It’s calm before the storm

Олегу не приходится слишком долго наблюдать за Серёжей, чтобы понять: у Разумовского ПТСР. Симптомы проявляются совсем как по методичке: апатия, тревожность, панические атаки, ночные кошмары... Словно вовсе не Волков здесь вернулся из горячих точек. Олег не знает, чем Серёжу пичкали в психушке, как «лечил» его этот доктор Менгеле ленинградского пошиба. Разумовский с трудом может выловить из памяти лишь образ палаты с мягкими стенами и общее ощущение удушающего страха. Волков говорит, что однажды обязательно прикончит этого докторишку. Серёжа просит этого не делать. Особняк, где они оказываются – их «летний дом», в котором они практически не бывали летом. Помпезно-вычурный, со смешением классицизма и хайтека в интерьере. Одно из их разбросанных по всей России убежищ, которое не может вывести на Серёжу, потому что по документам принадлежит какому-то человеку без имени и лица. То ли дача, то ли дворец: колонны при входе, сад в сорок соток, посты наёмной охраны по всему периметру участка – из тех сослуживцев, на кого Олег с уверенностью мог положиться. Километры хвойного леса вокруг. – А ты мне, помнится, доказывал, что нам не нужна незарегистрированная недвижимость, – с улыбкой припоминает Волков, когда они пересекают порог. – Вот тебе и уклонение от налогов, – мрачно бормочет Серёжа. Олег знает: Разумовский не приезжал сюда по меньшей мере год. С того момента, как ему пришла похоронка. Серёжа говорит, что сперва не мог заставить себя вернуться в их место, а потом другой Олег отговаривал его. Волков задним числом радуется, что эти стены не сохранили на себе отпечаток Серёжиной скорби. Что не напоминают о тех днях, когда он лежал на полу и выл в голос, парализованный болью потери. Вдобавок и это было бы уже слишком. Теперь же... Олегу кажется, будто они проходят здесь совместную реабилитацию: пытаются собрать себя, раскрошенных и покоцанных, обратно в здоровых и адекватных людей, умеющих жить в обществе и улыбаться хорошей погоде. Пытаются друг от друга оттереть впитавшийся в кожу запах дыма, отмыть друг другу кровь с рук. Волкову, конечно, проще. Он ведь всё-таки это для себя выбрал сам. Серёжа слоняется по огромному особняку призраком, затерявшейся тенью, скрывающейся от дневного света. Взъерошенный, с отросшими до плеч медными волосами, в своих огромных бесформенных футболках и ляписто расшитых халатах. Олегу наблюдать за ним больно почти на физическом уровне: как он вздрагивает от каждого громкого звука и невесомого прикосновения, как искусывает себе в нервных приступах губы, как иногда выпадает из реальности, подолгу глядя в одну точку глазами стеклянными и отсутствующими. Серёжа – тающий, прозрачный. С потухшим взглядом и кожей фарфорово-бледной, сколько бы ни падало на неё холодного солнца северных широт. Волков заботится о нём, как умеет, как успел научиться за последние пару десятков лет: сдергивает с окон шторы и проветривает просторные комнаты, не давая Серёже в апатии утонуть, сбивая себе суточные ритмы. Иногда вытаскивает вечно уставшего Разумовского гулять в сад. Следит, чтобы он не пил шампанского по утрам и не сидел на сквозняках. Чтобы не ходил по мёрзлой мраморной плитке голыми ногами. – Опять босиком? Серёжа в такие моменты напоминает неприспособленного к жизни ребёнка, даром, что гений и миллиардер. – Обуйся или надень носки. Пол холодный. Разумовский измученно и недовольно вздыхает, но подчиняется без вопросов, без пререканий. Словно полностью Олегу вверяется, потому что сам за себя ответственность нести больше не в состоянии. Серёжа вскрикивает по ночам, одолеваемый кошмарами. Мечется из стороны в сторону, под плотно сомкнутыми веками безумно вращаются глаза. Олег будит его медленно, ещё сквозь сон начиная успокаивать, аккуратно удерживает, не давая скатиться с кровати. – Это всего лишь сон. Всё хорошо, я здесь. Заново накрывает одеялом и прижимает к себе. Не смыкает глаз, пока Разумовский снова не задышит глубоко и ровно, провалившись в спокойный сон. Волкову представить страшно, что будет, если однажды ночью Серёжа проснётся и его не окажется рядом. Так что Олег осознанно и всерьёз решает оказываться рядом во что бы ни стало, каждый чёртов раз. Принимает он на себя эту ответственность с готовностью – и без того полжизни посвятил защите Серёжи. Не впервой. У Разумовского во сне дрожат ресницы. Он засыпает, положив голову Олегу на грудь, и это кажется чем-то идеальным, чем-то прямиком из далеких лет их студенчества. В такие моменты Волков думает, что всё ещё обязательно будет хорошо. Что ничего не потеряно, ничего непоправимого не произошло. Серёжа улыбается, сидя за барной стойкой и поджав под себя ноги, пока Олег готовит им завтрак. Улыбается, когда они подолгу разговаривают, лёжа в обнимку, когда принимают вместе ванны. Когда Волков будит его ещё непросветлевшим утром и тащит на крышу встречать рассвет. – Попытка в романтику засчитана, – говорит он, глядя на растекающееся по горизонту неоново-красное солнце. У Серёжи глаза, отражая далёкие всполохи света, поблёскивают тлеющими в костре углями. Выражение лица – умиротворённо-безмятежное, вторящее спокойной и тихой заре. Улыбка у Разумовского всегда выходит немного горькой, хоть и искренней. В ней вечно отпечатан какой-то призрачный страх, что любое мгновение может обернуться катастрофой. Невыносимая тяжесть, на которую его каждый день обрекают собственные воспоминания. Олег целует его и знает, что для Разумовского каждый поцелуй – как последний. Что прижимается он всегда к Волкову так, будто они прощаются. Олег уверен, что это не так: чутьё молчит с самого их воссоединения, и страха за Серёжу у него нет. Всё под контролем. Разумовский одну за другой заканчивает книги из огромной библиотеки, где высоченные стеллажи подпирают потолок. Просит Олега сидеть рядом, пока он читает, жмётся щекой к плечу Волкова, перелистывая шуршащие страницы. Серёжа увлечённо, с искрящимся детским азартом клацает по клавишам ноутбука, сидя по-турецки на одном из высоких барных стульев. – Взламываешь Интерпол? – с улыбкой спрашивает вернувшийся с пробежки Волков, входя на кухню. – Скучно, хочется работать, – пожимает плечами он. – Пишу простенькое вычислительное приложение. Может, продам куда-нибудь в Азию. Анонимно, разумеется. Олег заглядывает Серёже за плечо, только чтобы увидеть бесконечные строчки компьютерного кода, страшно бегущие по экрану. – Что-то на умном, – озадаченно заключает он. – Ладно, развлекайся, не буду мешать. Волков целует погружённого в процесс программиста в затылок и думает, что, наверное, апатию из проклятого списка симптомов можно вычеркнуть. Просто радуется, что у Разумовского наконец появляются силы заниматься любимым делом. Что Серёжа начинает понемногу оттаивать, приходить в себя, и этот отчаянный трепет и придыхание в отношении Олега постепенно сменяют вещи, более привычные им обоим. Разумовский стонет ему в плечо, хрипло и протяжно, мычит, закусывая зацелованные раскрасневшиеся губы. Выгибается всем телом и запрокидывает голову, приглашающе подставляя шею под руки Олега. У Серёжи на бледной тонкой коже, там, где сонная артерия переходит в верхнещитовидную, неровно зарубцевавшийся шрам от осколка стекла. Олегу от него суеверно не по себе с самого рассказа Разумовского о том, как он едва не вскрыл себе горло. – Ты уверен? Серёжа смотрит на Волкова глазами мутными, из-под опущенных рыжеватых ресниц, проговаривает сбивчиво, между глубокими шумными вдохами: – Ни в чём себе не отказывай. А Олег глядит на него, на шрам этот проклятый, и ему даже прикасаться к Разумовскому страшно, не говоря уже о применении силы. Он за все эти годы столько раз Серёжину шею в своих руках сжимал, столькими отметинами-кровоподтёками её успел испачкать, но теперь... Разумовский кажется хрупким, как никогда. Его изможденная физическая оболочка с глубоко залёгшими кругами под глазами, исполосованным мелкими шрамами лицом, следами от ожогов на предплечьях. – Что это за дорогущий костюм, если он тебя от огня не защитил? – возмущённо причитает Олег, кончиками пальцев проводя по обожженной коже. – Предохранители огнемётов не были рассчитаны на обливание водой, – невесело усмехается Разумовский. С печальной иронией, так основательно пропитавшей его в последнее время. Олег играется с волосами Серёжи, пропуская шёлковые пряди сквозь пальцы, пока тот лежит головой у него на коленях одним из долгих вечеров в гостиной. Ветер со страшным уханьем бьется о ставни высоких окон, и в камине жарко трещат сухие березовые дрова, прогревая огромные залы от каменного пола до пятиметровых потолков. Сережины тёмные глаза в отблесках пламени искрятся медово-оранжевыми всполохами. – Меня иногда пугает то, как легко я отделался. – Легко? – Олегу могло бы от этого заявления стать почти смешно, если бы он не наблюдал за Разумовским каждый день так пристально, если бы у него так не болело за Серёжу сердце. Волкову отчасти хочется ему возразить, слегка прикрикнув: «Легко, говоришь? А кто боится в зеркало на себя смотреть? У кого три дня назад был приступ тахикардии? Кто до сих пор от меня шарахается..?» Но Олег молчит, потому что освежать эти воспоминания в сознании Серёжи не хочется, это было бы слишком жестоко и бесшабашно. Потому что на самом-то деле злится не на Разумовского, а на его вечные попытки обесценить собственное состояние. – Я здесь, с тобой. Прихожу в норму, – продолжает тот мрачные рассуждения. – Половина Петербурга в руинах. Столько людей погибло. А я в итоге отъехал сюда на бессрочные каникулы с любимым человеком? – Ты в итоге чуть не отъехал головой, забыл? Серёжа смотрит на него снизу вверх, проникновенно-печально. Хмурит свои выразительные брови и молчит. – Я понимаю, что тебя это гложет. Такой уж ты человек... – Какой? – Святой, – с мягкой ухмылкой бросает Олег, но тут же осекается, заметив, как Разумовский недовольно скривился. – Хороший, Серёж. Ты хороший. И поэтому тебя это мучает. Но я-то знаю, что твоей вины в этом нет. Надеюсь, сам ты тоже в это когда-нибудь поверишь. Серёжа улыбается ему невесомо, уголками тонких губ, с каким-то скорбным выражением, от которого щемит за рёбрами. Олег в очередной раз проводит рукой по его волосам, и Разумовский перехватывает ладонь, прижимает к груди, переплетая пальцы. – А ещё мне в последнее время кажется, что нам не стоит спать вместе. – Это ещё почему? Волков думает о том, какое же это немыслимое предположение. О том, какое это безумие: оставить Серёжу наедине с его демонами в тёмное время суток. Безумие: позволить Разумовскому справляться с кошмарами в одиночестве, засыпать без защиты... – Почему? – с нотками торопливого волнения переспрашивает Олег. – Я что-то не так сделал? – Что? Нет, господи... – Серёжа мотает головой, словно отмахиваясь от самой идеи подобного. – Я просто... я боюсь, что могу тебе навредить. Это звучит невозможным, смехотворным абсурдом. Олег, ей богу, рассмеялся бы, если бы не этот нервный мандраж, охвативший лежащего на нём Разумовского, если бы не пронзительное и болезненное выражение мерцающих карих глаз. – Я знаю, что если он снова захватит контроль... то первым делом попытается избавиться от тебя. И... – И ты думаешь, что во сне ко мне легче подобраться? Серёжа глядит в потолок и поджимает бледные губы, не находя слов. Он из себя каждую фразу выдавливает мучительно, нехотя. Словно ему даже гипотетически об этом рассуждать дико, тревожно-дискомфортно. – Просто... если я что-то сделаю... – Не сделаешь. – Ну а если. Я ведь никогда не прощу себя за то, что допустил... – Серёжа, ты не можешь причинить мне вред. Олег это произносит с безусловной, непреклонной уверенностью, безапелляционно. Чутьё говорит ему, что он прав. Разумовский подёргивает плечами: – Я думал, что не способен на многие вещи. Но теперь мы здесь. И я начинаю сомневаться. Ему от собственных слов, от собственных мыслей невыносимо, Олег это видит отчётливо. Этот разговор у них обоих скребёт под сердцем. Волков молчит, пристально глядя на Серёжу из-под напряжённо сдвинутых бровей и наконец, собравшись с мыслями, проговаривает: – Когда мы брали штурмом больницу, я запретил вести огонь на поражение, потому что тебе бы это не понравилось. От камина доносится звонкий треск. Разумовский закусывает губу и в замешательстве смотрит на Олега. – Ты не разговаривал со мной несколько дней, когда я решил лететь по контракту в Сирию. Потому что ненавидишь войну и всё, что с ней связано. Серёжа поднимает блестящие глаза к потолку, нервно сглатывает от нахлынувших образов-воспоминаний. – Твои пожертвования тянули на себе половину благотворительных фондов Питера. Пока я сидел в окопе, ты с волонтёрами кормил бездомных. Это – ты. Я тебя знаю. У Разумовского дрожат ресницы, дрожит дыхание, дрожат руки, цепляющиеся за ладонь Олега. – Я тебя не боюсь и никогда не начну. Ты не можешь мне навредить. И он не вернётся. Я этого не допущу. Поцелуй Разумовского – короткий и солёный от слёз. Он обнимает Волкова за шею и шепчет: – Обещай. Что остановишь меня, если я вдруг... – Клянусь, – заверяет его Олег, опуская тяжёлые ладони Серёже на спину. Прижимает к себе, пока того не перестает колотить тремор. За окнами морозный и ясный вечер сменяется бархатной звёздной ночью. Догорают угли в камине. Олег на руках переносит нанервничавшегося и задремавшего на его плече Серёжу в постель, аккуратно укрывает одеялом. Волков привычно убаюкивает его, глухим мягким шёпотом рассуждает о чем-то, не требующем ответа: Разумовского успокаивает звук его голоса. Сквозь зевки и слипающиеся веки внимательно смотрит на Серёжу, пока тот окончательно не погружается в сон. Лишь тогда Волков позволяет себе закрыть глаза и завалиться на бок, лицом к своему краю кровати. В комнате тихо, только размеренное глубокое дыхание Разумовского шелестит за спиной. Волков засыпает, считая его вдохи. – Олег... На тихий Серёжин зов он возвращается в реальность моментально, спокойно распахивает глаза во мраке плотно зашторенных окон. Чуткий сон – дар и проклятье. – Олег, ты спишь? – шепчет голос сзади. – Уже нет, – почему-то тоже шёпотом отвечает Волков. Переворачивается на спину, пытаясь разглядеть в кромешной темноте очертания комнаты. Кожей чувствуя, как с другой половины кровати на него пристально глядит Серёжа. – Олег, я люблю тебя. Волков улыбается в потолок. – Я тоже тебя люблю, – проговаривает он и поворачивает голову в сторону Разумовского. Из темноты на него смотрят два янтарно-жёлтых глаза. Всё тело прошибает ледяным всплеском адреналина. Олег подрывается резко, спасибо реакции спецназовца, отшатывается к краю постели и ошалело ощупью находит на стене выключатель. Когда загорается свет, Олег просыпается. Тяжело дыша, вздрогнув всем телом. Опершись на локти, приподнимается над матрасом, судорожно оглядывается по сторонам, прочёсывая взглядом пустую комнату. Но во мраке ничего не прячется: ни ночных грабителей, ни незваных гостей, ни наползшей из леса хтони. И рядом, у Олега под боком – только Серёжа, проснувшийся так же резко, по инерции. Разумовский дезориентированно продирает глаза – тёмные, агатово-карие. – Всё в порядке? – бормочет тихо, сквозь потревоженный сон, привычно цепляя Олега за руку. – Всё хорошо, спи, – выпаливает Волков, кое-как переводя дух. В спальне никого нет, и за плотными шторами – только непроглядная глухая тьма. Волков смотрит на морщащегося слепым котёнком Серёжу и, поколебавшись с секунду, всё же с тяжёлым вздохом откидывается назад на подушку. – Кошмар приснился. Разумовский кивает с пониманием дела. Утыкается носом Олегу в плечо и обвивает худой рукой поперёк груди. – Война? – Хуже. – Что может быть хуже войны? Олегу требуется с полминуты, чтобы подобрать слова. Чтобы суметь осознать и описать увиденное. – Мне приснилось, что я снова тебя потерял, – проговаривает он наконец, но Серёжа уже не слышит. Серёжа мирно сопит, уперевшись лбом ему в бок. Вокруг – безмятежная тишина. Покой. Олег обнимает Разумовского и замирает в ожидании рассвета: он знает, что этой ночью уже не заснёт. Звучно и беспокойно колотится в груди сердце. У Волкова предчувствие. На севере сгущаются тяжёлые грозовые облака. Грядёт буря.