Окольцованы

Края ямы зыбкие, ненадежные. Козлов тянет его наверх, больно сжимая руку. Макс за него обеими цепляется. Дышат тяжело, неровно. Сердце стучит аритмично, рвано. Облегчение кости превращает в кисель. Макс капитана обнимает длиннющими руками — беззвучное извинение, признание в вечной любви. Тот замирает — руки нараспашку, брови под кромкой фуражки, а Кольцов носом в живот тычется, смотрит снизу вверх по-собачьи преданно. Козлову смешно, Козлов не отталкивает — улыбается в сторону. Макс молчит — в темных глазах все еще отблеск страха и ни капли гонора. Макс молчит и не спешит вставать с колен — ноги дрожат, наверное. Козлов его как пса по мягким кудрям гладит, любуется. «Ты красивый, когда молчишь», — думает. Ты красивый. Под коленями устланная хвоей земля, неба не видно, а глаза капитана голубые, насмешливые, теплые. Макс цепляется за него — зачем? Макс цепляется за него — хорошо. Козлов не отталкивает. «Глупый, — думает, — глупый мальчишка». Мысль о сходстве с сыном — прочь, как бешеную собаку. Нельзя сравнивать. Пальцы в темных кудрях путаются, как в траве. Максовы длиннющие руки сжимают в кольце, а в глазах — вихрь чувств. Лихорадочный, чумной. Макс даже молчит громко. Макс — крик в тишине. Оглушающий. Козлов сжимает ворот его кофты в кулаке и дергает вверх, заставляя подняться с колен. Поправляет китель, глядит снизу вверх по-отечески строго. — Под ноги надо смотреть, — говорит. А думает — похож. Как же похож, мать его. Макс отряхивает джинсы, улыбаясь, а капитану дышать нечем — в груди щемит нестерпимо. Он окончательно и бесповоротно утоп.