Сопля и зефирка

Я возник из эпителия, как мои братья и сёстры, но Матерью-природой был награждён пучком нервов, замкнутом в плотной слизи. Роковое движение мышц не дало опомниться — сокращения перенесли меня в узкие каналы, где, омытый слезами, разжиженный, я обрёл перманентную плоть и смысл в увлажнении и очищении слизистой носа. Где я и стал соплёй. Существование моё обещало быть недолгим: облагораживая собственной слизью гладкие полотна реснитчатых клеток, впитывая пыль между мягкими вибриссами, я почувствовал приближение смерти. Уловил нейронами электрические импульсы и только после этого ощутил сокращение ресничного эпителия. Сопли — братья и сёстры — потекли вниз, чтобы быть проглоченными, переваренными во имя нескончаемой цикличности. Мне же удалось, перемещая пучок нервов, спастись, зацепиться за волоски и проползти по наклонной вперёд. Увиденное поразило… Выдох. Дисперсные световые лучи ослепили потоком фотонов, а расширяющаяся ноздря открыла пугающую картину, слегка подрезанную небритой аркой купидона. Ужасы внешнего мира — стол в многослойной клеёнке, усыпанной крошками будущих нутриентов. Арка купидона пошевелилась, рот раскрылся, а к нему в руке был поднесён кусочек белой нежности, присыпанной сахарной пудрой. Великолепие в контрасте с окружением. Единый с организмом, я понял, что мягкая, сладкая, божественная красота — это зефирка, а ещё… что это мой настоящий смысл жизни. Вот только блаженство продлилось недолго. Вдох. Свистящий в ноздрях поток воздуха высушил жидкость, слизь стала твердеть, пучок нервов вздрагивал от боли при соприкосновении с этой коркой. Только сейчас я посмотрел по сторонам. Обрамляющая виды внешнего мира слизистая была покрыта обезвоженными соплями. У некоторых сохранились застывшие в пароксизме лица, части тел едва шевелились густой кашицей, каменеющей на глазах. Козявки. Я сам становился козявкой. Лишь благодаря невероятному усилию густая плоть мучительно протянулась от ноздрей в полость носа, где ветер был не так ощутим — но каким же далёким сейчас казался этот влажный канал, переходящий в глотку! Если бы не палец, ковырнувший кожу и толкнувший меня вперёд, то быть мне прахом. Оказавшись в безопасности, я соприкоснулся с соплями и впитал их влагу, вернув витальное увлажнение. Пучок нервов, правда, навсегда остался сжат остатками козявочного каркаса, их крупицы застыли в муциновом желе. Так и произошло моё знакомство с жестоким миром и, казалось бы, несбыточной мечтой. За показавшиеся вечностью несколько часов я освоился настолько, что уже без проблем цеплялся за вибрисы, дабы не быть проглоченным в результате сокращения эпителия. Чтобы спастись от страшнейшего давления во время сморкания, приходилось прятаться у носовой раковины, рядом с которой можно было разглядеть три «тоннеля»: верхний, средний и, как ни странно, нижний. Знали бы вы, сколько раз в ноздрю заглядывал разрушительный палец — не перечесть! Любопытно, что чаще он выбирал левую. Может, поэтому она больше правой? Не только вдыхаемый и выдыхаемый воздух осушал слизь. Обильное кровоснабжение нагревало кожу настолько, что жидкость испарялась — приходилось возвращать её грубым поглощением братьев и сестёр. Впрочем, они все оказались безмозглыми. Буквально. Им не хватало пучка нервов, чтобы понимать хоть что-то. Это стало ясно, когда никто даже не попытался ответить на вопрос: «Случалось ли, что человек совал зефирку в нос?». Нечто похожее на щетинки нервных волокон темнело среди слизи и клеток эпителия в отдельных родственниках зеленоватого цвета. Но их явным отличием была лишь капризная текучесть, каждый раз вынуждавшая стекать в глотку и смешиваться с пузырьками мокроты. Я был ничтожной уникальностью в мире фатальной посредственности. Дни тянулись медленно за скучной работой. Один лишь раз произошло нечто, достойное создания новых синаптических связей. Длительное время полость носа ритмично подрагивала от яростного движения нижней челюсти — как раз этот момент был выбран пальцем, чтобы ковырнуть козявки и оставить песчинки внешней грязи и пыли. Часть их долетела до меня, зацепившегося за вибриссы, и затерялась в слизи. Белые, сладкие, ванильные крохи мягкого облачка. Присыпка зефирки. Наслаждение было велико, пучок нервов буквально обжёг эпителий током нейромедиаторов. Тогда и произошло то самое «нечто» — организм ответил на моё восхищение. С утробным вскриком человек втянул воздух так, что чуть не снёс меня в глотку. И глухо, в нос, пробурчал: «Мэ-э?». Поток соплей, изрядно смоченных слезами, заполонил все каналы, устремился к свету, чтобы политься на желобок над губой. Я всё ещё держался за вибриссы, пытаясь осознать, что произошло, — не помешали даже грубые попытки вышмыгать братьев и сестёр. Какое странное чувство… Словно мгновением до этого в моём муцине очутилась власть над организмом. Электрические импульсы нейромедиаторов передали приказ в мозг. Приказ, не требующий возражений. Всё ещё содрогаясь, я прислушался к химическим реакциям, попытался уловить работу органов. Глаза расширены, сфинктер расслаблен, дыхание сбито, слюней льётся фонтан — моё желание изменило работу тела. Немыслимо! Правда, лишь на мгновение. Скелетные и гладкие мышцы вновь подчинились мозгу и желудку, а нейронная воля принудила возвратиться к нескончаемой цикличности, к облагораживанию слизистой носа ценой собственной влаги. Двигался я, однако, осторожнее, реже прикасался к другим соплям, чтобы слегка подсохнуть, закрепить в обтягивающей нервы козявочной корочке ванильные крохи зефирки. Обладание ею казалось сродни чуду, а ещё толкало на безумные мысли, одна из которых поглотила всё моё естество. Неосуществимая, конечно же. Идея собственничества, доведённая абсурдного максимума. Извращённая любовь, толкающая к мимикрии или даже к… трансформации. Сила влечения к зефирке была так сильна, что стала эксцессом — излишеством. Зефирка, ах, моя зефирка! Я хочу быть ею. Я буду ею. Даже если придётся перевернуть весь организм! Нескончаемый цикл тут же наскучил. Омывание слизистой собственным муцином теперь казалось тюремной каторгой. Сползая по пористой коже, я всецело погружался в потоки электрических приказов, стимулирующих мышцы, во всплески химических реакций, держащих под контролем все процессы в организме. Как же приказать ему делать то, что нужно мне? Важна любая мелочь. А как иначе, если возбуждение желудочных нейронов контролирует сложнейшие структуры в головном мозге? Как, если из-за избытка грибков кандида в кишечнике, похожих на гранулы деревенского творожка, палец стал ковырять нос в два раза чаще? Надо всего лишь понять, как заставить сделать то, что я задумал. Крошечный электрохимический импульс к мышечной ткани вынудил человека пукнуть. Немного не то, что надо, но начало уже хорошее. Последующие приказы в синаптическое пространство на мгновение нарушали работу желудка, печени, лёгких, чем пугали меня и моего носителя, вдруг ставшего всего лишь инструментом на пути достижения цели. Признаться, я действовал неаккуратно и уже почти поплатился вызовом скорой, как неожиданно для себя химическим приказом скорректировал намерение. Человек, вместо скорой, заказал пиццу, а мне же удалось узнать, что за волю отвечает префронтальная кора головного мозга — лобный участок, близкий к глазницам. Ощущая крупицы зефирки в козявочном каркасе пучка нервов, я отдал негласный приказ и принялся ожидать. Ноздри невольно расширились от ласковых дуновений ветерка, пухлая верхняя губа под неровной полоской бороды частично скрыла виды, шокирующие яркостью, непривычной твёрдостью. Какой же всё-таки внешний мир уродливый! Человек пришёл в магазин, шмыгая носом, заглатывая неостановимый поток слизи, который подпитывал меня и позволял без риска выглядывать из носа. Купил желатин, масло, яйца, сахарную пудру. До дома бежал, подпитываемый мои нетерпением. Я близок, моя дорогая зефирка! Импульс — и человек, даже не помыв руки, приступил к готовке. Мне не приходилось контролировать его, от возбуждения всё моё тело стало источником химических соединений, нацеленных на достижение субъективного идеала. Желатин, ценнейший источник коровьего бешенства, замочил в миске для соуса, пахнущие сероводородом яичные белки взбил в крепкую пену и добавил лимонного сока, чтобы не предотвратить денатурацию. В сотейник налил воды и насыпал сахар, создав первородный бульончик для грибков, к их же сожалению, вскоре доведённый до кипения и — в процессе термического распада молекул — до цвета молочной ириски. Желатин, а позже и яичные белки, добавил в бульончик, размешал с тремя каплями фильтрованной настойки бобов ванили на растворе этанола. Достал силиконовую формочку, протёр маслом, чтобы предотвратить сцепление с поверхностью. Поднёс сотейник с остывающей смесью промежуточного агрегатного состояния. Пучок нервов вибрировал от божественных видов готовки, от аромата ванили. Человек не двигался, ожидая приказа, сопли стекали по подбородку, застывали в бороде. Я испустил последний импульс, цепляясь за вибрисы, подполз к арке ноздри и тут же был вышмыган в формочку, уязвлённый, беззащитный. Полужидкая зефирка не дала меня в обиду внешнему миру, прекрасная, прекрасная, прекрасная зефирка — она окружила меня своим нежным телом, обняла, поглотила, даруя смерть и в то же время возрождение…

***

У Бориса была тяжёлая неделя: то лихорадило, то мышцы ломило, то память отбивало. Проснувшись, прозевавшись, он пошёл на кухню, провонявшую сырыми яйцами и ванилином. Сотейник, мисочка, ложки громоздились в раковине, ручка холодильника была измазана липким сиропом. Внутри оказались заполненные формочки, сверху щедро присыпанные сахарной пудрой. Зефир! Весьма вкусный к тому же! Но со странной кислинкой и волокнами. Борис сплюнул прожилки в раковину. Может, с яблочным пюре?