужасе выбросить, потому что стыдно смотреть. Как будто вместе с краской на теле выходит вся внутренняя гниль, - Бекхен едва удерживает в руках упаковку с овощами. Спокойно, это было вполне ожидаемо, успокаивает он себя и поворачивает в алкогольный отдел. Чанель приоткрывает рот, а Бекхен улыбается. - Ночь еще не закончилась. А вот от гипермаркета друзья вызывают такси, потому что пакеты оказываются слишком тяжелыми. Уже дома Бекхен на двадцать минут захватывает кухню, пока Чанель бесцельно шатается по собственной квартире – все-таки, почти все свободное время он проводит в мастерской или с Бекхеном, поэтому сейчас совершенно не знает, чем себя занять. Но, наконец, Бекхен заходит в комнату с подносом, на котором стоят тарелки. - О мой принц, отведайте же это блюдо простолюдинов и не карайте меня, если оно не понравится вам, - с ехидством в голосе нараспев говорит Бекхен, пока расставляет тарелки на небольшом журнальном столике. - Эээээ. А что это? – Чанель рассматривает содержимое тарелки, а Бекхен разливает алкоголь. - Свинина с овощами. Там пекинская капуста, перец и много другой растительной дряни. Не фрикасе из кролика в винном соусе, уж извините. Но это вкусно. Чанель, с опаской попробовав, не может не согласиться с другом. - О боже, нормальная еда, я счастлив, - выдыхает Бен, когда, наевшись до отвала, друзья разваливаются на большом диване. Чанель нечленораздельно мычит – он так давно не ел домашнюю еду, что успел забыть о том, как же это вкусно. Снова повисает расслабленное молчание – каждый цедит алкоголь из стаканов, а Чанель, потянувшись к тумбочке, достает оттуда портсигар и пепельницу. - Не смотри так – это крик души, - Чанель достает из матово-черного футляра папиросную бумагу, табак, ловко закручивает и протягивает Бекхену. - Хочешь? Это обычный табак. Просто самокрутки я люблю больше. Бекхен с опаской берет короткую сигарету и неловко подкуривает от дрожащего огонька зажигалки. Дым разъедает горло, но он гораздо мягче, чем от обычных сигарет. Не то, что бы Бекхен никогда не курил – просто он даже не думал об этом. Но сейчас ему это нравится. Один раз можно, снова успокаивает он себя, закрывая глаза во время очередной затяжки, смакуя вкус хорошего табака. Чанель в этот момент жалеет о том, что у него нет встроенного фотоаппарата в глазах. Потому что вот такой утонченный Бекхен в бесформенной темной кофте, с бледной кожей, с его тонкими пальцами хирурга, между которыми зажата дымящаяся сигарета достоин быть запечатлен на снимке. Но фотоаппарата нет даже под рукой, и Чанель решает просто сохранить этот момент у себя в голове – памятью его никто не обделял. - Ну а теперь ты сможешь назвать это место? – Чанель ненавязчиво нарушает расслабленную тишину ночи. А Бекхен думает о том, почему бы и нет. - Операционные. - Операционные? – переспрашивает Чанель, а Бекхен облизывает губы и кивает. – Вся атмосфера операционных заставляет меня собраться и быть максимально сосредоточенным. - Чтобы никого не убить? – хмыкнув, кивает Чанель. - Чтобы не упустить ни одного момента из внимания, - недовольно бурчит Бекхен. – Я не одержим благородным порывом спасать людей, знаешь ли. Я учусь на хирурга лишь ради возможности постоянно находиться этих маленьких стерильных комнатках. Чанель складывает губы в удивленное «о», но молчит, ожидая продолжения. - Вот ты заходишь туда, а там все вычищено, вылизано и неизвестно сколько раз продезинфицировано. На тебе – халат до пят, перчатки, шапочка и маска надета так, что видно только глаза. А еще бахилы. И лежит человек на операционном столе – весь голый. Вроде бы – вопиющая несправедливость, ведь на коже этого человека могут быть такие же микробы, как и на тебе. Но участок кожи протирают таким количеством спирта, что от одного запаха впору опьянеть. Но нет – вся твоя глотка уже забита запахом стерильности, которая едва уловимо отдает хлоркой. Да и вообще – через несколько минут пребывания там начинаешь чувствовать себя в ином мире. Цвета такие бледные, свет яркий и воздух другой. В этом воздухе даже твой собственный голос звучит по-другому, что уж говорить о его вкусе. Ты, как практикант, занимаешь свое место напротив оперирующего врача – между вами пациент. И смотришь. Смотришь, как руки в желтоватых латексных перчатках берут щипцы с зажатым ватным тампоном – щипцы блестят, как новенькие, а вата кажется серой на фоне почти прозрачной кожи. Дезинфицируют. Потом щипцы забирают из этих рук, вкладывая в них скальпель. В большинстве клиник используют одноразовые скальпели – у них пластиковые разноцветные ручки и их можно купить в любой аптеке за семь тысяч вон. Одноразовые скальпели безопасней в плане инфекций, поэтому многие пациенты даже интересуются перед операцией. А мы на учебной практике всегда пользовались металлическими, литыми скальпелями. Они тяжелые, их вес и температура приятно чувствуются в руке, в отличие от легкого и пустого пластика. Так вот – главный хирург моей клиники класть хотел на пожелания пациентов. Когда спрашивают, он всегда отвечает, что использует одноразовые скальпели, но в операционной-то пациент ничего не видит и не слышит. А он привык работать с металлическим. Конечно, когда за двадцать лет привыкаешь к весу в руке, с одноразовым можно и дел нарезать. И вот тот самый момент, когда кончик скальпеля погружается в кожу. Если бы я не знал, что он настолько острый, я бы подумал, что режут воск. Лезвие легко скользит по коже, ну а следом, будто из ниоткуда, появляются капли крови. Глаз просто приклеивается к этому единственному яркому пятну, потому что уже устал от обилия света вокруг. Капель становится больше, они растекаются в стороны, и уже видно края расходящейся кожи – это тебе не царапина, все-таки. Снова появляются щипцы с ватным тампоном, промокают кровь, чтобы не мешала обзору. Темное пятно разрастается прямо на глазах, особенно, когда зажимы закрепляют на концах раны и раскрывают ее. Зажимы ограничивают потерю крови и открывают доступ к месту, куда нужно было забраться. От всего процесса, сколько бы он не длился – час или восемь, невозможно оторвать глаз. Там боишься вздохнуть лишний раз, потому что отвлечешься на дыхание – упустишь что-нибудь. Кажется, будто замирают все процессы в твоем организме – тебе не хочется пить или в туалет, хочется, не отрываясь, смотреть, смотреть и смотреть, - Бекхен делает глубокий вдох, откидывается обратно на спинку дивана и закрывает глаза. – Вот поэтому мне там комфортнее всего. Там я не чувствую себя. Некоторое время друзья сидят в тишине – Бекхен залпом выпивает стакан джина, потому что в горле пересохло, а Чанель задумчиво крутит сигарету между пальцев. - Уоу, мой друг. У меня ощущения, будто бы я только что откровения какого-нибудь маньяка прослушал. Ты меня не хочешь прирезать, случаем? – все еще немного ошарашенно смеется Пак, отползая от Бэкхена. - Ну тебя, - устало отмахивается от него Бекхен. Рассказ будто бы вытянул все силы, хотелось откинуть голову на спинку дивана и ни о чем не думать. Но Чанель и не думал отставать – через несколько минут молчания, Бекхен чувствует, что друг забрался на диван и теперь сидит совсем рядом. - Бекки. - Ммм. - Слушай. - Ммм. - Ты, когда рассказывал, сказал про то, что кровь так сильно привлекает внимание потому, что вокруг все слишком светлое и нереальное. - Ага. - А что… Что, если… - Чанель вдруг замолкает и через несколько секунд Бекхен открывает глаза, чтобы посмотреть на друга. В глазах последнего горят не совсем адекватные огоньки. Вдруг он подскакивает с места и убегает. Бекхен даже не успевает сообразить, в чем дело, как слышит хлопок входной двери. Чанель не обут, почти раздет, значит, единственное место, куда он мог убежать, сломя голову – мастерская. Когда Бекхен поднимается туда, он видит Чанеля, который с бешеными глазами смешивает краски и делает пробы получившегося колера на белом листе. - Бекхен! Иди сюда. Мне нужно твое мнение эксперта. Это, это или это? – Чанель тыкает в три красных пятна на листе. Если бы он спросил об этом полгода назад, Бекхен сказал бы, что они одинаковые. Но сейчас все было по-другому. - Это, это или это – что? - Какой из колеров больше похож на кровь? – Чанель сам сейчас напоминает маньяка, особенно с красной краской на щеке. - Этот слишком фиолетовый, а этот больше похож на кровь трупа. В этот я бы добавил немного желтого, но совсем, совсем немного – и тогда бы получилось легкое подобие на мазок артериальной крови. А зачем тебе это? – Бекхен все еще не может понять хода мыслей своего творческого друга. Чанель что-то старательно мешает, делает еще пару мазков, смотрит на них, а потом сминает лист и выбрасывает к куче таких же. Долго ходит по мастерской, думая о чем-то – Бекхен даже не пытается говорить, потому что его бы бесцеремонно заткнули, а то и выставили за дверь. Гений думает. И вот, когда Бекхен уже почти задремал, прислонившись спиной к стене, Чанель подлетает к нему и встряхивает. - Бекхен! Где мне достать кровь? - В пунктах сдачи… Погоди, что? – до Бекхена не сразу доходит смысл слов художника. - Бекхенни! Скоро у меня будет новая выставка! С этой самой секунды жизнь Бекхена превращается в дурдом. Он со стыдом прикладывает руку ко лбу, когда выходит со станции переливания крови, откуда не совсем законным образом выносит сумку-холодильник с герметичными пластиковыми пакетами. Но деньги, увы, решают все, а у Бекхена есть связи в медицинской сфере, чтобы это провернуть. Почему приходится прикладывать такие усилия, а не обойтись, скажем, кровью со скотобоен? А потому что Чанель не хочет так. Ему нужна человеческая кровь. Когда Бекхен впервые говорит о том, что, может быть, для экспериментов стоит, все же, использовать животных, Чанель просто взрывается. Его крики, наверное, слышны на первом этаже. Как Бекхен вообще смеет такое предлагать? Неужели он, столько времени прообщавшись с художником, не понимает, что смена материала совершенно не допустима во время работы. Бэкхен тактично умалчивает о том, что о непосредственно Чанелевском вкладе в искусство не так уж и часто они говорили. Умалчивает и продолжает прятаться за небольшим стеллажом, об который то и дело бьются карандаши, свернутые холсты и кисти. А потом отправляется на промысел. Договориться о нужном количестве материала не составило труда. Гораздо труднее придумать, как сохранить цвет свежей крови. Это было идеей фикс, что захватила Чанеля. Он долго ворчит на тему того, что кровь попадает в его искусные руки в охлажденном и не свежайшем виде. А еще насчет того, что она венозная. Слишком темная, заявляет гений и продолжает ломать голову, химичить над получением нужного цвета. Эксперименты положительных результатов не приносят. Чанель психует. Бекхен успокаивает друга и в очередной раз наведывается на уже опостылевшую станцию. Не то, что бы он боится – хрустящие купюры надежно закрыли рты и врачам, и санитарам. Но элементарное человеческое любопытство они унять не могут. И каждый раз, когда Бекхен приходит за уже приготовленными пакетами, ему кажется, будто в его честно рассказанную историю про ненормального-друга художника и его великую идею, верят все меньше и меньше. И каждый раз он старается уйти как можно быстрее, неловко пряча глаза. В студии подозрительно тихо – Чанель во время промежуточной работы всегда поет и говорит сам с собой. Поэтому гробовая тишина настораживает Бекхена и он медленно, с опаской, открывает дверь. Чанель лежит на изрисованных холстах, прижав руки к лицу. И не издает ни звука. Бекхен торопливо ставит сумку на стол и подходит к другу. - Чанель, что-то случилось? Чанель отрывает одну руку от лица и неопределенно машет куда-то в сторону рабочей зоны. Бекхеновский взгляд падает на туго натянутый холст, последний из тех, над которыми работал Чанель. Небольшие зарисовки, пятна, мазки, кляксы – все для пробы цвета. Густо-коричневый, более мягкий бордовый, нежно-розовый – на холсте было достаточно оттенков, приятных глазу. Бекхен подходит и долго смотрит на разнообразие цветовой гаммы. Но не успевает Бекхен озвучить свой вопрос, как Чанель начинает говорить сам. - Я делал все, что приходило в голову. Я смешивал кровь с красками, я запекал куски холста с рисунками, я добавлял медь и разбавлял водой. Я вскрывал мазки лаком. Почему кровь – такая непослушная субстанция, Бекки? Мне нужен от нее один единственный цвет, один-единственный оттенок. А она становится какой угодно, но не такой, как нужно мне, - голос под конец стал совсем монотонным и тихим, Бекхен от ужаса даже оборачивается ко все еще лежащему другу. Чанель всегда был импульсивным. Эмоциональным, крикливым и истеричным, если дело касалось картин. Поэтому такая пустота в голосе и абсолютно отсутствие чего бы то ни было – во взгляде, заставляет волосы на затылке встать по стойке смирно. Чанель пугает. Бекхен отворачивается обратно к холсту, силясь придумать хоть что-нибудь, что выдернет Чанеля из этого пугающего состояния. Но все слова остались где-то за гранью того вакуума, что возникает у Бекхена в груди. Он облизывает пересохшие губы нервным движением языка и пытается убедить себя, что сосущее под ложечкой чувство – не страх. Ну как он может бояться Чанеля. Он знает его не так уж долго, но тесно. Он – единственный друг художника, тот всегда искренен и беззаботен с ним. Так откуда взялось это тянущее чувство пустоты внутри? Бекхен проваливается в свою память, бесцеремонно ворошит ее, переворачивая с ног на голову, потому что чувство было смутно знакомым, а Чанеля – слишком много. И вот, когда куски памяти поддаются, когда воспоминания начинают обретать узнаваемый облик, из легких Бекхена ударом вышибает весь воздух, потому что Чанель неслышно подходит и садится сзади Бекхена. Тихий шепот раскатистого голоса отдается вибрацией в позвоночнике – Бекхену этот шепот кажется слишком интимным, слишком особенным. Таким, что его должен слышать только Бекхен. - Ты не видишь, Бекки? Ведь ты показал мне это, - большая ладонь Чанеля ложится сверху маленькой Бекхеновской, подносит к мазкам на холсте. Второй рукой Чанель обвивает талию Бекхена, придвигаясь ближе, а подбородок кладет на плечо. Бекхен все еще не может дышать – ему кажется, что вакуум в груди имеет продолжение. Он разрастается, заполняя всю грудную клетку, и теряется в человеке, сидящем сзади. А Чанель Бекхеновскими пальцами легко проводит по шероховатости мазка – едкого кроваво-бордового цвета, самого яркого на выбеленном грунтовкой холсте. - Это ведь совершенство. Черный и белый – классика. А контраст белого и красного – разве может быть что-нибудь более заметным? Красный въедается в глаза, один только намек на этот цвет приковывает взгляд, заставляет сердце стучать быстрее. Красный цвет, поданный с контрастным белым… Заводит, - Чанель медленно вдыхает и выдыхает слишком прерывисто. Для Бекхена, который все еще не может заставить свои легкие сделать хотя бы вздох, это невыносимо. Но он ничего не может с собой сделать. Здравый смысл все пытается убедить организм, что не стоит принимать это всерьез, это же Чанель. Это Чанель, а это картины. Такой маленький Бен Бекхен всего лишь извечный слушатель, ничего серьезного. - Твое сердце, Бекхен. Оно стучит сейчас очень быстро. Быстро и сильно – я слышу его, даже не прикладывая уха к твоей груди. Твоя кровь бежит по венам с поразительной скоростью в эту минуту. Я бы попросил тебя успокоиться, потому что есть риск поднявшегося давления. Но ты слишком бледен для него. Куда уходит вся твоя кровь, которую сердце так усердно перекачивает раз за разом? У Бекхена мелькает мысль, что кровь затягивает в черную дыру, но именно в этот момент Чанель аккуратно прижимается губами к изгибу шеи – туда, где бьется пульс. - Я чувствую, как кровь, запертая в твоих венах и артериях, бьется об них. Просится наружу, - губы Чанеля едва шевелятся, Бекхен от шока делает крохотный вдох. И тут на него обрушивается смысл сказанного. Вмиг запаниковавшее подсознание начинает вопить во всю глотку, что отсюда нужно бежать, что его сейчас убьют и выкачают кровь, чтобы завершить картины. Но Бекхен не может сдвинуться с места. Да, он ошарашен. Да, он напуган до чертиков. Но он не может встать и уйти – что он будет делать, когда вакуум из его груди останется с Чанелем? Что он будет делать с пустой грудной клеткой? Эту пустоту ничем не заполнить. Да и было здесь что-то… Родное. Снова что-то смутно знакомое, и сейчас воспоминания приходят в голову моментально. Это как глоток джина. Горький привкус, как бывает у страха. Алкоголь задерживается на языке металлической дымкой паники. А потом приходит пустота. Это приятное чувство неизведанного и непонятного, но уже такого привычного, что Бекхен не может без него жить. Да и к тому же – это всего лишь Чанель. Аккуратно прокашлявшись, чтобы не потерять хрупкость момента, Бекхен начинает нормально дышать. - Знаешь, ведь можно почитать интервью Джордана Иглза*. Он же как-то сохраняет цвета. Чанель на мгновение напрягается, а потом со счастливым смехом валится на спину, утягивая за собой Бекхена. Потому что обратиться к человеку, который уже долгое время занимается подобным, ему в голову абсолютно не приходило. В тот вечер они напиваются до истерики – Чанель бегает по квартире с бутылкой вина в руках и кричит о том, что он гениален. Бекхен уже лежит на полу, потому что джин не в пример крепче вина, и пьяно поддакивает. Засыпают они только тогда, когда за окном поднимается солнце, на полу, заваленном бумагой и инструментами. Чанель обвивает Бэкхена руками и ногами, прижимая к себе спиной. А Бекхен засыпает с пьяной, но умиротворенной улыбкой. Как будто бы все стало на свои места. Эта выставка масштабней предыдущей. Хотя бы потому что количество полотен увеличилось в два раза, да и спонсоры в этот раз не пожалели средств. Приложил руку даже отец Чанеля, пойдя наперекор талантливому отпрыску. Выставка открывалась на месяц, а Чанель ужасно нервничает. Он то и дело поправляет рукава рубашки с запонками от Dior, то прячет руки в карманы брюк, то достает. Подходит к зеркалу приглаживать идеально уложенные волосы. Бекхен наблюдает за этим с улыбкой. На этот раз отдав предпочтение D&G, он перекидывает белый пиджак через руку и смотрит на часы с ремешком в тон рубашке, темно-винного цвета. - Чанель, перестань носиться – если выйдешь к гостям запыхавшийся, они подумают не о том. Чанель изображает всплеск руками и падает в мягкое кресло. - Бэкки, я не хочу выходить и говорить речь. Я…я…, - проведя ладонями по лицу, Чанель вдруг сжимает губы и скрещивает руки на груди. Бекхен поднимает бровь в ответ на эти метаморфозы. - Я туда не пойду. - … - Нет, выйдешь ты. Наплетешь какую-нибудь ерунду. Про то, что я личность творческая, а значит – непредсказуемая и я умотал куда-нибудь в Мексику прямо перед открытием. Извинишься, и все такое. А я тем временем уже буду лететь в самолете в эту самую Мексику – всегда хотел попробовать тамошнюю кухню, - Чанель уже улыбается и достает телефон, чтобы позвонить водителю. - Пак. Чанель. Названный полным именем и фамилией, да еще и таким тоном, художник съеживается. Маленький Бекхен умеет быть ой каким страшным. - Не веди себя, как ребенок. Это твоя выставка. Тебе ее и открывать. Или ты хочешь, чтобы от такого неуважительного отношения ушли все спонсоры? – это железный довод, хоть и не совсем правдивый. Потому что Бекхен - один из спонсоров, правда, анонимных. А он бы точно никуда от Чанеля не делся. Ни в качестве спонсора, ни в качестве моральной поддержки. Открытие выставки должно было начаться через десять минут и времени оставалось катастрофически мало для того, чтобы восстанавливать душевные силы виновника торжества. - Вставай, - Чанель послушно встает – Бекхен все еще говорит таким тоном, что хочется забиться в угол. – Надевай пиджак, - Чанель снимает с вешалки угольно-черный пиджак G. Armani и надевает поверх ярко-красной рубашки того же модного дома. – Галстук, - вот тут начинается война. Бекхен требует, чтобы Чанель хотя бы на время собственной короткой речи затянул галстук, как положено, художник же отказывается наотрез. – Ладно, фиг с тобой. Речь помнишь? – Чанель с кислой миной кивает. – Отлично, - Бекхен, наконец, улыбается и дергает Чанеля за галстук, чтобы тот наклонился. – Не нервничай. Я буду там, - шепчет он в губы Чанеля. Но тут же отодвигается, разворачивает парня и чуть ли не пинками выгоняет из комнаты. Большое помещение, арендованное для выставки, не являлось специализированной галереей для демонстрации изобразительного искусства. Нет, место, где развешаны полотна, создавалось почти что с нуля. На самом деле, там нет ничего лишнего – стены да картины. И подсветка. Правда, сейчас в помещении стояло еще несколько столиков с шампанским и бокалами – торжество по поводу открытия, все дела. Но атмосферы выставки это не убивает. Люди, уже пришедшие, бродят мимо белых стен, на которых висят такие же белые картины. В приглушенном свете совсем не понятно, где заканчивается стена и начинается полотно. И яркие красные пятна бросаются в глаза сразу же, как только ты входишь в зал. Кажется, будто они прямо на стенах, будто сама галерея и есть выставка. Приглушенный свет был не только ради этого. В полутьме картины оживают. Становятся объемными, более реальными. Ты смотришь на темно-красное пятно, и тебе кажется, будто в этом цвете есть еще что-то, что заставляет смотреть глубже. Тонкие линии вьются прямо на глазах, кажется, будто вот сейчас они движутся и причудливо изменяют свои завитки. Если долго стоять перед одной картиной, действительно создается впечатление, будто она живет своей жизнью. Дышит. Но люди с большим интересом поглядывают и на мольберт, стоявший в центре выставки, накрытый тканью. Это - изюминка сегодняшнего события и хозяин обещал показать ее миру чуть позже. Такая интрига подогревает интерес людей, заставляет сердца замирать в предвкушении. Ну а пока что им остается только бродить в сумерках человеческого подсознания, где все такое же абстрактное, но, тем не менее, живое. - Жутковато, не правда ли? – раздается низкий, но совсем молодой голос. Люди начинают стекаться к высокому брюнету, стоявшему возле накрытого мольберта. Свет в помещении становится чуть ярче, чтобы лучше было видно говорящего. Репортеры и фотографы тут же занимают первую линию. Начинают сверкать вспышки, которые после мягкого света режут глаза. - Приветствую всех, кто посетил сегодняшнее открытие моей второй выставки. Это много значит для меня, и я благодарен всем вам, что вы нашли время, чтобы посмотреть на мои работы. - Вы уже второй раз работаете в крайне ограниченной цветовой гамме. В первый раз – черно-белый, в этот – красно-белый. Почему именно такой выбор цвета сегодня? - Я не люблю пестроты. Сочетания двух цветов и их оттенков кажутся мне наиболее приятными. В этот раз основным цветом моих картин стал красный, потому что я считаю этот цвет совершенным в природе. И, конечно же, основная изюминка моей коллекций в том, что картины написаны кровью. Толпа оживленно начинает гудеть, одним целым, обсуждая такое заявление. - В мире много известных художников, которые уже работали в подобной манере – Виниций Кесада, Джордан Иглз, Винсент Кастиглиа… Вы общались с ними? - Конечно. Я не мог не изучить подобную направленность в искусстве, как и не мог не восхититься талантом этих людей. Огромную благодарность я выражаю Джордану Иглзу, который дал мне очень много ценных советов в технике. - Что вы чувствуете, когда смотрите на свои картины? Чанель усмехается. С репортерами была четкая договоренность – четыре вопроса. - Что я могу чувствовать, кроме спокойствия и гордости? Я доволен своими работами ровно настолько, чтобы гордиться ими. Не своим талантом, а ими. Они ведь совсем живые, они – мои дети. Бекхен стоит прямо позади репортеров и тихо смеется себе в кулак. Чанель, до этого истеривший в комнате подготовки, собиравшийся улететь в Мексику, сейчас излучает умиротворение. С маленькой толикой возбуждения, с маленькой толикой интереса. И говорит, боже мой, о детях. Понятное дело, что в переносном смысле, но Бекхен, почему-то, всерьез испугался, что Чанель когда-нибудь заведет разговор о настоящих детях, из мяса и крови. Тогда головная боль Бекхену обеспечена – кто будет бОльшим ребенком, он, почему-то, не сомневается. - И последний вопрос – не представите ли нам изюминку своей выставки? И почему она таковой является? И вот только сейчас Бекхен замечает нервное подрагивание губ у Чанеля. Он сам не знает, что за изюминка такая – Чанель работал перед ней долго и ни разу даже не заикнулся о том, что там может быть. Поэтому Бекхен наравне с остальными гостями выставки затаивает дыхание, когда Чанель сдергивает покрывало с картины. Она небольшая – вполне можно стоять очень близко и видеть полотно целиком. Основной задумкой была игра цвета – до невозможности плавный переход от ярко-красного до бурого, почти черного. Самое темное пятно в центре было рваным, с едва заметными черными крапинками. То тут, то там проглядывали острые штрихи тончайшей кистью – как электрические разряды. - Эта картина называется «Человек». Ее главное отличие от других картин здесь – она единственная прошла эксклюзивную обработку по методу Джордана Иглза для сохранения цвета, и она полностью, от и до, нарисована свежей кровью человека, которого я люблю. Толпа сзади Бекхена на миг замирает, а потом просто взрывается аплодисментами. Репортеры тут же начинают задавать вопросы о личности этого человека, как он согласился дать столько крови, почему картина приобрела именно такой вид и все в таком духе. А Бен Бекхен стоит за их спинами, ни жив, ни мертв. Теперь он понимает, зачем Чанель брал у него кровь. Тогда художник говорил, что хочет узнать разницу между свежей и охлажденной кровью. Ага, любопытства хватило на целую картину. Совсем медленно в мозг закрадывается фраза «человека, которого я люблю». Закрадывается и вызывает желание разрыдаться от счастья и волнения. Что, собственно, Бекхен и делает, пряча лицо в руках, стараясь не размазать подводку. А когда Чанель подходит и притягивает его к себе, Бекхен думает о том, что отдал бы художнику все возможные и невозможные семь литров своей крови. Просто так, на хранение.

Джордан Иглз - художник использующий кровь для написания картин http://jordaneagles.com/