moody weather
From where we stand the rain seems random. If we could stand somewhere else, we would see the order in it* ― Tony Hillerman
Зейну казалось, что он пуст. Постучи – и изнутри раздастся эхо. Что-то неживое и туманное разъедало его изнутри, а иногда бегало мелкими паучками, которых не изловить и не уничтожить. Они бегут по легким, спускаясь ниже и ниже: печень, почки и так, пока не наступит предрассветная дымка и мысли не начнут утихать и успокаиваться. Зейну казалось, что он покрыт липкой грязью, струящейся как мёд, но мутной как неприятный кофейный осадок. Вокруг были такие же люди, скрытые своей собственной пеленой, неразгаданные, немые. Ему хотелось закричать, запеть, придать какой-то смысл происходящему. Зейну казалось, что он никогда не достигнет конца своего личного тоннеля. Далеко впереди мерцал свет. Ярко, ослепляя глаза, но он был. Самому себе не надо было доказывать, что впереди есть тепло и светлые тона, но чем ближе он к ним подходил, тем дальше всё находилось. Его личный недостижимый горизонт и его ориентир.***
Его руки испачканы в красках, которые отсутствуют вокруг: голубые, красные и бежевые оттенки. Он потерялся в минутах и часах в своей квартире, своём маленьком убежище. Окно полнится серостью, дома сливаются и размываются, подчиняюсь дождю на стёклах. Он не может рисовать дальше, отвлеченный пейзажем. Ему надо уйти, найти человеческое тепло, уют и принятие, или его поглотит пустота, рождённая из его же мыслей. Его слишком разбушевавшиеся чувства, его личный ненаписанный “Крик”. Пальцами все ещё в масле, он забирает пальто и кепку, рад отрезвляюще-холодным каплям. Улицы тёмные и размытые, долгие и пустые. Квартал за кварталом его взгляд бегает по неоновым витринам и пёстрой рекламе. Единственное кафе на угле освещает жёлтым уютным светом небольшой отрезок улицы. Над городом сгустились тучи и чернилами раскрасилось небо. Зейн ступил на порог. Деревянная мебель мягких тонов и цветы в горшках своими отростками струящиеся по подоконникам и стенам. Виниловый проигрыватель в углу, не работающий, но готовый усладить слух каждого, кто почему-то выбирает старину. Он подходит к прилавку, выбирая напиток из меню, начерченного на меловой доске неровным живым почерком, таким мальчишеским, не аккуратно выверенным и чётким, скучным и однообразным. – Один тыквенный латте…пожалуйста, – произносит он в раздумьях, ища баристу. Парень до этого копошился рядом с кофе-машинами. Как только он поворачивается, Зейн понимает, насколько он потерян, растерян и забыт в своей поверженности. Он лежит, контуженный и бесполезный посреди поля боя, он врезается в столб, имея лишь адреналиновую подушку безопасности, он спускается на глубину, не предупреждённый о кислородном голодании. И он задыхается. Бариста передает ему заказ, улыбаясь немного неловко, но дружелюбно. Он слишком уютный, слишком домашний и нежный с ореховыми волосами и миндальными глазами. Зейн выбегает настолько быстро, насколько возможно в горячим латте в руках. Дождь перестает вести себя как неисправные распылители на коттеджном участке и начинает усмирять свой пыл.***
Он выбежал как трус, как прокаженный, он был поражен и заторможен. В его окно светит солнце, лучами окрашивая белые стены, покрытые рисунками, по-тихоньку вытаскивая из них цвет. Зейн расположился на полу в отрывках, набросках, рисунках одного человека, одного лица, выжженного у него на сетчатке глаза, высеченного в нем, будь он плитой мрамора. Но всё неправильно и неточно. Ему нужен один взгляд, одна встреча и он сможет поделиться этим теплом со всеми. Еще слишком сыро и блекло. Тень ложится на город, наброски летят в острые углы бумажно-снежными комками. Зейн забирает пальто.***
– Мне нравятся твои руки, – задумчиво произносит бариста. – То есть, не то, что у меня какой-то пунктик, но ты, наверное, рисуешь, то есть, пишешь. Это ведь так правильно называть, так? И я, наверное, замолчу. Мне уже стыдно, хорошего дня, – говорит парень и, отдав кофе, поворачивается явно ругая себя вслух, не отдавая отчёта. – Лиам? Так ведь тебя зовут? – усмехается Зейн, в окне становится светлее, солнечные зайчики разбегаются от треснутого диско-шара, подвешенного под потолком. – Да, я пишу и, честно говоря, хотел бы написать тебя. – Лиам поворачивается: – Для начала дай мне своё имя, - с усмешкой произносит парень. – Зейн.***
– Если бы это это не было так хорошо, я бы посчитал тебя маньяком, учитывая, что мы в твоей квартире наедине. Теперь я понимаю, что не зря согласился, – произнёс Лиам. Они стояли посреди гостиной, которая совмещала спальню и импровизированную студию. Стены покрыты зарисовками. Они провели в квартире Зейна целую вечность, пытаясь закончить портреты и не смеяться при этом, ведь солнце слепило и ослепляло их. Они танцевали под старый джаз виниловых пластинок в заведении, пропахшем кофейными зернами и шоколадом. Был ли тоннель реальным? Рушился ли его мир? Хватит ли одного человека или случайной встречи для того, чтобы заполнить пустоту?***
– Лиам, я не уверен… – В чём ты не уверен? – спросил Лиам обеспокоенно. Фиолетовые облака плыли по пурпурному небу в лучах закатного солнца. Они напоминали сладкую вату, а себя он больше не отождествлял с тем жизнерадостным ребенком, который готов был обнять весь мир, но рядом с Лиамом хотелось звонко смеяться и предаваться детским забавам. – Да ни в чём. В нас. Я не понимаю, что происходит, – Лиам притянул Зейна в объятия, уворачиваясь от зажжённой сигареты. Они стояли возле кофейни, где его смена закончилась. – Ты мне нравишься – вот что происходит, – спокойно произнёс Лиам. – Я не понимаю, почему. Это же ошибка. Ты заслуживаешь лучшего, не такого, как я. Разве я не кажусь тебе странным? Ты не боишься, что я сделаю тебе больно? – где-то далеко прозвучали раскаты грома. – Зейн, посмотри на меня, – Лиам приподнял подбородок Зейна, надеясь, что парень взглянет ему в глаза. – Ты замечательный. Кто бы что тебе не говорил – ты не ошибка, отношения с тобой – не ошибка, даже если кому-то из нас будет больно. Ты боишься, но моей смелости хватит нам двоим. – Зейн прижался сильнее, он истосковался по теплу, по спокойствию, которое внушал Лиам. – Можно тебя поцеловать? – робко спросил Малик. – Если ты готов. Зейн кивнул. Лиам обжёг дыханием шею парня и прошелся мелкими поцелуями по губам, пока Малик не углубил поцелуй, отдавая инициативу Пейну, который нехотя его разорвал. — Маленькие шажки, хорошо? — улыбнулся Лиам, втайне надеясь, что он не спугнул Зейна. – Хорошо, – ответил Зейн. Вечернее небо начали окрашивать звёзды.***
– Твоя выставка – она завтра. – Я всё ещё думаю, что это не лучшая идея, – раздражённо произнёс Зейн, зная, что это позабавит Лиама. Он рисовал себя, свои переживания, свой мир и не представлял, как это поймут остальные. Он смирился, что жизнь человека ничтожна в своём проявлении, но что-то заставило его подписаться на это, будто этап, который нужно пройти, выиграть или проиграть. В конечном итоге, он ничем не обладал и ему было нечего терять. – Всё пройдёт замечательно. Люди уже покупают твои картины. Ты успешен. – Но я не вижусь с ними. Они не знают меня и не осудят за спиной, если это берут. – Ты – больше, чем твои картины. И мир должен полюбить тебя так же, как я. Ему было в новинку быть любимым. В его голове всегда были пункты, которым надо соответствовать, чтобы нравиться. Если ты их не выполнял – ты недостаточно хорош. Мир не заиграет по твоим правилам, пока ты не дашь ему лучшее взамен. Он находился в режиме ожидания, ожидания появления усовершенствованной версии себя, а до того он недостоин плюшек от жизни. Лиам любил, любил не спеша, открыто, и почему-то его любого: в плохом настроении, в хорошем, грубого или нежного. Он почему-то принимал его тогда, когда Зейн себя терпеть не мог – в такие моменты он больше всего боялся навредить Лиаму, потому что сам был уязвимым. Лиам оставался сильным для двоих, что заставляло любить его вдвойне. В квартире Зейна поселилось солнце. *С места, где мы стоим, дождь кажется хаосом. Но если бы мы стояли где-то ещё, точно увидели бы в нём определенный порядок.