Петухов, блядь!

Жить на одной территории с Петуховым оказалось не так уж и плохо. Говорю себе каждый раз перед сном, как утешение, слушая сопение пьяного вусмерть Вали, чьё бездыханное тело валяется в углу комнаты каждый божий день, как напоминание о малой толике пиздеца, происходящего в моей жизни. Не то чтобы меня сильно беспокоили его ночные похождения, априори я знал, на что иду, пакуя чемоданы и приходя сюда, но так осточертевшие будни летели с бешеной скоростью, а я невольно стал псом Хатико, дожидаясь это порождение ада в человеческом обличие каждый ебаный день. Каждый. Грёбаный. Раз. Сам себя спрашиваю, почему смотрю эти тупые русские сериалы по пыльному телевизору, вливая в себя не первую порцию MacCoffe, почему каждый раз мне надо удостовериться в целости и сохранности этого инфантильного выродка? Наверное, потому что не привык быть один. Потому что бегу от неизбежного, бегу от самого себя и от хладной реальности, которая хватает цепкими лапами за горло, бьёт под дых, пережёвывает и выплёвывает, словно я ненужный элемент. А ведь так и есть. Надёна осталась жить в нашей, если так еще можно назвать, квартире. Вместе с Алёшкой. Сына я на последний летний месяц пристроил к логопеду, отвозил пару раз к тёще — всяко лучше, чем там, в раздрае, вместе с Владимиром Остаповичем. Фу, блядь! Даже от имени его воротит, но от своей беспомощности больше. Сына забрать с собой не могу — попросту некуда, — мириться с положением вещей не собираюсь, поэтому катаемся пока по бабушкам-дедушкам. Благо родители Наденьки не утратили ко мне былую снисходительность и разрешали хозяйничать у них, параллельно давая провести время с сыном. Блядь, ощущаю себя зверьком, загнанным в клетку. Что касаемо нашей «совместной жизни» с Петуховым, так тут всё намного проще. Он выдал мне некий карт-бланш на свою дряхленькую двушку, но и этого мне хватает с лихвой, особенно учитывая мои проблемы, которых вагон и маленькая тележка. И они, сука, размножаются, добавляя на мои плечи еще пару прицепов. Например, работа. Там неразбериха полная. Я уволился. Да, я уволился с работы, на которую мечтал устроиться с самого детства. Куда мне пророчил идти отец. Где меня знал весь полицейский участок. На которую я, блядь, учился. Взвинчен до крайности. Но эмоции подавляю — не до этого сейчас. Кто-то ломится в дверь. В два часа ночи. Эфемерное спокойствие как рукой сняло, стоило только почувствовать знакомое благовоние спиртного через дверь. — Петухов, блядь! — рычу я. Пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы посчитать, сколько раз за месяц я произнёс эту фамилию. В кишках уже. И снова в три часа ночи, всё по графику, биологические часы работают «на ура». — Степаныч, ты давай глаз в остро держи, а то этот снова дел набедокурит, — заявляет с порога пьянющий голос двухметрового амбала. — Держи, он уже гашёный. Спасибо, блядь, я бы сам не догадался! И швыряет прямо в руки Петухова. Вот так подарочек, ёпт. Раньше таких отлавливал и в КПЗ на пару суточек, а сейчас тащу в ванну, приводить в состояние — театр абсурда на выезде, билеты бесплатные. Узнает кто-то — засмеёт, честное слово. От этого челюсть сжимаю так сильно, что выступают желваки, кулаки чешутся пиздецки, при желании можно услышать скрип. Я пробиваю дно, откуда мне машут беззубые маргиналы. — Зеленоглазое такси Притормози, притормози, — выдает протяжный прокуренный голос. — О-о-о-о, — вот кому охуенно живётся. Если хочешь спеть, то, так уж и быть, исполни реквием по моей жизни, которая постепенно сливается в сортирную дыру, певец хуев. — Да заглохни ты уже! — срываюсь я, сгребая в охапку Петухова и волоча его, как пятилетку, на ручках до ванны, толкая левой ногой входную дверь — вроде как захлопнулась. Мужик, что принёс этот фривольный мешок с проблемами (хотя лучше бы оставил отсыпаться на лавочке у подъезда), отсалютовал двумя пальцами от виска и был таков. Кидаю в ванну прямо в одежде, Валя барахтается, как утопающий. Включаю струю холодной воды, чёрные пряди превращаются в редкие мокрые сосульки, Петухов более-менее приходит в себя, это можно понять по его сосредоточенному взгляду. Доброе утро, блядь. Я нависаю над ним, держа душевую насадку прямо над головой. Его одежда прилипает к телу, вырисовывая контур рёбер и ключиц. Наверное, не очень приятное ощущение сидеть, как капуста, под напором ледяной воды. Решаю стянуть с него чёрную толстовку, массивные берцы, носки и резинку для волос, оставляя Валю в тёмных выцветших джинсах и растянутой футболке с принтом светловолосого подростка-ниндзя. Наруто? Петухов, блядь! На чужой каравай рот не разевай. Немедленно стягиваю свою футболку, выставляя напоказ дрыщавое татуированное тело. Будто быка красным полотенцем подразнили, так сильно меня бесит не соблюдение личного пространства, но я собственноручно подписал договор о свободном использовании своих вещей, как только въехал в эту чертову квартирку в трущобах. «Из двух зол надо выбирать меньшее», — подумал я, глядя на бомжей с неимоверно приятным амбре около вокзала. Петухов — не самый худший вариант из всех возможных. — Если хотел меня раздеть, то так бы сразу и сказал. На молодых парней в форме у меня фетиш, — подал голос Валя. Лаконично и понятно. Ну кто бы сомневался. В янтарных глазах загорелся красный язычок пламени — стопудово что-то задумал. Но мне похуй. Это не помешает закончить ванные процедуры и отнести его в зал, на диван, на прогретое мною место. Ношусь, как дурень, с писаною торбой. Последний месяц — худший месяц за всю мою жизнь. От всего этого по темечку начинает бить головная боль, хочется кричать и сносить всё к херам собачьим, особенно этот пыльный телевизор с сопливыми мелодрамами, которые крутят каждый вечер изо дня в день. Изо дня в день. Не этого я хотел в свои двадцать три года. Ни этой удушающей рутины, в которой я барахтаюсь, как утопающий, согнувшийся в три погибели. Прямо как Валя в этой ванне. Блядь! К горлу предательски подступает ком. Нет. Нет, блядь, нет! Моргай, Стёпа, моргай. Через неделю развод. Слава богу, успокаиваю я себя. Алёшку «по умолчанию» могут оставить с матерью. Пиздец. «Я всё улажу», — повторяю я себе, как мантру, перед сном. Успокаивает одно: даже если суд встанет на сторону родительницы, Надёна ерепениться не станет. Отрезать полностью меня от Алёшки не будет. Не посмеет. Да и сыну сейчас лучше с матерью. Слюнков хоть и гнида, но человек при деньгах, да что там говорить: у него их куры не клюют. А я засуну свою гордость в задницу и буду искать работу, уж с моим-то статусом, который я прочно закрепил «у себя на районе», это не будет большой проблемой. Мысли переплетаются между собой, перерастая из капли в море в океан бушующих волн. Бешеное сердце стучит так, что кажется, пробьёт грудную клетку, и она разлетится на тысячу мелких осколков. Тревожный звоночек поднимается откуда-то снизу, осоловело окутывая с ног до головы и замуровывая моё тело в кокон. Сколько я сижу на этих сраных успокоительных? Месяц? Два? Не знаю. Но вяжущий вкус ромашки сидит в кишках и приелся настолько, что воротит от одного только запаха. Деваться некуда, плетусь на кухню за еще одной порцией лекарства. До восхода солнца есть еще часа два, должен успеть заснуть. Летний воздух после дождя обдал меня своей прохладой, когда я, приняв порцию успокоительного, поплелся на балкон — обожаю там стоять ночью, вслушиваясь в звуки догорающего августа. Мир в этот момент будто замедляет ход, нет снующих туда-сюда людей. Тишина. Идиллия. Затрепыхавшее сердце постепенно приходит в свой обычный ритм, но счастье мое длится недолго. Вышел-то я в чем мать родила — белая майка-борцовка и домашние чёрные треники. Экзекуцией я не занимаюсь, поэтому хотел уже возвращаться и идти на боковую. Да и Петухов что-то притих. Проверить стоит. — Эй, — донеслось полушепотом где-то за моей спиной. По зову сердца, так сказать. Явился. Как на ногах только держится? Живучий, гад. Не успеваю я повернуться, как на моем животе скрепляют замок. «Hate Love» — несложно догадаться, кому он принадлежит. Я от такого порыва телячьих нежностей немного прихуел, но с места не сдвинулся. Пусть хоть немцы нападут, как в сорок первом, я даже пальцем не пошевелю. Не буду скрывать, вся эта ситуация, подобна грому среди ясного неба, выбила меня из колеи, поэтому сейчас мне ровным счётом все равно. Сыт по горло. Потому просто стою смирно, ожидая продолжения банкета. Чувствую хладное дыхание на своей спине, но оно почему-то обжигает и выворачивает все нутро с потрохами. Потому что приятно. Грудь — моя ахиллесова пята. Угадайте, куда нырнули Его руки? Ну тут твёрдая десяточка. Садись, пять. Без натяжки, чистая. Это руки Петухова. Двадцатидевятилетнего наркомана с вагоном скелетов в шкафу и другой хуйни, которую он наворотил за всё свое жалкое существование. Эти мысли методично постукивали в виски, отрезвляя сознание. А между тем бледные ручонки уже вовсю исследовали мой торс, оставляя после себя порцию мурашек. Пора заканчивать всю эту шарманку, так как внезапно появившийся из ниоткуда дух бунтарства до добра никогда не доводил, а на четыре месяца воздержания я закрою глаза, сейчас мне не до удовлетворения своих потребностей. Ага. Железно. Противоречивые мысли скитаются туда-сюда, напоминая эстафету, но финишем и не пахло. Да въеби ты ему уже! Пусть знает своё место. Проведи ладонью чуть левее, пожалуйста. — Петухов, блядь! — в конец беснуюсь я. Ведь Валя остаётся в полном неведении относительно моих рассуждений. Дилемма. — М-м? — выдает сдавленное мычание. Ему вообще до пизды, кажется, он лишь надавливает свободной рукой мне на скулу, заставляя повернуться к нему лицом и встретить пару хищных глаз. Сомневаюсь, что осилю, но положение безвыходное. Да кому я пизжу? Петухов принял на себя своё привычное амплуа: расфокусированный взгляд, что-то в стиле «добро пожаловать в мою паутину, Стёпка!», вкупе с плотоядной улыбкой, которая дает пинок под зад навстречу опрометчивым поступкам. Вот же сукин сын. Откуда столько харизмы? Видимо, такое не пропьешь. В данный момент я руководствуюсь кредо «сгорел сарай, гори и хата». Быстро пробегаюсь изучающим взглядом по лицу Вали: отталкивающего ничего нет, даже бритый сегодня. Как знал прям. Запах сладко-приторного табака вперемешку с терпким алкоголем бьёт по носу, но бьёт приятно. Будто сам становишься хмельным. Немножко нагибаюсь, обхватывая лицо Петухова двумя ладонями и припадаю к его губам. По-хозяйски подключаю к сему процессу свой язык — движения быстрые, резкие, пытаюсь заглушить все мысли, которые норовят полезть в голову и прервать мою заслуженную минуту эйфории. Валя от такого порыва издаёт прерывистый стон прямо в губы, он же отдаёт приятной вибрацией. Пиздец заводит. По позвонкам проходит приятный электрический ток, он уже с большей уверенностью отвечает на поцелуй, скрепляя замок на моем затылке и вжимая меня в его губы, будто боится, что передумаю. Я и сам этого боюсь. Есть мысли, что это сон. Сценарий в голове, который возможно когда-то был на задворках подсознания, не более. Еще пару секунд, и я проснусь в холодном поту, жалея обо всём происходящем и благодаря всех и вся за то, что это было обычное сновидение. Финт! Удар апперкот! Это всё происходит здесь и сейчас. И пусть потом я буду жалеть и тонуть в собственном угрызении совести, здесь и сейчас мне хорошо! Аккурат в завершение моей головной тирады Петухов силком отрывается от моих алых губ. — Погоди. Давай по-другому, — хрипло произносит он, запрыгивая на подоконник, от чего пепельница и сигареты падают восвояси с характерным звуком. Я же пристраиваюсь между ног Вали, каждой клеточкой тела ощущая его возбуждение. Он уже вовсю сжимает мои бедра. Это, конечно, пиздец, но заводит жутко. Пробирает мелкой дрожью до мозга костей. Прижимаюсь всей плотью к обнаженному торсу, от которого буквально шпарит сорокаградусным жаром. Сукин ты сын, Петухов, футболку так и не надел. Контраст температур добавляет смешанных, но охуенных ощущений, лицо Вали тонет в ночной темноте, вынуждая сейчас быть более тактильным. Влажные поцелуи, редкие, но желанные стоны грозят остаться в памяти навсегда, неожиданно нараставшая страсть заставила Валю запрокинуть голову и упереться затылком в оконное стекло, давая мне право оставить багровые пятна по всей его бледной блядской шее.

***

— Петухов, блядь! — вскрикиваю я, нервно ища глазами свое белье, щуря при этом глаза от ярких лучей солнца. — Ты покойник, Петухов! Знал об этом? В голове набатом бил похоронный марш, в районе желудка образовался тугой узел. За что боролся, на то и напоролся. Валя, наверное, готовится расчехлять свой арсенал тупых гомофобных шуточек, которые он будет трактовать мне ближайшую вечность, как пить дать. «Каждый может стрелять, но не каждый может целиться», — и то, и другое Петухов умел делать с ювелирной, блядь, точностью. — Натуралы — народ пугливый. Один раз не пидорас, — подытожил Петухов, стоя в одних трусах на балконе и выкуривая очередную самокрутку.