в тихом омуте черти всматриваются в души страждущих

На полпути земного бытия, Утратив след, вступил я в лес дремучий. Он высился столь грозный и могучий, Что описать его не в силах я И при одном о нём воспоминанье Я чувствую душою содроганье. Ужаснее лишь смерть бывает нам; Но, ради б̴͇̻̪̈́̀̓л̸͚̪̞̓͆̕а̴̙͖̘͊̿͒г̵͖͇͕̓̕, найдённых мною там, – Скажу про всё, увиденное мною¹.

«Кровь». Первая горячо бьющая в голову мысль, жгучее пламя, пожар прозрения. Страх — густым смогом заволокшая душу животная паника. В жарком мареве плавятся тени. Изгибается, скручиваясь, подсвеченное издали кленовое решето. Красный кружит в воздухе и взвивается в небо; красным перепачканы руки, пальцы, затянутые в кожу перчаток, рыжий вьющийся шёлк, воротник рубахи… Феликс не слышит голосов. Лишь тихий неразборчивый шёпот, мягкий и ласковый, пронизанный фальшью, лишь смех надрывный, отчаянно горький, задушенный шелестом пламенеющих клёнов — ненароком оброненных кронами алых слёз. Как же. Чертовски душно. Маски сброшены. — Кто ещё знает? — слова вымочены в снисхождении, обманчивой нежностью обливается голос. Феликс не может слышать, но слышит, не может кричать, но звуки вырываются из горла сами — сиплым, сухим, ошелушенным хрипом. За языком вскипают слёзы, перемыкая дыхание, распирают комом густого и вязкого, обожжённого дочерна горя. Он и пошевелиться не в силах, прикованный к месту. Сестра, его любимая, дорогая сестра, солнцем обласканная, яркая, сильная!.. врезается коленями в землю, сгибаясь и сплёвывая кровь. Молчит. Упрямо претерпевает боль, до треска стискивая зубы. Лишь дышит шумно, неритмично, захлёбываясь душным воздухом, и качает головой, когда призрачный смысл оседает в сознании. А впрочем: — Солнце, я не просил лгать. Его Величество склоняет колени. Пальцы в ужасных перчатках смыкаются на подбородке, не позволяя отвернуть взгляд. — Всё ещё можно исправить. И, так уж и быть, я придумаю, как объяснить небольшие… последствия твоей импульсивности, — кровь из рассечённой брови на лице Его Величества почти застила глаз. — Назови имена, и мы забудем этот инцидент. Кали кривит рот в некрасивой улыбке. Скупо, мелко, на что хватает перемазанных кровью дрожащих губ. Пальцы скользят по земле. Его Величество смотрит, вздёрнув обагрённую бровь, — во взгляде ничего, кроме надменного снисхождения. Она вмиг подрывается, отталкиваясь от земли. Горсть песка взмывает в воздух, и августейший ублюдок отшатывается, вынужденно растирая глаза рукавом. Ноги не слушаются, косятся, предательски подгибаясь, но ей удаётся встать прямо, с натужным достоинством, всего раз пошатнувшись. Рука липкая, вся в песке и крови, Кали зажимает сквозное ранение в животе левой; правой подбирает кинжал, устремляя навстречу венценосному монстру. И по-прежнему ничего не говорит. Знает же, что это последнее. Что не уйдёт живой. Будет ещё тяжелее, если сбежит, если сможет сбежать, подвергнув опасности близких; ей нельзя рисковать. Не сейчас. Не сегодня. Больше — никогда. Ей почти не страшно умирать. Кость от кости, плоть от плоти, отец и мать в одном лице — сестра. Феликс едва не задыхается от бессильного ужаса и сковавших горло слёз. Размытое сумраком криволесье скрывает его от нежелательных глаз, а он кричать готов, лишь бы увидели, обратили взгляд, заметили!.. И хочется, совершенно отчаянно, невыносимо хочется сдать назад. Отвратить неизбежное, переписать судьбу и время, если понадобится, вспять провернуть, пролив реки крови и омрачив душу, затянувшись мёртвой петлёй в стежках по швам трещащего мироздания… — А ведь я предупреждал, — шипит Его Величество, слепо подбираясь ближе. Глаза открывает, обрамлённые разводами пыли, — красные и влажные, точно безумные. Кали лишь стискивает крепче пальцы на рукояти клинка. — Просил быть осторожнее, не лезть, куда не следует, держаться подальше от чужих проблем. Но ты ведь не можешь пройти мимо, верно? В льдисто-голубом взгляде мелькает гнев. Всего на мгновение, ничтожную долю секунды, но Кали успевает его перехватить. Она ожидает увидеть ярость или жгучую злобу, безоглядное бешенство, глухое, изнурённое недовольство — что угодно, она согласна на что угодно, она стерпит и проглотит, ни словом не обмолвится, потому что это её ошибка, и никто не должен страдать за неё, вместо неё, она и сама прекрасно справится! В конце концов, смерть — лишь состояние тела. В новом воплощении не позволит себе повторить ошибок. Однако что-то в сознании щёлкает, скручивается, выворачиваясь наизнанку, когда вместо всего, к чему успела себя подготовить, к чему была готова с рождения — вселенной и собственного — видит скорбь. И больше ничего. «Это неправильно!» — воет сознание, однако его уже некому слушать. Его Величество делает ещё один шаг. — Бог глух к душам страждущих. Очевидно, даже он понимает, что бесполезно пытаться помочь всем и каждому, — в острых зубах застревает усмешка. Он вскидывает голову, повышая голос, словно без этого в словах меньше горечи. — Так что, скажи на милость, вынудило думать, что ты можешь взять эту роль на себя, а?! Кали не может убедить себя сдвинуться с места. Сожаления в треснутом голосе Его Величества слишком много. Слишком, чтобы это было просто пережить. К концу речи он стоит уже совсем близко. — Очнись. Она поднимает взгляд — расфокусированный, жутковато пустой. Рука Его Величества касается щеки почти нежно. Почти, потому что на нежность, искреннюю, непритворную, он не способен. Даже сейчас она отдаёт свою жизнь за других людей. Жертвует, жертвует, жертвует. Бесконечно жертвует и отдаёт. Узнав то, чего не следовало, не пошла на попятную, не взвесила риски, продолжив тешить в памяти образ мальчишки, чьё безутешное отчаяние однажды затопило мир. А ведь ему помощь уже всё равно не нужна — напрасна, как и все эти жертвы. Мёртвому припарка. Его Величество накрывает ладонью расхлябанную хватку на рукояти клинка, опускает вниз и мягко, столь же явно не сбавляя настойчивости, вынимает из рук. — Не нужна им твоя добродетель. С сиплым выдохом, немым, безмолвным вскриком, беззвучным шевелением синюшных губ рвётся кожа под волнами рёбер, впуская холодную сталь. Его Величество не убирает окровавленных рук, придерживает, не отпускает, даже когда в ногах Кали совсем не остаётся сил. Он опускается вместе с ней на колени, невесомо прижимаясь губами к взмокшему лбу. Ладонь утешающе скользит по спине, разглаживая влажную тёмную ткань. Ей всегда шёл чёрный, отстранённо думает Феликс. На чёрном не видно крови. — И всё же… — слышится хрип в перекате плеча, — будь у меня ещё одна жизнь. Я бы… я бы предпочла отдать её за чужую. Вымученная улыбка кажется почти ощутимой кожей. Десяток её жизней не стоит и одной человеческой. Голые деревья на дальнем склоне похожи на мех. Волоски на коже бурого горного чудища, встревоженный и расшевеленный ветром подшёрсток. «Смехотворно», — сказал бы Саймон, мальчишка, однажды затопивший мир сокрушительным горем. Он бы фыркнул и улыбнулся — криво, ломко, как умел, трескучим смехом обрывая мысль, и точно бы отвернулся, словно пойманный за преступлением — легкомысленным обнажением чувств. Вот только Саймон говорит: «Не сравнивай нас». Страх, словно жгучая щёлочь, толкается волнами в грани фантомно саднящей души. Иллюзия, призрак осадочной боли — нечему там саднить, Феликс знает, как никто другой знает. Пусто. Как широким языком вылизано. Слёзы высохли, заклокотали в горле другим, доселе неведомым чувством. Всколыхнулось внутри нечто жуткое, злое, щемящее в рёбрах и совершенно беспомощное; оно жжёт и плавится, царапает душу, упорно, упрямо, вгрызаясь в кости и душу, желчной горечью обжигая рёбра. Невозможно столько жертвовать. Так нельзя. Нельзя, нельзя… нельзянельзянельзя! Вот, что неправильно! Вот же оно! Он— он не допустит, не позволит, не!.. Он заставит их принести эти жертвы. Утопит в океане заскорузлой, грубой боли. Грязной, ублюдочной крови! Отплатит тем же — и сдачи не возьмёт! А-ха! Ха-ха-ха!.. Взгляд расплывается, мутнеет, подёрнувшись тенью. Мир, заблестевший слезами и кровью, пошатывается, рывком накренившись, Феликс хватается за голову, и, когда распахивает глаза, в следующее мгновение после потери контроля Его Величество возвышается над ним, словно нерушимая статуя. Он протягивает руку в перемазанной кровью перчатке, близко-близко, едва касаясь волос, и Феликс обессиленно жмурится, вместе с болью проглатывая надрывно клокочущее сердце. С разлёта плеч Его Величества кровавыми реками ниспадает королевская мантия. «Твоя сестра хотя бы жива». Феликс вздрагивает, подрывается, резко распахивая глаза, сминает пальцами простынь. Этот мир заслуживает померкнуть в огне. Дотла.