Контракт

У Данталиона твердые, холодные пальцы, Уильям знает это, помнит по тем немногим прикосновениям, что им обоим выпали за их знакомство. У Данталиона глубокий многоцветный голос, который может выражать все, от иронии до заботы. У Данталиона темные, почти черные глаза, в которых можно утонуть... Уильям ловит себя на последней мысли и усмехается — сравнение выходит совершенно нелепым, как в дешевых дамских романах, которые продаются на книжных развалах на Асингтон-сквер. Усмешка выходит невеселой, это Уильям чувствует и сам. Потому что действительно тонет, вот как сейчас, всего на мгновение, но… Данталион — обычный болван, раздраженно думает Уильям, стряхивая наваждение. — …И мы выиграли гонку! — заканчивает меж тем Данталион, совершенно не замечая терзаний своего собеседника. — Я бы не назвал это достойным предметом для гордости, — привычно язвит в ответ Уильям, думая, что со всем этим надо что-то делать. Прямо сейчас. — Прости, у меня нет времени на россказни о твоих глупых подвигах, мне надо готовиться к зачету по латыни. И действительно уходит к себе. Вот только латынь — это последнее, что его интересует в этот момент. Уильям — реалист и отлично понимает, что происходит. Он умудрился влюбиться в демона. **** Глаза Уильяма — зеленые и прозрачные, совсем как когда-то у Соломона. Только мудрости в них ни на грош, с горечью думает Данталион. Зато холода и скепсиса — хоть отбавляй. Когда-то давно, очень давно, Данталион умудрился влюбиться в человека. Обычного человека, если можно так называть хозяина семидесяти двух столпов. Влюбиться той безнадежной и глупой любовью, когда тебе достаточно просто быть рядом, чтобы хотя бы видеть и слышать того, к кому тянет всем существом. Сейчас Данталион уверен — Соломон отлично знал о его любви. Знал и позволял себе иногда поиграть с нею. Например, когда заставил убить себя. Данталион горько кривит губы и понимает, что совершенно не может злиться на Соломона. Ни тогда, ни сейчас. А еще он понимает, что умудрился влюбиться снова. И пусть Уильям — не Соломон, но он так похож… Данталион усмехается — не ему, тысячелетнему демону, обманывать себя. Он любит Уильяма, а вовсе не Соломона в нем. И любовь эта совсем не та, что была тогда, — Данталиону недостаточно просто быть рядом, ему надо обладать. Может быть, это оттого, что Уильям гораздо ближе и беззащитнее, может, оттого, что боль той потери преследовала его веками, и Данталион не хочет испытывать ее снова. Неважно. Важно другое — все чаще его накрывает желание прижать Уильяма где-нибудь к стене и просто целовать, гладить, касаться. К Соломону он никогда такого не чувствовал, но Уильям — не Соломон, хотя взглядом отрезвляет не хуже. Данталион ловит очередное равнодушное «ах вот оно что» и снова не делает и шага ближе. Бесполезно. Уильям — реалист, а Данталион — демон и предводитель Преисподней. И даже на то, чтобы заставить Уильяма поверить в свое существование, ему потребовалось очень много времени. **** Ночь за ночью Уильяму снятся сны. Одни и те же — постыдные, совершено неприличные сны, в которых его ласкает темноволосый демон. Уильям просыпается мокрый, со стоящим от возбуждения членом, и надолго застревает в душе по утрам, проклиная Преисподнюю, демонов, соломонову кровь и свое глупое, нерациональное чувство. Это нормально — буря гормонов в девятнадцать лет, убеждает себя Уильям. И нет ничего странного, что объектом его желания стал именно Данталион, в конце концов, он столько раз спасал его, столько времени был рядом. И он красив, это сказал бы кто угодно. Вот только Уильям совсем не уверен, что это хорошая идея — переспать с Данталионом. Потому что этот голод, эту жажду прикосновений не унять одним разом. А постоянная связь с мужчиной, даже если он демон, — совсем не то, что может помочь блестящему будущему представителя семейства Твинингов. Уильям рассеянно отвечает на вопросы Алана и старательно избегает общества Данталиона. Это совсем не решает проблему, но еще полгода — и Уильям выпустится из академии, и вряд ли Данталион последует за ним в Оксбридж. **** То, что Уильям избегает его, Данталион замечает быстро. Слишком уж часто оказывается, что тот занят и ему надо срочно уйти куда-то. Данталион замечает и понимает: Уильям почувствовал что-то. Его жажду, наверное. И Данталион отступается. Потому что если Уильям прикажет, он перестанет видеть его совсем. И это будет гораздо хуже. Данталион все чаще отлучается в Преисподнюю. Амон и Мамон радостно приветствуют его рвение в делах, а Баффомет готовит самые вкусные блюда, вот только внутри все больше зреет глухая, черная тоска, и в ответ ей зарождается привычная демоническая ярость. Данталион давит и то, и другое. Он уже давно научился контролировать себя. И лишь в те редкие моменты, когда они остаются наедине с Уильямом, Данталион с трудом сдерживается от того, чтобы хотя бы не взять его за руку. Так мало… так необходимо ему. Вековой контроль трещит по швам, и Данталион бежит — от Уильяма и самого себя. Пока однажды не понимает — дальше уже некуда. Проход между мирами открывается мгновенно, и Данталион оказывается под окнами общежития академии, совсем недалеко от комнат Уильяма, в которых прямо сейчас горит свет. Данталион поправляет одежду и идет ко входу. *** В тот вечер Уильям возвращается со дня рождения Сваллоу. Он устал, у него болит голова, и он немного пьян. Совсем чуть-чуть, так, до легкого шума в ушах. Стук в дверь звучит совершенно неожиданно и, распахивая ее, Уильям не сдерживает раздраженное: «Отбой уже был!» На пороге стоит Данталион, аккуратно одетый, причесанный и спокойный. — Что тебе надо? — сухо интересуется Уильям, запуская его к себе в комнату. Уильям не видел Данталиона уже несколько недель, он ждал его, даже соскучился, но никогда не покажет этого, точно не этому демону. — Нам надо поговорить, — произносит Данталион, и что-то в его голосе заставляет Уильяма вскинуть голову. — Что-то случилось? — Нет, — говорит Данталион, но голос его слишком напряжен, слишком сдержан. — Хотя да, случилось. И опускается перед ним на колено, как когда-то в церкви, и берет его руку в свою. Уильям застывает. — Прикажи мне, — говорит Данталион, склоняясь к его руке, и от тепла его дыхания на коже по телу Уильяма пробегают мурашки, целые толпы мурашек, а шум в ушах становится почти громовым. — Прикажи мне быть рядом. — Ты и так все время рядом, — отвечает Уильям, сам слыша, как дрожит его голос. — Не избегай меня, — шепчет Данталион и прижимается к его ладони лбом, — не исчезай… Я не могу, хочет сказать Уильям. Я не хочу видеть тебя. Но молчит. Кровь бьет в ушах, и нет никаких сил выдернуть руку. Всего одно слово, и все это закончится, и можно будет спокойно строить блестящее будущее, достойное потомка древнего рода Твинингов. Уильям вспоминает, как искал Данталиона, когда тот действительно исчез. Как ходил к Кевину с расспросами, как ждал, сам не понимая чего. К чертям такое блестящее будущее, подсказывает что-то внутри, возможно — невыветрившийся хмельной кураж, но Уильям совсем не хочет задумываться об этом. Словно со стороны он видит, как его вторая ладонь ложится на голову Данталиона, зарываясь пальцами прямо в темные густые волосы, совсем как в его видении про Соломона. Тогда и там Данталион замирал, послушно закрыв глаза, здесь и сейчас он вздрагивает и вскидывает голову. Уильям пытается отшатнуться, но натыкается на его взгляд. В нем нет ни грамма покорности, зато очень много горячего, совершенно животного голода. — Черт, — беспомощно шепчет Уильям, прежде чем качнуться вперед, навстречу этому взгляду. — Демон, — соглашается Данталион, прежде чем поцеловать его. *** У Данталиона длинные, прохладные пальцы, которые касаются нежно, аккуратно, совсем не так, как надлежит демону и владыке Преисподней. У Данталиона черные, почти бездонные глаза, в которых сейчас и страсть, и желание, и вопрос, и все, что угодно, кроме почтения. И Уильям рад этому. Почтение Данталиона давно принадлежит Соломону, а Уильям совсем не хочет вспоминать о Соломоне, когда сидит, вжимаясь спиной в диван, и Данталион нависает над ним — близко, совершенно неприлично близко, совсем, как в мучивших его все эти ночи снах. Кровь стучит в ушах, и губы еще горят от поцелуя — жадного, горячего до дрожи в коленях, до тихого беспомощного стона, сорвавшегося с чужих губ. Услышав его, Уильям вздрогнул и замер, всего на мгновение, потому что этот звук совсем не подходил Данталиону — гордому, невыносимому, наглому демону. И едва он замер, Данталион остановился и отстранился. А теперь смотрел — молча смотрел, внимательно, словно пытался увидеть в Уильяме что-то новое. И касался лица так, как Уильям никогда и подумать не мог. — Я такой интересный? — язвит Уильям, когда шум в ушах немного стихает и взамен ему приходит смущение, и откидывает голову, уходя от чужих осторожных пальцев. Данталион опускает руку и молчит, но взгляд не отводит, словно ждет чего-то, и от этого в Уильяме внезапно загорается злость. Черти бы побрали всю Преисподнюю и одного конкретного демона, который сам не знает, чего хочет. — Если ты насмотрелся, то отпусти меня, — приказывает Уильям. Данталион длинно выдыхает и закрывает глаза. А потом накрывает ладонь Уильяма своею и утыкается лбом куда-то в спинку дивана, возле плеча Уильяма. — Я не могу, — шепчет он почти неслышно. — Прости меня. И стискивает пальцы Уильяма, крепко, до боли. — Даже если я действительно прикажу? — спрашивает Уильям, сам удивляясь собственному спокойствию. Сейчас и здесь Данталион совсем не выглядит могущественным сверхъестественным явлением, которому вовсе не положено существовать в этом мире. Похоже, запутался не только сам Уильям, они оба не знают, что делать дальше. И пришла пора поставить точки над «и». Данталион молчит, все так же не отпуская его руку, и Уильям мимолетно думает, что завтра у него будут синяки. Но сейчас это неважно. — А как же твое беспрекословное подчинение? — продолжает он. — Ты же обязан повиноваться потомку Соломона, разве не так? — Обязан, — соглашается Данталион, и голос его ровен и спокоен. — Но есть невыполнимые приказы. И даже если ты прикажешь мне уйти, я все равно буду рядом. Так, чтобы ты не знал. — Вот оно, коварство демона, — усмехается Уильям. Да, это подлинное коварство — оставить решение на него. Впрочем, Данталион и так уже сделал все, что мог: он пришел к нему сам, и поцеловал его тоже он сам. Теперь только Уильяму решать, что с этим делать. — Я приказываю тебе, — негромко, но твердо говорит он, всем телом чувствуя, как напрягается при этих словах Данталион, — делай, что хочешь. *** Уильям совершенно не похож на Соломона, это Данталион понял давно. Понял и принял, но впервые почувствовал, насколько он этому рад. Потому что Соломон никогда не разрешил бы, не позволил бы. — Делай, что хочешь, — приказывает Уильям, и эти слова сметают все: сомнения, страх и последние остатки самоконтроля. Потому что этого приказа Данталион ослушаться не может. Сейчас и здесь он сам не понимает, что делает: гладит, целует, ласкает, просто касается Уильяма везде — так, как и мечтать не мог, не позволял себе никогда. И Уильям отвечает. Сначала осторожно и неумело, от его легких прикосновений, от податливости губ у Данталиона перехватывает дыхание, и изнутри пробивается что-то совершенно непозволительное между демоном и человеком, что-то единственно верное между ними двумя. — Уильям, — тихо шепчет Данталион, выцеловывая чужую шею, — Уильям… Чужое имя бьется внутри, совсем, как давно не стучавшее сердце, просится наружу — осторожной нежностью, измученным ожиданием, ненасытным голодом. Прикосновения становятся все жарче и откровеннее, и Данталиону мало, мало, он хочет еще, у него дрожат пальцы, и дрожь эта постепенно охватывает все тело, делая движения рваными и почти неуклюжими. Данталион стискивает зубы, запутавшись в пуговицах жилетки. Одно движение — и эта хрупкая вещь просто исчезнет, но Уильям не одобрит такого. Чертовы современные застежки... — Подожди, — просит Уильям, и Данталион послушно замирает, глядя на то, как тот сам расстегивает свою жилетку и рубашку, как раздевается для него. Глаза у Уильяма шалые, он улыбается, закусывает губу и снимает брюки и белье, замирая возле дивана совершенно голым. У Данталиона вышибает остатки рассудка. Он шагает вперед, вплотную, попутно избавляясь от собственной одежды — ему для этого достаточно только мысленного пожелания, — и прижимается, вдавливает этого человека — невозможного, единственного для него человека — в диван, трется об него всем телом, не сдерживая собственные стоны, слыша в ответ чужое рваное дыхание и тихое: — Пожалуй, на кровати было бы лучше. Данталиону сейчас совершенно все равно — где, но желания Уильяма по-прежнему остаются законом для него, и всего через мгновение они оба оказываются на кровати. Уильям лежит и смотрит на него плывущим, мутным взглядом, а Данталион нависает над ним, удерживая за тонкие запястья, и раскаленный воздух спальни кажется ему горячее костров Преисподней. Уильям выгибается в его руках, разводит ноги, и Данталион наклоняется ближе, принимая это безмолвное приглашение, целует сначала шею, потом плечи и грудь, ласкает языком светлую нежную кожу, кусает соски. — Отпусти, — не то приказывает, не то просит Уильям, и Данталион послушно разжимает пальцы. Уильям тут же стискивает его плечи, впивается ногтями до крови, и запах ее отзывается внутри Данталиона волной дикого, почти бесконтрольного желания. Но он не может сделать Уильяму больно, не сейчас, когда тот наконец-то открылся ему. Данталион вонзает заострившиеся когти в постель по бокам от Уильяма, пытаясь удержать себя, и продолжает целовать и вылизывать его живот, трется носом о горячую кожу. Он совсем близок к потере последних остатков самоконтроля, и Уильяму сейчас стоило бы испугаться, но вместо этого он гладит плечи Данталиона, касаясь легко и плавно, словно хочет успокоить его, унять его ярость, и это действительно помогает. Данталион выдыхает, заставляет себя вспомнить, что перед ним все-таки не суккуб, принявший дорогой сердцу облик, а обычный человек. Яростное стремление подчинить и присвоить отступает, остается только одно желание — заставить Уильяма забыть обо всем на свете, кроме него, Данталиона. Повинуясь порыву, Данталион опускает голову еще ниже и легко касается члена Уильяма губами. Уильям ахает в голос, стискивает коленями его бока, сжимает пальцы на его плечах, и Данталион довольно улыбается. Проводит языком по головке, собирая выступившую влагу — она терпкая на вкус — и медленно лижет по всей длине. Уильям давится воздухом и стонами, когда Данталион забирает его член в рот, целиком, до самого конца. Данталион не слишком в этом силен, но он помнит, как это делают отзывчивые суккубы, и потому тщательно оглаживает языком тонкую кожу, мерно опуская и поднимая голову, иногда позволяя головке члена скользнуть по губам. Уильям стонет громче, уже совершенно забыв о сдержанности, колени его дрожат, и дрожь эта передается Данталиону, заставляет закрыть глаза и стиснуть уже разодранную кровать еще сильнее. Член во рту дергается, Данталион чувствует горячее и солено-сладкое на своем языке, и вскидывает взгляд. Уильям слепо смотрит перед собой, закусив губу, и от этого зрелища Данталион вздрагивает, вжимается в его бедро и изливается сам, глотая остатки спермы Уильяма. Потом он аккуратно вылизывает обмякший член и наконец-то позволяет себе обнять лежащего под ним человека. Уильям обессилено утыкается лбом в его плечо и выглядит настолько родным, что у Данталиона что-то сжимается в груди, как не бывало уже долгие-долгие века. — Спи, — шепчет он, осторожно гладя Уильяма по спине, и тот засыпает. *** Спящий Данталион совсем не похож на себя обычного. Нет напряженной складки между бровей и внимательного, испытующего взгляда. И улыбки самодовольной тоже нет. Сейчас, с закрытыми глазами и растрепанными волосами, Данталион выглядит совсем молодым, разве что чуть старше Уильяма, и Уильям, не сдержавшись, легонько гладит его по щеке. В его бесстыдных снах не было ничего такого — ни чужой открытости, ни внезапного желания защитить и успокоить. Уильям усмехается — думать так о демоне глупо и нерационально. Думать так о Данталионе, который не раз спасал ему жизнь и доказывал собственную силу, — смешно. Но рассудок пасует перед наивным сердцем, и Уильям очерчивает пальцами правильную скулу, позволяя себе еще мгновение слабости. Данталион открывает глаза и ловит его ладонь. — Притворялся, да? — недовольно щурится Уильям. Вместо ответа Данталион прикрывает глаза и целует его пальцы — один за другим, и Уильяму хочется верить в эту нежность. Нежность, непозволительную между ними двумя. Уильям напрягает руку, Данталион послушно отпускает ее и смотрит в его глаза: — Прикажи мне. Их лица так близко, что Уильям видит искорки в темных глазах и чувствует теплое дыхание. Разве демоны дышат, мелькает где-то на краю сознания, но Уильям не обращает внимания на эти остатки былой рассудительности. Потому что на дне чужого внимательного взгляда плещется искренняя тревога. — Прикажи мне остаться с тобой, — снова просит Данталион, как просил уже не раз, но только сейчас Уильям окончательно понимает, что именно он вкладывает в эти слова. Уильям хмыкает, закрывает глаза и утыкается лбом в чужую грудь, в которой не слышно стука сердца. Данталион застывает от этого движения. — Я уже приказал тебе, — говорит Уильям. — Если ты хочешь — оставайся. Данталион громко вздыхает и прижимает его к себе. Он теплый, сильный, и реален гораздо больше, чем все распланированное блестящее будущее. С этой мыслью Уильям засыпает снова, уже не слыша, как Данталион тихо шепчет в его макушку: — Клянусь тебе, я буду рядом до конца.