шкала Бофорта

      Звоночки-звоночки.       Сегодня Эрена будет штормить.       Зик — матёрый смотритель маяка. Он понимает, что волны поднимутся, лишь по тому, как низко парят чайки.       Он топает на кухню ровно в восемь ноль пять. Эрен уже там — подскочил рано. Значит, не спал вовсе. Если Эрен спит, то до обеда, золотой середины здесь нет и быть не может.       Не разбудил, не прицепился. Дурно. Эрен — воплощенное жизненное кредо любой среднестатистической дряни: если паршиво мне, значит, паршиво будет всем.       Если не напаскудил, значит, что-то не так. — Утро доброе, — бросает Зик нарочито жизнерадостно, приободряя самого себя. Молчание. — Как спалось? Молчание. — Чай, кофе? Молчание. — На учёбу идёшь? Молчание.       Блиц-опрос провалился. Собственный голос бьёт по ушам, как громыхающий печатный станок. Если бы на плече у Зика сидел, свесив ножки, ещё один маленький Зик, — ангел, демон или круглосуточная поддержка, — он бы многозначительно шепнул ему: «дружище, завали ебало». Но это уже какой-то сюр.       Зик оборачивается, чтобы спросить что-то ещё, но уже глядя в глаза в провальной попытке пристыдить за игнорирование, и понимает: Эрен не игнорирует, он просто не здесь. Три по шкале Бофорта.       Возможно, такой подход стал подсознательной попыткой доиграть во всё то, во что не успел наиграться в детстве, но Зику и впрямь легче воображать себя одиноким морским волком наедине со стихией с тех пор, как на его голову свалился травмированный родственник.       Ну, как свалился. Зик сам согласился. Ведь он положительный герой, а положительные герои не оставляют переживших насилие и ныне сиротствующих единокровных братьев наедине с беспощадной судьбой.       Изрыгающая пары с жасминовой отдушиной кружка оставлена остывать до комнатной температуры, оживший вслед за хозяином Фриц клацает по полу коготками на мягких лапах, бодро щёлкает тостер.       Эрен научил его маленькой хитрости: чтобы ломтики были хрустящими и золотистыми сверху, а «внутренности» при этом нежно таяли во рту, нужно щедро смазывать сливочным маслом по рёбрам и в середине. Такая простая штука, но Зик как-то даже и не додумался.       «Отец так делал» — сказал Эрен, отпиливая тупым ножом добротный шмат подмёрзшего масла.       К удивлению Зика, тогда ничего не ёкнуло.       Пока остывает чай, он успевает ополоснуться, почистить зубы и одеться. Акустика в камерной двушке отличная, слышно даже, как бьёт по воде розовая ленточка языка измученного утренней жаждой лабрадора. Так что, если бы Эрен сдвинулся с места, до слуха Зика уж точно донесся бы шелест смятой локтем скатерти или уродливое царапанье ножки стула по паркету.       Зик возвращается на кухню: посвежевший и собранный. «Сейчас ещё чаю — вот тогда заживём» — Доброе, нормально, кофе, нет.       Эрен включается с небольшим опозданием. Ну хоть включается, и на том спасибо. У младшего братца свои системные настройки, Зик не понимает, да и вряд ли поймёт когда-нибудь, как работают все эти винтики-гаечки. Он не лезет внутрь, не пытается разобрать и разобраться: там и без него уже покопались.       У Зика одна задача — не навредить. В остальном он дилетант.       Вода в чайнике ещё не остыла, три ложки сахара присыпают горку растворимого кофе на дне кружки с картинкой-копией вкладыша из жвачки «Лав ис». — И как ты пьёшь эту муть? Сварил бы тебе нормальный кофе, так нет же… — это не для ответа, а так, чтобы душу отвести.       Обычно Эрен не упускает возможности напомнить ему, что старость — не радость, а приступы брюзжания по поводу и без — прямое тому доказательство.       Зику, наверное, и впрямь не дано его понять. Зачем пить дерьмовый кофе из пакетиков, если можно сварить хороший, со сливками и сгущëнкой? Зачем запихиваться химозной лапшой, если в духовке уже запекается курица к ужину?       Он ворчит под нос, размешивая невнятное пойло чайной ложкой, и Эрен, к удивлению, никак не комментирует. Просто сидит себе и сидит. Потрясающая терпимость. Четыре по шкале Бофорта.       За завтраком всё поровну. Три тоста для Зика, три для Эрена, с чем есть — тут уж дело хозяйское, на выбор всегда некое подобие шведского стола, потому что в гастрономических пристрастиях брата разобраться так и не удалось, а кормить надо, никуда от этого не денешься. Зик всегда подсматривает исподтишка, когда Эрен принимается за еду, запоминает, на что больше всего налегает. В этот раз ловить нечего: братец уныло размазывает джем по золотистой корочке, — пальцем, конечно, — и, без особого энтузиазма слизнув намазанное, откладывает тост обратно. — Совсем не идёт? — замечает Зик, всегда готовый разделить с ним бренность бытия.       Эрен в ответ качает головой, подпирая кулаком челюсть, и мажет по нему взглядом то ли досадливым, то ли осуждающим — за здоровый, видимо, метаболизм. — Хочешь, сходим куда-нибудь? В прошлый раз неплохо нагуляли тебе аппетит.       Под прошлым разом он коряво маскирует крайний шторм. Тогда, три дня назад, случилось совсем иначе. Эрен подорвался в такую рань, что даже Зик с трудом раздуплился; заладил: «надо навестить родню! давай-давай, подъем, зов крови, память предков, фамильный долг».       Зик не сразу даже понял, чего от него хотят. Какая ещё родня? Из родных только они друг у друга и остались, больше никого. В рядах Йегеров за последние пять годков поредело. — Родню — это кого?       Впихиваясь в джинсы и футболку, Эрен всё частил, перебивая: «поехали-поехали-поехали-поехали». — Да скажи ты, к кому, тогда и поедем. — Ну как же, — в удивлении развернулся Эрен, подпрыгивая на одной, всунутой в штанину, ноге, — к папочке, к мамочке Карле, к мамочке Дине, к папочке папочки, к мамочке папочки, к папочке мамочки, к мамочке мамочки…       Смотритель кладбища Холи Кросс провожал их тяжелым взглядом вплоть до первого склепа — ничего удивительного, когда добрались, небо едва-едва закровило рассветом. Эрен петлял на два шага впереди, зачитывая вслух имена с эпитафиями. Наконец, споткнувшись о свою же фамилию, возликовал: — Ибо этот сын твой был мëртв и ожил, пропадал и нашëлся! — похлопав приятельски угол гранитной плиты, он мотнул головой в сторону Зика, презентуя, — папаша, знакомься, старший сын. Старший сын, знакомься, папаша.       Зик держался особняком, настороже. Бодрость брата разделить не спешил. По одной лишь простой причине: после всего, что случилось, желание Эрена приехать сюда не вписывалось в понятие нормы ни под каким углом. Решил милосердно подарить прощение постфактум? Ещё чего. Это о ком угодно, но не об Эрене.       Справедливости ради, ничего особенного на кладбище не случилось. Эрен походил-побродил, полавировал меж надгробий, не забыв полапать каждое в отдельности, с некоторыми из них обменялся парой будничных фраз, а затем обернулся на Зика с видом творца, наконец поймавшего музу за хвост: — Хорошо как, а? — наклонившись, он смахнул с травинки на могиле росинку, — хорошо же, братец?       Капля, дрогнув, замерла на подушечке пальца, не растеклась. — Хорошо, — кивнул Зик, бездумно пялясь на росинку.       Эрен в два шага приблизился к нему, не слишком почтительно перешагнув через место последнего упокоения Гриши Йегера — любящего мужа и отца. Блаженно улыбаясь, он вскинул руку запястьем вверх, показывая Зику, чтоб повторил — тот поддался, не осмысляя толком, что, как и зачем. Вцепившись двумя пальцами, Эрен размазал капельку росы по паутине вен под тонкой кожей его запястья — впитай, мол, силу природы, авось со мной преисполнишься. — Видишь? Чувствуешь? — Что именно?       Очевидно, окропление его запястья имело некий ритуальный посыл. Эрен впечатался в него тяжёлым, исполненным смысла взглядом. И сакральным шёпотом подытожил: — Хороший Йегер — мëртвый Йегер. — Однако мы с тобой всё ещё здесь, — напомнил Зик, проходясь сухим пальцем по проложенной могильной влагой на венах тропе.       Эрен улыбнулся — мечтательно, по-детски: спрятал улыбку, сложившись головой Зику на плечо. Присмирел. — Это, братец, до поры.       Это и вовсе не сошло бы за шторм; когда вернулись, Эрен плотно позавтракал вместе с Зиком, сам вызвался выгулять Фрица, предложил даже прогладить белый халат на утро, пока Зик развешивал стирку. А к вечеру разошёлся истошным, болезненным смехом, с трудом выдав подоспевшему аккурат к всплеску веселья брату сомнительное предложение: — Хочешь, расскажу, как оно было в первый раз?       Потянуло на семь по шкале Бофорта. Зато на следующий день Эрену вдруг похорошело — даже на учёбу сходил. Клин клином, наверное.       Но в этот раз гулять Эрену не хочется. Ему, кажется, вообще ничего не хочется. Пустая коробочка для хранения живой души: не лицо, а белый лист с надменно вздëрнутым острым носом посередине. — А ты врачом решил стать, чтоб отцу подлизать?       Не сказать, что вопрос ожидаемый. Зик смотрит поверх чайной кружки удивлëнно — мимика у него живая, левая бровь театрально изгибается, взгляд фокусируется на Эрене в самом искреннем недоумении. — С чего вдруг такие выводы? — уточняет он, отставляя кружку подальше. — С самой поверхности. Легко, как сливки собрал.       Эрен давит. Будто бы упрекает в чëм-то заведомо неправильном, порочном. Обороняться на ровном месте — такая себе перспектива. Совсем не то, чего хотелось бы с утра. — Я подходил к выбору специальности достаточно серьёзно, и нет, «подлизать отцу» как аргумент в пользу медицины не рассматривал.       Эрен закатывает глаза, собирая пальцы в бла-бла-жесте. Не верит, значит, продолжает петь о своём: — Морда мамина, амбиции папины, а своë — что?       Спонтанная доëбка по накалу абсурда сравниться может разве что с такой же спонтанной прогулкой до кладбища на рассвете — уже не шокирует, хотя привкус гаденький. Всяко лучше, когда погода в доме хорошая. Но и шторм шторму рознь — а это так, лёгкая морось. — Я так понимаю, сегодня в качестве повестки дня — моя вторичность? — Зик посмеивается тихо и пресно, дожевывая тост, — готов извиниться лично перед тобой за то, что не я создал медицину.       Презрительный взгляд Эрена вот-вот прожжет в нём дыру, даже чай горячей становится — Зик морщится в предчувствии боли. — Ты омерзительный мудак. Сойдëт за повестку дня?       Вот и поговорили. Ладно. Зик с лëгкостью принял бы это на свой счëт, отбив с двойной силой; поставить на место зарвавшегося младшего братца — святое дело, но кое-что его напрягает похлеще нелестных слов. «На первых порах с ним будет непросто. Действующие вещества имеют накопительный эффект, так что придëтся подождать. Не принимайте близко к сердцу, если Эрен будет груб — это тяжелая, очень тяжелая психологическая травма. Только с помощью долгой и упорной работы со специалистом, а так же правильно подобранного медикаментозного курса он сможет оправиться от этого, а пока с большой вероятностью попытается спроецировать болезненную ненависть к самому себе на вас — единственного близкого ему человека»       Так объясняла мисс Тайбер — лечащий врач Эрена — выдавая Зику стопку рецептов с наилучшими пожеланиями в придачу.       Прошло семь месяцев. Активизировались вещества даже самого замедленного действия — всё, что могло, активизировалось давным-давно. Эрену и впрямь стало лучше. В какой-то момент это «лучше» приобрело приблизительные очертания «хорошо».       И вот. Шесть по шкале Бофорта. Твëрдая такая шестëрочка. — Эрен, ты пьешь таблетки? — невозмутимо интересуется Зик, — только не забудь о правиле трёх «н».       Никогда не наëбывать — так условились ещё в самом начале, придя к обоюдному согласию: любая проблема решаема, кроме тех, что основаны на откровенном пиздеже — в семье так не делается, надо по-честному, даже если неприятно.       Эрен меняется в лице: смотрит так, будто брат оскорбил — да так, что оброненное минутой ранее «омерзительный мудак» в сравнении — любовное, ласковое прозвище.       Зик выжидает с минуту. Связь с сервером не установлена. Повторное подключение: — Эрен, я задал вопрос, — чеканит с нажимом, чтобы смысл уж точно дошёл, — ты пьëшь свои таблетки? — Я похож на долбоëба? Естественно, блять, я пью таблетки.       Зик кивает. Слишком отчаянная попытка в искренность — неубедительно. — То есть, если сейчас я пойду к тебе в комнату и найду органайзер, там всё будет как надо? — Ты чего доебался?       Они встают абсолютно синхронно: Зик — резво, но без нервяка, Эрен — порывисто, с мерзким звяканьем задевая тарелку нетронутого завтрака.       Короткая пауза на такой же синхронный, испытывающий взгляд в упор — Зик порывается первым, даёт дёру к двери: Эрен не поспевает совсем чуть-чуть, его короткое промедление даёт Зику фору; он вылетает за дверь, налегая спиной — Эрен впечатывается по ту сторону с протяжным «муда-а-ак» — мокрый след его ладоней по замутненной стеклянной поверхности отпечатывается где-то на уровне шеи Зика.       Секунда к секунде — он переступает порог спальни Эрена, успевая захлопнуть дверь, и запирается изнутри: хлипкий замок проворачивается ровно в момент, когда ручка дёргается судорожным рывком по ту сторону. — Открой дверь! Открой ебаную дверь, говорю! — Эрен вопит, ломится.       Где-то поодаль, из дальнего края коридора, подгавкивает Фриц. Испугался, бедолага.       Зик держит ручку, стискивает в кулаке — Эрен дёргает, лупит по ней, кажется, двоими сразу, чередует: то в дверь, то в ручку, то в дверь, то в ручку. Надрывается: «открой, уёбок, слышишь, открой».       Это длится, наверное, минуты три или около того. Зик терпит, пережидает — за ручку держится крепко, не даёт Эрену разломать. Брат по ту сторону беснуется как только может: пару раз вбивается всем телом — с размахом так, грохот вибрацией от пальцев расходится до локтей и там затихает.       В какой-то момент затихает и Эрен. Удары, подёргивания — всё становится слабее, а потом и вовсе прекращается. Зик прислушивается к его шумному, как у загнанной псины, дыханию через открытый рот. Медленно, тихо отпускает ручку. На два шага отступает от двери.       Органайзер искать не приходится — он лежит поверх сложенных в относительном порядке блокнотов и тетрадок там же, куда Зик его и положил две недели назад: «раскидал тебе всё по дням, потом добавлю». — Зик, — зовёт Эрен жалобно, — открой дверь, а? Я не буду. Просто поговорим. Я не хочу их пить. Мне от них плохо. Открой, поговорим, я объясню.       Зику не нужно объяснять. Всё и так на поверхности — как сливки. Не хотел бы пить — смыл бы в унитаз. Каждый день по одной или все сразу, не так важно.       Когда Зик вернулся из аптеки с органайзером и лекарствами, Эрен спросил у него, шутя, конечно: «доверишь все? а что, если разом глотну?»       Зик тогда ответил честно, как на духу: «этого не хватит, чтобы умереть, обблюёшься и уснёшь».       Копил, значится.       Зик откладывает коробочку с лекарствами Эрену на кровать и возвращается к двери. — Братик, открой, — подвывает Эрен, — ну сдурил, ну прости. Я буду хорошим, ладно?       Хороший Йегер — мёртвый Йегер.       Эрен скулит и трётся о дверь. Зик прикладывается лбом к холодной поверхности, прикрывая глаза. Теперь всё. — Отдохни, — говорит он на выдохе, — потом я позвоню мисс Тайбер. Соберём твои вещи и поедем в клинику.       Это не столько для него, сколько для себя. Надо проговорить вслух, чтобы некуда стало деваться.       Эрен сползает вниз — волосы шелестят по дереву, и где-то внизу глухо стукает. — Значит, бросаешь, братец? — звучит глухо, наверное, упёрся головой в колени. — Я не справляюсь, прости, — отзывается Зик.       Ему стыдно.       Слишком много было звоночков, слишком часто поднимались волны. А он всё ждал — надеялся, пронесёт. Но если шкала Бофорта достигнет отметки в десять, штормом снесёт их обоих. Зик не может просто смотреть на то, как низко парят чайки: в конце концов, из родных только они друг у друга и остались. Больше никого. — Заберу тебя, как только станет лучше, честно-честно, — обещает Зик, — ты не злись.       Эрен в ответ только всхлипывает. То ли плачет, то ли смеётся, с ним не разберёшь.       Зик, притихнув, гладит шершавую поверхность двери, греет дерево под пальцами. — Правило трёх «н»? — Правило трёх «н».