сладкое сердце

У Жана нет смысла двигаться вперед. Он это давным давно понял и перестал стараться. То ли батарейки кончились, то ли силы - непонятно. Он потерян, раздавлен, сломлен. Ощущение, что кто-то просто над ним нехорошо пошутил, иначе череда гребанных событий не может быть оправдана по-другому. Потому что это слишком. Потому что это чересчур. Невыносимо и сложно. Даже для того, кто настолько привык притворяться, что уже не понимает, какой он настоящий. А был ли он когда-то настоящим? Жан уверен, что когда-то был, но когда - не помнит. И не хочет вспоминать. Парень паркуется около дома Эрена, ставит сигналку и выходит из черного форда. Отец дал ему эту машину, чтобы загладить вину в виде своих ночных пропаж. Брелок на зеркале дрожит из-за резкого торможения, почти как и его хозяин в период (очередной) ломки. Холодный ветер сразу отрезвляет и бьет в разгоряченное лицо, от чего Кирштейн инстинктивно ежится и прячет руки. Дом Йегеров выглядел очень уютно и по-домашнему. Совсем не так, как его собственный. Хоть мать и старалась создать видимость идеальной семьи, все ее усилия, как оказалось, были насмарку. Карла не работала и занималась сыном, потому что это единственное, в чем она была настоящим профи. И все, что миссис Йегер создала - мало-помалу рушилось, как карточный домик. Но только замечали это не все. Кирштейн открывает дверь, проходит тихо (очень сильно старается), но тело почти не слушается. Он задевает в коридоре коробку с обувью и тихо выдает «блять». — Эрен? Микаса сидит на диване, подбирая ноги под себя. На журнальном столике покоится раскрытая книга по истории искусств, которую он подарил ей на рождество. Жан думает, что разбудил Аккерман, потому что замечает след на щеке от подушки и взъерошенные короткие волосы. Он помнит, как она отрезала их, хотя парень так сильно любил ее длинные локоны. Это случилось год назад, когда они втроем смотрели фильм на каникулах у Армина. «Микаса, если ты так подстрижешься, то будешь похожа на молодую Вайнону Райдер. Она горячая, да, Жан?» Жан тогда ничего не ответил Йегеру, потому что не понял, речь шла о Микасе или Вайноне, лишь махнул головой и потупил глаза в экран. А на следующий день она отправила ему фотку и написала: «Эрен сказал, что мне идет». И ей правда было хорошо. Конечно, ей идет все. Хоть налысо побриться, хоть в зеленый покраситься - Микаса богиня в любом виде и с любой прической. Но только вечное желание угодить Йегеру невыносимо злило. Оно оказывало эффект, как если бы на Кирштейна вылили кипяток. Он и это простит, добавки попросит, если только Микаса будет рядом. — Я разбудил тебя. Извини. — Все нормально. Сделать тебе чай? Кирштейн кивает и садится на кухонный стул: — Эрен еще не вернулся? — Скоро будет. Я как раз жду его. Аккерман высокая и худая, и Жан замечает это в очередной раз, когда бросает взгляд на стройные ноги девушки. Что-то в ней очень привлекало, но что именно это было – Жан не знал. Это не ангельская внешность Хистории - голубые глаза и светлые волосы, желание спасти всех, кроме себя, и не симпатичная мордашка вечно улыбающейся Саши - что-то похлеще. Он вспоминает, как увидел Аккерман в первый раз. Эрен тогда привел ее играть во двор со словами «папа сказал, что теперь она будет жить с нами». Другие дети тогда его словам особого внимания не уделили и продолжили пинать мяч, лишь только Кирштейн подошел первым и попытался заговорить. Это так странно. Она делает ему гребанный чай, а он хочет разложить ее прямо на обеденном столе Йегеров, где Эрен завтра будет есть очередную порцию хлопьев и жаловаться на школьных учителей (в особенности на физика). Жан болезненно сглатывает, ему от собственных мыслей уже туго в штанах, но делает вид, что все как всегда. — Почему… Почему ты выбрала его? Микаса не оборачивается, лишь на секунду замирает, но машинально бьет себя по лицу, чтобы привести в чувства и возвращается к приготовлению. Она не будет поддаваться. В очередной раз не будет. — Я тебя не понимаю, — резко. Отчеканивает быстро и без эмоций. Не нужно ей сейчас это, нет смысла обсуждать давно пройденную тему. Она и сама не знает почему. Ей бы кто сказал, объяснил — и гора с плеч бы рухнула, но только ответа этого, кажется, ни у кого нет. — Нет. Ты понимаешь. У Жана голос твёрдый, хоть мысли и путают голову. Завтра, возможно, он пожалеет, что в очередной раз завёл этот разговор, но только не сейчас. Не в тот момент, когда они остались одни. Когда она стоит тут перед ним, вся такая спокойная, в домашней одежде, не готовая защищаться и держать оборону. — Я не буду вести диалог, когда ты обдолбанный. Подумай о своей маме, Жан. Она не заслужила этого. Нападает. — Прекрати. Прекрати говорить мне о ней. Это не твоё дело, Микаса. У тебя весь мир сошёлся на Эрене, а сейчас ты обо мне вспомнила? Защищается. Аккерман жаль его. По-настоящему жаль. Она даже когда-то писала в дневник, лет в тринадцать, что если бы не Эрен, то выбрала бы его. Потому что Жан всегда рядом и всегда готов помочь, у него классная пшеничная челка, как у мальчиков в телевизоре, и красивая улыбка. Он как Эрен. Но более рассудительный и умный. А потом этот дневник случайно увидел Армин и сказал, что лучше ей его выкинуть или сжечь, потому что если записи найдёт Эрен, то ничего хорошего из этого не выйдет. Она так и сделала. Она всегда делала так, как ей говорили. Беспрекословно и без лишних вопросов. И больше мыслей о Жане не возникало. — Пей чай. Остынет. — Микаса успокаивается и больше ничего не говорит. А Кирштейн сдается в очередной раз, когда ее пальцы невзначай касаются его, когда она садится рядом и подпирает рукой щеку. Всю ту же, где до сих пор виднеется след. — Эта пьяная рожа заблевала мне все переднее сидение. Мерзость. Леви одной рукой закрывает дверь, другой держит полуживое тело, которое вот-вот свалится на коврик для обуви. И Аккерман, признаться честно, еле сдерживается, чтобы не отправить его на законное место. Микаса подрывается сразу же, забыв и про чай, и про Жана: — Эрен! — Угомонись. Жив твой Эрен, лучше тазик принеси. — Леви брезгливо передаёт тело юноши в такие же сильные руки, достаёт свеже выстиранный платок и тщательно вытирает брюки. Мужчина скучающе обводит комнату взглядом и натыкается на одинокого и потерянного Жана. — Ты здесь каким образом оказался? — Подходит к нему, хватает за подбородок и пристально смотрит в глаза, подозревая неладное, — Ты чего успел нажраться, Кирштейн? Совсем ума лишился? Не зря подозревал. И парень хочет ответить, мол, да, профессор, уже как-то все, силы на исходе, спасаюсь только химическими добавками, да и то безуспешно. А получается только невнятное бормотание и слёзы в уголках глаз. И все от своего же бессилия. — Все-все, только не ной. Садись в машину, отвезу тебя домой. Нечего вам по ночам шляться, спать пора. Жан похож на котенка, маленького и беспомощного, поэтому сил на отпирание не находит и соглашается, встает, в последний раз оглядывая Микасу и окружающую обстановку. — Что хочешь с ним делай, но завтра я вас двоих вижу на занятиях в нормальном виде. Последний раз я в этом участвую. - Мужчина оставляет на столе платок, мол, уберешь, и выходит из дома. Девушка успевает кивнуть. А затем принимается укладывать Йегера на тот самый диван, пока парень мычит и пытается снять заблеванные конверсы. Но, признаться честно, выходит у него паршиво. Поэтому Микаса перехватывает инициативу и делает все, как робот. Когда Жан садится в машину, Леви безразлично заводит мотор и спрашивает: — Сколько тебе лет? — Что? — Я спросил, сколько тебе лет, Кирштейн. — Семнадцать. Мужчина ухмыляется, но есть в этой ухмылке что-то печальное и прожитое им самим. Он, конечно же, изливать душу не станет - не в его стиле. — Дам тебе совет в первый и последний раз. Слушать его или нет - дело твое. Не пытайся ухватиться за людей, которые не вспомнят тебя ни через пять, ни через десять лет. Гиблое дело. Фокусируйся на тех, кому ты нужен. Иначе не заметишь, как останешься ни с чем. «Спасибо :)» Кирштейн свайпает сообщение Хлои, прижимается лбом к стеклу и закрывает глаза. Очередной ужасны день подошел к концу. Кажется, он уже остался ни с чем. Или нет?