Burn

В Родном мире нередко можно было увидеть жемчуг с намокшей тканью между ног. Это было признаком силы и власти, что так стремились продемонстрировать некоторые самоцветы низшей касты (но, тем не менее, способные приобрести себе жемчуг) перед своими друзьями. Это было несложно; жемчуг, само собой, никогда не смела противиться ее хозяину, так что она послушно раздвигала ноги и позволяла ему трогать себя до тех пор, пока ее тело не реагировало в соответствии функциям. Белая не знала, происходило ли с ней такое когда-либо. Она подозревала, что нет, хотя, конечно, уверенности было мало — она все равно не знала, принадлежала ли кому-либо до Белого Алмаза, да и даже с ней не помнила проведенного времени. Но Розовый Алмаз никогда не трогала ее так, Голубая и Желтая Алмазы оставляли собственные жемчуги в одиночестве, а замена Белой… Ну, она была о чем-то ином. Во время одной из встреч Алмазов, когда Белый Алмаз была единственной, кто держал свой жемчуг при себе, Голубой Алмаз поставила под сомнение нахождение прислуги во время решения важных вопросов, однако ответом ей послужил лишь смешок, а затем дверь захлопнулась перед тремя жемчужинами. — Бедная Розовая, — тихо прошептала Голубая. — Я была такой же? — спросила Белая. Жемчуг, что ее товарищи прозвали «Розовой», была иной; она была смешением белого и серого, постоянно улыбалась и редко говорила. Не казалось, что она в принципе контролирует себя — если такое слово было вообще применимо к жемчугу. Ее правый глаз — единственный способ разговора, когда разговаривать запрещено — был пустым, а левый — раскромсанным и бесполезным, и ее безжизненное поведение пугало Белую. Вероятно, с ней что-то произошло — а иначе почему Голубая и Желтая зовут ее Розовой, когда ее единственный цвет — монохромный? — Нет, — ответила Желтая. — Ты была собой. Хотя и ты меняешься, Белая. Она поежилась — ровно настолько, насколько жемчугу было разрешено. — Меняюсь? Голубая улыбнулась. — Это здорово. Твой алмаз добрый. И Розовый Алмаз действительно была доброй. На незначительные проступки и ошибки Белой она смотрела сквозь пальцы, а иногда даже заговаривала с ней время от времени — совсем как с настоящим самоцветом. Желтая и Голубая, когда имели возможность поговорить с Белой, часто демонстрировали помесь зависти и боязни — и Белая совершенно не знала, что с этим делать. Ее Алмаз была великолепна. И она, как жемчуг, не могла не согласиться с этим. Но, если ее Алмаз была великолепна и в то же время так отличалась от своих собратьев, от тех, кто предпочитал трогать тела своих слуг и грубо смеяться при том, что это значило для остальных самоцветов? Было столько возможностей быть великолепным? Или великолепие — не более, чем иллюзия? Белая никогда не решалась озвучить свои мысли вслух, даже своим близким (и, по правде говоря, единственным) товарищам. Если они сбегут, будут услышаны кем-либо из алмазов или даже проходящим мимо кварцем, ее вновь обнулят, как до службы Розовому Алмазу, или, что еще хуже, просто уничтожат. Так что она хранила молчание и наблюдала. Родной мир, как она сделала вывод, безопасен не для всех самоцветов. Она слушала смех и восторженную болтовню, видела улыбки и дух товарищества, и все-таки… никто из этих самоцветов не был по-настоящему счастлив. Сопровождая свой Алмаз до сада, где та играла со своей лучшей подругой Шпинель, она все больше удивлялась, откуда в этом самоцвете столько радости (которая, к сожалению, все меньше и меньше привлекала ее Алмаз). Что это за мир, задумывалась Белая, если его единственная цель — расширение, и нет ни минуты, чтобы обратить внимание на то, что уже в их руках. В чем смысл их бесконечных жизней, если моменты эйфории столь скоротечны и оставляют после себя лишь пустоту? Но шел цикл за циклом, и Белая служила своему Алмазу так хорошо, как могла, потому что она была всего лишь жемчужиной. Редко она встречала других жемчужин — алмазы не так часто покидали дворец, да и делали они это только для того, чтобы проверить свои колонии. Розовый Алмаз не имела таковых и вовсе, поэтому ее выезды за пределы дворца ограничивались визитами Шпинель. Порой, если ее Алмаз наказывали за те или иные проступки, Белая оставалась в темных комнатах, ожидая, когда хозяйка вернется. Всякий раз после этого Розовый Алмаз сидела тихо и просила Белую погладить ее волосы, чтобы напомнить, что она все еще существует. Белая не знала, что происходило с ней в той башне. Она никогда не спрашивала. Во время цикла Желтый Алмаз и Голубой Алмаз сказали Розовой, что подарят ей ее первую колонию — планету Земля — и она начала планировать бал, который состоялся через три цикла. Это был далеко не первый бал, на котором Белая присутствовала как жемчуг Розового Алмаза, и, конечно, она предполагала, что все будет точно так же — она будет стоять с Желтой, Голубой и Розовой около или позади тронов их алмазов, молчаливая, как и положено жемчугу. Так бал и начался. Закончился, однако, иначе. Белая не знала, почему лишь три кварца подошли к ним — возможно, их нервировала пустота Розовой — но она была в своих мыслях, не замечая их до тех пор, пока мощные красные руки не схватили ее, одна пара из которых обездвижила ее собственные, а другие скользнули по телу и задрали юбку. Она услышала, как Желтая крикнула: «Выпусти!», что прервалось резким звуком пощечины, и аметист прошипел: «Жемчуг созданы, чтобы на них смотрели, а не слушали». Она не могла слышать, не могла видеть, не могла думать — рука карнеола была между ее ног, и почему это ощущалось так неправильно? Нечто мерзкое собиралось в ее груди, животе, где-то позади драгоценного камня — она чувствовала дрожь в горле, словно что-то пыталось вырваться и выползти из ее рта, она ненавидела это она хотела чтобы это прекратилось о чем они думают почему они делают это они- Слева от нее воздух разрезали два заряда желтой молнии, а затем еще одна, вспыхнувшая так близко к ней, что она могла почувствовать жар на своей щеке. Руки, что трогали ее, исчезли, и раздался характерный звук удара самоцвета о камень. Белая подняла взор. Желтый Алмаз все еще стояла около своего трона, направив одну руку в сторону к жемчугам. Она бросила на них еще один взгляд, а затем развернулась к молчащей толпе самоцветов и произнесла: — Пускай это будет предупреждением. Следующий самоцвет, кто хоть пальцем тронет жемчуг, принадлежащий алмазам, будет немедленно разломан. Бал окончен. Белая была в ошеломлении. Розовый Алмаз освободила ее на цикл со словами: «Я знаю, тебе стоит прийти в себя. Где-то в безопасности? Пожалуйста, Жемчуг, найди себе место, чтобы отдохнуть». Белая не знала, в курсе ли ее Алмаз о сети туннелей в подземелье Родного Мира, которую жемчуг часто посещают по поручениям их владельцев, туннели, которые спасают их от преследований на поверхности. Возможно, она просто беспокоилась о своем жемчуге, но это было нелепо. Жемчуг не заслуживают заботы. Она бесцельно бродила по сплетениям лабиринта в поисках укромного уголка, где она могла бы свернуться и прекратить трястись, но остановилась, когда услышала голос Желтой. Она последовала за ней в один из таких уголков, где едва могла различить очертания своих товарищей. Желтая, протягивающая руки перед собой, сильно различалась от гордого и уверенного жемчуга своего алмаза. — Пожалуйста, Голубая, — выдохнула она. В ее глазах стояли слезы. Белая замерла; жемчуг не часто плакали (за исключением разве что Голубой, которая была перманентно окружена аурой своего алмаза, так что слезы стали для нее нормальным явлением), и она уж точно никогда не видела, чтобы Желтая так сильно съеживалась. — Мне жаль. Мне жаль. Это- это должна быть только ты. Я… возьми меня. Мне нужны… мне нужны твои руки, не их, мне нужно… И Голубая мягко шикнула, и притянула ее ближе, и склонилась, чтобы поцеловать. — Что угодно для моей Желтой, — тихо произнесла она, отстраняясь, и ее рука скользнула по телу Желтой в той же траектории, что и рука того аметиста. Белая выскользнула. Что это было, думала она? Она не была глупой. В течение своих наблюдений она видела сотни жемчуг, касающихся друг друга подобным образом. Она встречала одну или две пары, а то и группы самоцветов — настоящих самоцветов — хихикающих в уголках. Она видела их поцелуи украдкой и тихие, зачастую достаточные, чтобы понять, что это не что-то из разряда незаконного. И все-таки она никогда не думала, на что это похоже. Она не думала, что от этого можно получать удовольствие, это больше выглядело как наказание для жемчуг. Но если Желтая просила Голубую об этом… если самоцветы делали это друг с другом… В конце концов она наконец-то нашла себе укромное место и, убедившись, что ни один случайный жемчуг на нее не набредет, медленно приподняла свое платье. Она знала об этой части своего тела. Странная функция, вот что она об этом думала. В чем ее смысл? Самоцветы не нуждались в питании для получения энергии, как органические формы жизни, а поэтому нужды в способах избавления от переработанной еды тоже не возникало. Самоцветы не рождались молодыми, как все та же органика. Почему же тогда они имели впадину, окруженную мягкой кожей, место, которое становилось влажным при прикосновении — или Белая только предполагала, что жемчуг сам генерировал влагу. Это было то место, где карнеол касался ее. Это было то место, где Желтая умоляла Голубую коснуться ее. Это было… нормально? Но, когда она медленно, стыдливо потянулась вниз и прижала пальцы к себе, она ощутила все то же ощущение, схожее с отвращением и страхом, и быстро одернула себя, опуская юбку и забиваясь глубже в пещеры, чувствуя, как каменные своды царапают ее плечи и спину. Нет, думала она. Нет. Время шло. Первоначальная радость ее Алмаза от наличия собственной колонии начинала угасать, и пускай часть Белой задумывалась, было ли это от отсутствия ее маленькой подруги (и почему Розовой Алмаз не возьмет Шпинель с собой?), большая ее часть беспокоилась, что было здесь что-то более сложное, что-то отсутствующее. Белая и сама часто ощущала, что в ней что-то отсутствует, и она узнала тоску в глазах своего Алмаза, которая заставляла предательские мысли о сходстве вспыхивать огнем в собственном разуме до тех пор, пока не стало еще хуже — пока они не сменились мыслями о пылающей красоте Розового Алмаза. Она ничего не могла с собой поделать. Когда Розовый Алмаз вслух пожелала очутиться на Земле, чтобы засвидетельствовать появление новых аметистов, Белая представила себя с ней, и ее невольно потянуло на поверхность планеты, где, как она скоро выяснила, ее жизнь кардинально изменится. ** Это было время тщательного баланса. Кем она была? Белой, личным жемчугом Розового Алмаза? Или Жемчуг, Ужасающая-повстанец Жемчуг и правая рука Розы Кварц? Была ли она молчаливой, послушной прислугой или умелой фехтовальщицей и подругой всем Кристальным Самоцветам? Она была обеими. Она меняла форму так же часто, как и ее Алмаз. Платье с оборками сменилось на более практичное снаряжение. Она ничего не говорила Желтой или Голубой, когда Розовый Алмаз встречала их хозяек и все три жемчуга были вновь вместе, и никогда не была уверена, знают ли они о ее двойной жизни, но подозревала, что так и есть — на жизнь жемчуг было плевать всем, кроме самих жемчуг. И война продолжалась — нескончаемая и монотонная. Конечно, она никогда не сдавалась. Она не могла сдаться, пока ее алмаз, ее кварц, самоцвет, которого она (пронзительно и горько) полюбила, не сделала этого. Однако ее последняя просьба… — Вы уверены, что нет иного выхода? — спросила она, кажется, в тысячный раз. — Уверена. И тогда она превратилась в Розу Кварц. И меч вонзился в Розовый Алмаз. И все вновь изменилось. Она потеряла Белую, как Роза потеряла Розовый Алмаз. Она с приторной горечью наблюдала, как отступают корабли Родного Мира, как они выигрывают и побеждают, как они свободны… и как она никогда не увидит Голубую или Желтую вновь. Она никогда не увидит ее дом, каким бы ужасным он не был для нее и подобных ей. Все будет иным. И тогда, неожиданно, Роза схватила Гранат и ее, притянув к себе, и белый жуткий свет затопил все и- Любая радость исчезла. Все, что осталось — горечь, тянущая за язык. Они были последними: роза кварц с секретом, скрытым глубоко в ее самоцвете, жемчуг, чьи руки хранили этот секрет, и слияние, что боролось в попытке остаться единым и проиграло из-за потери друзей. Они разделились на какое-то время, самостоятельно блуждая по планете, и Жемчуг чувствовала себя такой потерянной, какой не была за все тысячелетия существования. Однажды она наткнулась на Сапфир где-то через столетие после окончания войны, и та схватила ее руки и поцеловала их, прежде чем вернуться к таким же бесцельным блужданиям. Она гадала, встретит ли она когда-нибудь вновь Сапфир, встретит ли она когда-нибудь вновь Гранат. Она встретила. Каким-то образом Гранат нашла ее, неся в руках небольшого солдата-кварца, чей словарный запас ограничивался лишь тем, что она успела услышать. — Она, должно быть, родилась уже после атаки Алмазов, — сказала Гранат, и Жемчуг почти расплакалась от мягкого голоса ее подруги, который не слышала последние пятьсот семь лет. Гранат поддерживала аметист бедром, склонившись над ним. — Несчастное передержанное создание, — пробормотала она, и Жемчуг почувствовала, как расслабляется. Они держались вместе после этого, проводя время за обучением Аметист и в поисках Розы. Найти ее было нетрудно; Роза искренне любила обитателей этой планеты, и истории о ее величии быстро расползлись по всем уголкам поверхности. Когда Жемчуг увидела ее впервые за пять веков, она думала, что Роза заплачет. Роза действительно плакала, обнимая их и даже этот маленький, неизвестный, светлоглазый самоцвет. Они говорили часами, Аметист переползала с колен Гранат на колени Розы, а с них — на Жемчуг, пока не заскучала и не начала пытаться привлечь внимание Гранат короткими обрывочными фразами. Гранат подхватила ее и кивнула остальным. Это был не просто кивок, подумала Жемчуг. Это было доверие — доверие, что они все еще будут на месте, когда она вернется. Это была просьба поговорить друг с другом. Это было понимание, что у них был путь, которому они должны-обязаны-могут следовать. Это была беззлобная насмешка. Жемчуг сложила руки вместе, уставившись на свои колени. Когда Роза подошла ближе, было ощущение, что ее пальцы обжигают подбородок Жемчуг. — Моя жемчуг, — произнесла она. Мой Алмаз, промолчала Жемчуг. Затем Роза поцеловала ее. И Роза, конечно, была той, кто предложил создать настоящий дом. — Мы все еще можем бродяжничать, — начала в тот раз она, — вместе или поодиночке, но эти сломанные самоцветы… Мы можем спасти их, я знаю, мы можем. Но нам нужна база, место, куда можно вернуться, где мы можем восстановиться и отдохнуть и куда мы можем доставлять запузыренные самоцветы до того, как поможем им. Нам нужен дом. И так они построили Кристальный Храм. Там оно и случилось, в комнате Розы, на кровати из облаков, когда Роза впервые коснулась Жемчуг. Они лежали вместе, улучив момент между миссиями и уроками Аметист, довольные этим местом, что они создали и которое будет больше похоже на дом, чем Родной мир, и целовались. Они никогда в действительности не обсуждали их отношения; несмотря на зыбкое, но существование идеи о романтических отношениях, допущение подобного в отношении жемчуг — тем более с хозяином, тем более с алмазом — было еще большим кощунством, чем слияние. И все же это чувствовалось таким правильным для Жемчуг, их поцелуй, нежные касания, то, как Роза вовлекала ее в танец, даже когда они не сливались в Радужный Кварц. В их новом мире не существовало запретов на подобные темы. Кристальные Самоцветы привыкли к слияниям не только потому, что Рубин и Сапфир практически всегда были вместе (на самом деле после нахождения Аметист Гранат вообще не разделялась), но и потому, что это стало их силой, с которой Родной мир не мог бороться. Слияние рубинов, да даже аметистов и яшм было ничем против самоцветов-повстанцев, против их искренних любви и дружбы на войне. Так что слияние не было чем-то новым для Жемчуг. Однако многое другое — было. И многое было одинаковым. Она была свободна, Роза говорила, что она свободна, и все-таки ей никогда не удавалось отказать самоцвету, что был ее хозяином, ее владельцем. Она говорила себе, что это все из-за любви, из-за преданности, что оно не имеет ничего общего с силой алмаза над жемчуг. И она верила в это. Все, что она хотела — сделать Розу счастливой. Поэтому в ее комнате, когда руки Розы скользнули ниже и когда мысли Жемчуг вернулись к балу, что случился века назад, она ничего не сказала. Когда тошнота и тревога вернулись из-за прикосновений Розы, скользящих и сжимающих, Жемчуг ничего не сказала, потому что Роза улыбалась так мягко и была такой восхитительной, и это не было тем же самым, как с корнеолом на балу — и неважно, как похоже это ощущалось — потому что это была Роза, и губы Розы оставляли поцелуи на ее лице, ее волосах, ее самоцвете. Это было то, что хотела Роза. Это было то, что делало ее счастливой. И поэтому Жемчуг подчинилась, даже если внутри нее горел совсем иной огонь, чем страстные поцелуи Розы — уродливая, мерзкая трещина разверзлась глубоко в ее груди, где билось сердце у людей. Жемчуг подчинилась и ответила взаимностью, и, когда обнаружила, что Розе приятно слышать ее негромкие звуки «удовольствия», она имитировала те, что издавала сама Роза. Она научилась скрывать удушающее отвращение, научилась скрывать дрожь в собственных руках, рассеянность мыслей, потому что так было правильнее. Это была Роза. Ее Роза. Иногда она задумывалась, из-за этого ли начались свидания Розы с людьми. Было ли это ее виной? Той ее попыткой отвлечь внимание Розы ночью на холмах над храмом, когда их созерцание звезд было прервано прикосновениями Розы? Жемчуг тогда пробормотала что-то о желании продолжить смотреть на звезды, и Роза пошутила, что не будет перекрывать ей вид, пока ее лицо не окажется на уровне бедер. Неужели она наконец заметила? Но это было не так, полагала Жемчуг, потому что неважно, со сколькими людьми развлекалась Роза — она всегда возвращалась к Жемчуг. — Люди здесь иные, — сказала она однажды, касаясь промежности Жемчуг. Жемчуг обратила внимание на Розу, на ее любящее лицо. Роза была так далеко, дальше — так, как это было возможно. — М? Роза хихикнула. — Мы, скорее, как человеческие женщины. Но они менее чувствительны, за исключением крошечного органа выше, — она пошевелила кончиками пальцев для демонстрации, и Жемчуг рвано выдохнула, заставив ее ухмыльнуться. — Внутри они тоже иные, — Роза скользнула внутрь и вновь сжала пальцы. Жемчуг сглотнула. — А от прикосновения здесь их накрывает волной тепла, — она вновь рассмеялась. — Они не становятся настолько мокрыми, как мы, и их выделения более вязкие, — она поднесла руку ко рту и облизнула пальцы. Роза также рассказала ей о мужской анатомии, сподвигая ее чаще менять форму, чтобы экспериментировать, и Жемчуг делала это, несмотря на ее отвращение к трансформациям (особенно после последней, этих противных толчков, ужасных моментов близости розового алмаза в ее руках), ведь все, что она хотела, чтобы Роза была счастлива. И пускай все эти разы были еще хуже, чем предыдущие — более грязные, липкие, Жемчуг молчала. И так прошли века. И теперь это последнее человеческое свидание уводило Розу еще дальше от Жемчуг, чем оно было раньше. Была в ней часть, благодарная людям; если Роза играла и экспериментировала с ними, тогда она не делала этого с Жемчуг. Но этот человек — этот Грег Юниверс — отличался. У Жемчуг заняло недели, чтобы признать это, чтобы осознать ее потерю, и, когда она все-таки это сделала, она не смогла сдержать вздох. — Что случилось? — спросила Гранат. Они стояли у входа в храм, наблюдая за тем, как их лидер движется все дальше и дальше, держась за руки с человеческим существом, и Жемчуг поднесла пальцы ко рту и коснулась ими губ. Они были холодными. — Она перестала целовать меня, — прошептала Жемчуг. Она ощущала ничтожность. Этот Грег все равно однажды умрет, или Розе с ним наскучит, и она опять вернется к Жемчуг. Она всегда возвращается. Однако в этот раз ощущалось по-иному. Словно она навсегда предпочла Грега Жемчуг. Рука Гранат коснулась ее плеча, разворачивая к себе. Касание было теплым. Самоцвет Руби. — Мне жаль, — сказала она. Позже Жемчуг задумается, что и как много знала Гранат. За что она извинялась? За ее одиночество? За то, что ее бросили? За знание, что в скором времени она потеряет свою любовь навечно? За знание того, как это произойдет? Была скромная, тихая часть Жемчуг, которая знала, что ее отношения с Розой не были идеальными, что сама Роза не была идеальной, но как она могла позволить этой части говорить, когда у Жемчуг было меньше девяти месяцев, чтобы примириться с тем, что ее любовь жизни, ее товарищ за тысячи лет, в скором времени уйдет в забытье навечно? Навечно. Навечно было интересной концепцией для самоцветов; в общей сложности самоцветы в Родном мире существовали вечно, если не нарушали закон. Если самоцвет был пуфнут в каком-нибудь происшествии или ярости вышестоящего, то он просто бы вернулся в течение нескольких циклов с небольшими изменениями в физической форме. Навечно же… Навечно означало на осколки. Навечно означало ничто. Навечно было тем, на чем самоцветы долго не задерживались, если могло быть иначе. И внезапно Жемчуг была вынуждена с этим навечно смириться. Она была там, конечно, вместе с Грегом, Гранат и Аметист, когда Роза пожертвовала своей физической формой в последний раз и оставила после себя голого вопящего младенца. Но Жемчуг едва взглянула на него, на его розовый алмаз, вшитый в живот, и отвернулась. А затем убежала и скрылась в своей комнате в храме, неспособная пережить это жуткое, леденящее кровь и душу одиночество. Гранат и Аметист дали ей личного пространства на шесть недель. А затем Аметист прокралась в ее комнату, обнаружив Жемчуг лежащей на вершине самого высокого фонтана, и прижалась к ее спине, обхватив руками за талию. Должно быть, ее отправила Гранат, рассеянно подумала Жемчуг. — Эй, Жем, — произнесла она наконец. Ее голос был низок и хрипл. — Я не знаю, что делать. Она почувствовала, как Аметист пожала плечами. — Продолжать, — сказала она. — Продолжать искать поврежденные самоцветы. Помогать Грегу заботиться о Маленькой Розе. — Стивен, — поправил ее мягкий и тихий голос, и Жемчуг закрыла глаза, когда Гранат присоединилась к ним. Она заключила их обеих в объятия. — Его зовут Стивен. — Я не могу это сделать, — сказала Жемчуг, почти задыхаясь. Она так сильно прижалась к Гранат, что ее пальцы начали болеть. Аметист в свою очередь крепче сжала Жемчуг, понимая, что ей это сейчас нужно, нужно давление, но этого было недостаточно, и Жемчуг всхлипнула. — Я не могу… не могу… я не зн… не знаю, что я без н-нее, я ничто без нее она нужна мне я не могу быть… я не могу разбить себя разбей меня разбей меня разбей меня- Гранат нежно шептала ей, укачивала и держала, и Жемчуг плакала, убаюканная в руках последних Кристальных Самоцветов, и это могло длиться часы, и дни, и годы. Но время шло. Мальчик — ее сын, Стивен — рос медленно, однако время было ничем для самоцветов. Они с Грегом построили человеческое жилище у входа в храм, когда стало очевидно, что Стивену придется жить вместе с ними, и Жемчуг удивилась, когда он сделал первый шаг через порог нового дома, что она начала любить его. Она думала, что не сможет, однако как-то и когда-то это произошло, и Стивен покорил ее так же, как и его мать. Она училась заботиться о нем. Она училась готовить человеческую еду, и, пускай она все еще терпеть не могла вкус еды и процесс приемов пищи, она нашла удовольствие в готовке, особенно в выпечке. Гранат помогла ей установить стиральную машину на руке Обсидиана, и Жемчуг училась складывать футболки Стивена, каждую пару его штанов в идеальном состоянии. Однажды, складывая очередную такую пару, спустя несколько месяцев после того, как Стивен переехал к ним, она поймала себя на мысли, отчего даже остановилась от уборки, и маленькие джинсы повисли в воздухе в ее руках. Это то же самое? Неужели она просто поменяла одного хозяина на другого, сменила один комплект правил, обязанностей и работы на другой? Нет. Нет, конечно нет. Роза не была ее хозяйкой на протяжении тысячелетий, она никогда не была ее хозяйкой на самом деле, потому что Роза не была Розовой и Жемчуг не была Белой. И даже несмотря на всю неуверенность этой мысли, подозрение, которое Жемчуг от себя гнала вместе с мыслью о том, что, если Роза попросила бы ее спрыгнуть, Жемчуг только спросила бы, с какой высоты, она все равно знала. Ведь это — уборка за Стивеном, укладывание его в постель, забота о нем после ночных кошмаров, царапин и укусов — это было иным. Как и с Розой была любовь, было тепло, но совершенно другие. Они не сжигали дотла. Они согревали. ** Жемчуг достаточно долго пробыла самоцветом, чтобы признать, что она растет и меняется. Она обращала внимание, что ее уверенность в себе уменьшается, замечала неудачи, небольшие акты прислуги, в которых она никогда не была уверена, как в своих собственных. Она хорошо знала моменты жалкого и беспричинного ужаса — способ, которым ее форма периодически требовала воздуха, пускай Жемчуг и утверждала, что самоцветам не нужно дышать — моменты, когда она была скована, неспособная шевельнуться. Блок в ее сознании, немота в горле — они все еще существовали, и всякий раз Жемчуг подавляла их, доверяя тому, что делала Роза. Роза всегда говорила, что самоцветы не меняются. Но они менялись. Она изменилась, она была, возможно, самым ярким доказательством этого. Жемчуг задумывалась, не пренебрегала ли Роза идеями о взрослении, личностном росте — ее и других самоцветов, лишь потому что это было о ментальном и эмоциональном — не о физическом. Когда Кристальные Самоцветы и Грег праздновали тринадцатый день рождения Стивена, Жемчуг подмечала взросление мальчика, ее собственное, Аметист, даже Гранат. Они менялись. Они росли. Возможно, они не рождались маленькими и беспомощными физическими, как это было со Стивеном, но им все еще было куда расти. Это было то, в чем Роза ошиблась. Жемчуг думала, что знает себя к этой поре, несмотря на весь этот рост и изменения. Она была жемчуг и одновременно нет; она была кристальным самоцветом; она всегда будет любить ее Розовый Алмаз, Розу Кварц; она всегда будет любить ее малыша, Стивена Юниверса; она всегда будет сражаться за планету Земля. Она имела свои слабости, моменты нерешительности, но в конечном итоге Жемчуг знала, кто она. И именно потому для нее стало большим сюрпризом после слияния с Гранат впервые за десятилетия обнаружить, что все эти века она медленно в нее влюблялась. Слияние было интимным для Жемчуг в отличие от секса. Сложно было назвать его романтичным — конечно, нет. Жемчуг сливалась с Аметист, которая была больше как сестра или подопечная. Она сливалась бесчисленное количество раз с Кристальными Самоцветами во имя восстания. Радужный Кварц, конечно, отличался, но… и Сардоникс была иной. Может, это было потаённое доверие Гранат, что позволило чему-то повлиять на отношения Рубин и Сапфир. Может, это был страх, что Жемчуг не могла быть достаточно хорошей в слиянии, и это некоторая отметка комфорта и любви — сравнение с этой парой, которая, очевидно, была экспертом. Может, это было потому, что Сардоникс была единственным слиянием, за исключением Радужного Кварца, образованным случайно. Но теперь Жемчуг понимала, что это может быть чем-то совершенно другим. Осознание стукнуло ее в момент между окончанием танца и слиянием их умов, белый свет и мерцание их форм, их личностей, Жемчуг была окутана сущностью Гранат. Ее охватил жар, она думала, что никогда более не почувствует этого снова, и она почти потеряла контроль в слиянии, ошеломленная, потому что этот огонь был таким знакомым- Сардоникс любила существование. Она смутно осознавала страхи, неуверенность тех, из кого была создана, но прежде всего она была деятелем и имела публику. Да, может, она дразнила Аметист немного больше необходимого, хвасталась излишне чересчур для Стивена, но впервые она существовала так долго, и ей хотелось смаковать эти чувства, наслаждаясь ими. Когда они распались, Жемчуг была воодушевлена последствиями этого экстаза, и она громко и чисто рассмеялась с Гранат, потому что это было весело. И уже потом, в храме, когда они вернулись, Жемчуг позволила себе задуматься о произошедшем, об этом тепле. Она присела под водопадом, и, пока грохот воды убаюкивал ее, она вспоминала. Позже Жемчуг не до конца понимала, что заставило ее сделать то, что она сделала. Она была испугана, в панике от всех этих новых чувств, которые новыми и не были, это пожар, который, как она обещала сама себе, существовал лишь для Розы. Она не была уверена — возможно, это был лишь флер слияния, близости. Ей нужно было слиться с Гранат снова, чтобы выбросить эту глупую мысль из головы. О чем она думала? Недели молчания и коротких слов врезались в Жемчуг глубже, чем самый острый клинок. Она была глупой, слабой, в постоянном напоминании о том, что она просто жемчуг. И несмотря на все это — несмотря на поиски Перидот до вымотанности и подкашивающихся ног, когда Жемчуг была настолько слаба, что могла бы заснуть, несмотря на тренировки до тех пор, пока ее форма не будет окончательно сломлена и близка к пуфу, потому что она должна быть лучше, несмотря на бесконечные часы, проведенные в одиночестве в собственной комнате за самоуничижительными мыслями, ведь она была такой дурой — она не могла избавиться от воспоминаний. Как она могла быть столь слепа? Ей следовало признать, что в самом начале она нервничала около Гранат, но не в презрении, как это делали самоцветы Родного мира, а в настороженности. Это, конечно, быстро прошло. Гранат стала ее самой близкой подругой после Розы — нет, самой близкой подругой, потому что Роза никогда не была ее другом. Роза была ее алмазом, ее лидером, ее любовью, самоцветом, к которому она была ближе всего на свете, но она никогда не была ее другом. Гранат отличалась. И теперь Жемчуг все испортила. И грусть Стивена, и фрустрация Аметист — она видела, что все начинают избегать дома на побережье почти так же, как и она сама. Однажды она вернулась с миссии, в одну из ночей, чтобы убедиться, что дом и храм пусты и темны — все ушли. Это был приступ иррационального ужаса; они оставили ее, они осознали, что она ничто иное, как инструмент, прислуга, раб, дефектная, неправильная, слабая, якорь, что тянет их назад бесполезная бесполезная бесполезная- Она не осознала, как прижалась спиной к стене, пока ее не коснулись чьи-то руки, и она почувствовала самоцветы Гранат и деревянную панель за своей спиной. Жемчуг опустила голову, задыхаясь. Гранат сидела около нее в полном молчании, пока ее не прекратило трясти и колотить, а дыхание не затихло. Затем она встала, не сказав ни слова, и Жемчуг не открывала глаза до тех пор, пока вспышка света не мелькнула на самом краю сознания. Гранат исчезла. И Жемчуг расплакалась. Затем, после почти что месяца этой тяжести, что Жемчуг не могла выразить словами, она совершила еще одну ошибку, еще одну промашку в ее длинной-длинной череде неудач, и теперь стены стискивались вокруг ее тела, как и вокруг разума, и была единственная возможность спастись. Сардоникс знала, что ее самоцветам нужно поговорить. Но сейчас было не время. Они вернулись домой, когда солнце уже село, и Жемчуг уложила Стивена спать с легкой улыбкой на его ухмылку, потому что Стивен, конечно, не терял оптимизма, счастливый маленький Стивен, который думал, что все теперь в порядке, все вернулось в норму. Жемчуг ждала, пока он заснет и пока дом на побережье не погрузится в тишину вместе с Гранат и Аметист, скрывшимися в своих комнатах в храме, и тогда она тихонько приоткрыла дверь и выскочила в ночь. Она пробрела мили по пляжу, пристально смотря на луну и волны, пока в конце концов не обнаружила, что забрела в непримечательное место, явно заброшенное. Она присела, подогнув колени к груди так сильно, как могла, и уткнувшись в них подбородком. И так Жемчуг сидела, уставившись на волны, что снова и снова бились о песок, пока не заметила еще одну фигуру, находящуюся сзади-справа от нее. Она напряглась, опустив лицо ниже, и пробормотала: — Как долго ты там? — Достаточно, — голос Гранат был тихим, едва различимым в шуме волн, но Жемчуг — к ней пришло осознание — всегда настраивалась на то, что говорит Гранат, как настраивалась на то, что говорила Роза. Она присела на песок рядом с ней, мягко коснувшись чужого плеча, и продолжила: — Достаточно долго, чтобы понять, что ты не здесь. Жемчуг не поднимала взгляд, отказывалась поднимать, потому что она не заслужила этого. — Мне жаль. — Я знаю, — ответила Гранат. — Я все испортила. — Не все. Жемчуг качнула головой, все еще не поднимая ее. — Мне не следовало так поступать. Если бы не это, Перидот была бы уже в наших руках. — Ты не можешь знать наверняка. — А ты можешь? — и ее взгляд наконец-то метнулся наверх. — Ты видела, как мы ловили Перидот? Гранат поджала губы. — До того, что ты сделала? Жемчуг кивнула. Гранат отвернулась, уставившись на океан. — …ты не захочешь знать ответ. На нее накатила слабость. Она вновь зарылась лицом в колени, впившись ногтями в предплечье и отчаянно желая отмотать время назад, отчаянно желая быть где угодно, но не здесь. Скользнула мысль попросить Гранат пуфнуть ее — только для того, чтобы провести время в бесцельных блужданиях, без терзаний собственными мыслями об ошибках. Но это вновь было бы эгоистично. — Нам никогда не следовало сливаться, — бездумно прошептала она. Гранат сжала ее плечо, затем поднялась выше, и Жемчуг съежилась еще сильнее. — Не говори так, — произнесла она еще тише прежнего, и Жемчуг выпрямилась, пораженная, потому что она слишком хорошо знала ее, чтобы с уверенностью сказать, что в словах сквозила боль. Гранат обнимала себя, все еще гипнотизируя океан, и уголки ее губ были опущены. У Жемчуг появилось мимолетное желание увидеть ее глаза — очки всегда делали Гранат слишком бесстрастной. И вслед за ним — воспоминания о том, как еще в самом начале Гранат и вовсе не носила очков. — Я люблю сливаться с тобой, Жемчуг, — произнесла Гранат, выдергивая ее в реальность. — Ты была права. Быть Сардоникс — это весело. И совершенно иначе, чем Сугилит, потому что ты права, мы с Аметист теряем себя в слиянии, хотя и не так, как Сапфир, Рубин и я. А Сардоникс это… опыт. И я люблю этот опыт. И ни за что не откажусь от него. Слезы скапливались в уголках глаз, пускай Жемчуг боролась с ними. Она и без того достаточно наревелась из-за собственных ошибок. Может, это было высшим проявлением эгоизма — жалеть себя, когда Гранат, для которой слияние было жизнью, было всем, была предана ею и страдала из-за нее же. — Мне жаль, — вновь повторила она. Гранат повернулась к ней и провела по волосам рукой с камнем Рубин. — Жемчуг… Но Жемчуг не могла смотреть в ее сторону. Раздался характерный звук, свидетельствующий о том, что Гранат сняла очки, и ее голос, такой мягкий, такой тихий и такой нежный, сказал: — Посмотри на меня, Жемчуг. И она посмотрела. Гранат обхватила ее лицо руками и произнесла: — Я люблю тебя, Жемчуг. А затем Сардоникс открыла глаза. Она обняла себя, впервые довольная отсутствием публики. Приподнявшись и развернувшись по кругу, она двинулась вперед и погрузила ноги в пену волн. Она танцевала и размышляла о своем существовании, ее самоцветах и чувствах, с которыми они пытались примириться. Жемчуг, думала она, всегда служила Розе Кварц, всегда любила Розу Кварц и боялась этой новой любви, такой отличающейся, такой неизвестной — и в то же время так знакомо теплеющей внутри. Гранат никогда не знала о любви более, чем ее собственная; она уже была любовью, сделана из любви, разве ей не должно этого хватать? Разве она не должна знать? Сардоникс кротко вдохнула c легким недовольством. Глупые самоцветы. Им действительно стоит поговорить — не о ней, не о прошлом, но о них самих и будущем. Она потянулась к луне еще раз, сделав еще круг, а затем распалась. Жемчуг очнулась в объятиях Гранат, которая держала ее, склоненную к земле, и это было так похоже на те два разъединения в Узле связи. Она боялась открыть глаза — боялась того, что может увидеть. Вернула ли Гранат очки? Хотела ли этого Жемчуг? Что будет дальше? — Мне страшно, — прошептала Гранат, и Жемчуг распахнула глаза. Все три глаза Гранат были закрыты, лоб нахмурился, а губы почти дрожали. — Я не знаю. — Не знаешь чего? — почти неслышно спросила она. Гранат открыла глаза. — Могу я тебя поцеловать? Жемчуг замерла. Она думала о Розе Кварц, о Розовом Алмазе, о тысячах лет — она думала о Гранат, о все тех же тысячах лет и еще четырнадцати после- — Да, — выдохнула она, и губы Гранат накрыли ее собственные. ** Руки Гранат были восхитительны. Жемчуг никогда не задумывалась о них по-настоящему до этого, но сейчас, когда случайные прикосновения стали более частыми и явно менее случайными, когда они с Гранат танцевали просто ради танца и камень Рубин грел теплом ее талию, а Сапфир холодила ладонь, когда Гранат наклоняла ее с застенчивой усмешкой, Жемчуг любила руки Гранат. Их силу и нежность, мощь и заботу; они воплощали все то, чем была Гранат. Теперь они существовали иначе. В открытую, конечно, не говорили ни Стивену, ни Аметист об их неожиданной перемене курса в отношениях, но Аметист по меньшей мере подозревала. В отличие от Стивена она понимала, что им обеим понадобится время, чтобы прийти в себя после произошедшего в узле связи. И именно поэтому Аметист наверняка догадалась, почему они так сблизились после того случая, когда они вновь потеряли Перидот на космическом корабле. Ну, по крайней мере она перестала неожиданно вваливаться в комнату Жемчуг, позволяя им двоим больше личного пространства и больше времени друг на друга. Гранат держала Жемчуг в руках, мягко гладя ее волосы, скользя пальцами по ее щекам, губам и самоцвету, и Жемчуг лишь глаза прикрывала да улыбалась на такое. На миссиях по ощущениям ничего не поменялось — и вместе с тем поменялось так много. Жемчуг чувствовала эти порывы, аналогичные тому, что она ощущала с Розой — подставляться за Гранат всякий раз перед лицом опасности, но она сдерживалась, потому что Гранат вполне могла позаботиться о себе и у нее не было страшного секрета, который может быть обнаружен, будь она пуфнута. И — Гранат учила ее этому каждый день — она была свой собственный самоцвет. Она была важна. Она была достойна. Так что их отношения на поле битвы были натиском и нападением, атакой и защитой, и они прикрывали друг друга и себя в равной степени, двигаясь столь плавно, как это только могла любить Жемчуг. Это было подобно танцу — опасному, смертельному танцу — и напоминало, почему Жемчуг вообще начала с мечей. Даже Стивен это заметил, прокомментировав в своей манере и сказав, что рад, что они больше не злятся друг на друга. Они обменялись взглядами, а затем улыбнулись. Аметист появилась позади них с широкой ухмылкой, и Жемчуг почувствовала, как ее щеки краснеют, но усмешка Гранат явно того стоила. Это было ново, ново для них обеих. Гранат никогда не порывалась вступить в романтические отношения, не относящиеся разве что непосредственно к ее существованию, и потому сейчас это были чувства, принадлежащие только ей. Это было завораживающе. Конечно, Сапфир и Рубин любили Жемчуг, но по-иному. Как Жемчуг любила Аметист. Любовь Гранат была более романтической, более горящей, открывающей их глаза на столько удивительных вещей. Они говорили об этом, говорили о них двоих, и Рубин, и Сапфир, и Сардоникс, и о еще сотнях других вещей. Их коммуникации совершенно отличались от тех, что были с Розой — и об этом они тоже говорили. Когда Жемчуг удивлялась, стоило Гранат сделать что-то для нее, что-то сказать, когда ее действия вызывали восторженный трепет, Гранат спрашивала — разве у них с Розой было иначе? — Это отличается, — всегда говорила Жемчуг. — Сейчас все по-новому. И это пугало ее немного — то, насколько все отличается. Она любила Розу так сильно, так ярко, и это пугало, что она сравнивала отношения с Розой с отношениями с Гранат — и находила себя сейчас гораздо более счастливой. — Роза была добра, — говорила Жемчуг водопаду, держа в руках первый меч, что ее Алмаз подарила ей. — Роза всегда была добра. Она любила меня. Я любила ее. И это все, что имеет значение. Роза причинила тебе боль, шептало ее подсознание. Она использовала тебя. Жемчуг предпочитала его игнорировать. На самом деле это даже неважно; у Жемчуг была Гранат, Роза исчезла, а мертвые не могли ранить. Прошлое было прошлым. Сейчас у них был Стивен, и порой ей казалось, что за последние четырнадцать лет перемен произошло больше, чем за последние шесть тысяч. Жемчуг и сама изменилась. Но некоторые вещи, конечно, не меняются. Они были в комнате Жемчуг, спрятанные за водопадом и окруженные мягким свечением, а восхитительные руки Гранат были повсюду. В них была своего рода энергия, жизнь, что Жемчуг любила так сильно — она сочилась сквозь ладони Гранат и завивалась вокруг них, окутывала и согревала. Хотя, конечно, это было ничто по сравнению с жаром поцелуев, когда их губы касались, прямо как сейчас, и Жемчуг могла ощутить буквально все. Поцелуи Гранат были страстные, эмоциональные, как и ее руки, и Жемчуг слишком хорошо прочувствовала — со знакомой тяжестью в груди — когда это изменилось. Когда они скользнули сначала к ее челюсти, а затем к шее. Когда они опустились ниже на талию Жемчуг. Некоторые вещи не меняются. И поэтому Жемчуг пришлось вспомнить все те звуки, все те движения и ответы, что нравились Розе и которые она привыкла делать. Она игнорировала боль, и тугой комок нервов, и тревогу, что были такими знакомыми, но казались острее сейчас, спустя почти двадцать лет отсутствия. Разочарование она постаралась задвинуть — это было нормально, это было ожидаемо, это то, что должно было произойти — она задвинула и вину, и слабости, и холод на кончиках ее пальцев, игнорировала тот факт, что ее сердце колотилось бы при наличии. В этом не было ничего плохого. Это была Гранат. Она любила Гранат. Она могла сделать это для нее. Но губы на ее коже неожиданно замерли. А затем исчезли и руки, и Гранат отстранилась. — Я доставила тебе дискомфорт, — сказала она. Жемчуг привстала. — Ч-что, нет, как ты можешь доставить мне дискомфорт? Гранат внимательно посмотрела на нее. — Я тебя хорошо знаю, Жемчуг. Что не так? — Ничего! — она пожала плечами. Ей всегда это удавалось. Надо соврать о чем-нибудь? Она явно была бы плоха. Она отвратительный актер. Но это? Это и секрет Розового Алмаза? Роза ведь никогда не замечала. — Почему ты остановилась? — Потому что ты хотела этого, — сказала Гранат, и Жемчуг застыла — почему-то она не могла с ней спорить. Конечно, это было правдой. Она действительно хотела, чтобы Гранат остановилась. Но, вообще-то, это не имело значения. Секс был нормой и в их Родном Мире, где даже слияния и, так называемые, «дефектные» были неприемлемы. Здесь, на Земле, его было в тысячи раз больше, и самоцветы подражали людям, их бесчисленным привычкам и традициям даже во время войны — почему бы и нет? Секс стал нормой для общества. Секс стал нормой для них. Жемчуг делала это тысячи раз вместе с Розой. Жемчуг сделает (если, конечно, повезет, и они выживут после неожиданного интереса со стороны Родного мира) это тысячи, миллионы раз вместе с Гранат. Она могла это принять. Гранат тоже привстала. — Почему ты не попросила меня остановиться? Жемчуг открыла рот. Закрыла. Попробовала вновь. — Жемчуг? — Ты этого хотела, — вот и все, что она ответила. — Это неважно, — ответила Гранат, нахмурившись. — Если ты не… Жемчуг, я не хочу тебя ни к чему принуждать. Жемчуг рассмеялась. Ее руки тряслись. — Ты не принуждаешь меня к чему-либо! Я… я делала это, я… — Жемчуг. — Это ради тебя — ну, то есть нет, я… я просто имею в виду, что если ты хочешь, то ты можешь это получить. Впервые Жемчуг захотела, чтобы Гранат скрыла лицо за очками, потому что ее глаза распахнулись — печальные и… испуганные? Почему она испугана? — Жемчуг. Я не собираюсь ничего получать от тебя, если ты не хочешь! Это дело не про то, что я хочу, а про то, что хотим мы обе. Это… это про коммуникацию. Про то, на чем строятся наши отношения. Дело в согласии. Ты ничего мне не должна, а я не заслуживаю ничего от тебя просто потому что. Я хочу, чтобы ты говорила мне нет, если я делаю что-то, что тебе не нравится. Я хочу, чтобы ты верила, что я здесь. Ты меня знаешь, Жемчуг, я не из тех, кто уходит после небольшой размолвки. Я не бросила тебя после Узла связи, и я не брошу тебя сейчас. Нам обеим должно быть комфортно друг с другом, чтобы говорить обо всем, что необходимо. Я хочу, чтобы ты чувствовала себя в безопасности рядом со мной. Это нормально, если ты не готова, нормально, если ты не будешь готова сегодня ночью или даже через неделю, месяц или тысячи лет. Я все равно буду здесь. Мы сделаем это лишь тогда, когда обе захотим. Жемчуг онемела. Это было столь отличающимся. Столь новым. Она была уверена, что Роза была единственной, кто знал ее лучше прочих во вселенной, но Гранат всякий раз доказывала ей, что она ошибалась. Она думала… думала… — Что, если я никогда не захочу? И вот, оно вырвалось. Жемчуг инстинктивно зажала рот рукой, как если бы она решила заговорить о Розовом Алмазе. Это были ее секреты. Ее позор. Она уставилась на пол, стараясь не плакать. Стараясь не смотреть на Гранат, которая, конечно, сейчас же выйдет прочь, ведь что с ней было не так? Это был всего лишь секс. Это был всего лишь… Руки. Мягкие, теплые и прохладные, нежно перебирающие ее волосы, а затем обхватившие ее за щеки. Подняли ее лицо. Взгляд Гранат был такой нежный, такой любящий. — Тогда мы никогда этого не сделаем. И проступили слезы. Они не говорили об этом в тот раз. Они не говорили об этом и много позже, когда Висмут была высвобождена и обратно запузырена, пока они плакали вместе и по одиночке, ведь теперь они совершенно точно последние Кристальные Самоцветы. Но наконец Гранат стерла последние слезы с лица Жемчуг и тихо спросила: — Почему ты думаешь, что ты должна это делать? Было сложно не понять, о чем она. Лучше бы не понимала. — Роза это дел… — Роза никогда не делала ничего плохого, — ответила Жемчуг, и мысли ее тут же заполнились и Висмут, и Розовым Алмазом, и войной с ее обломками, и- — Не мне, — пояснила она, хотя и это было ложью — лишь за последний год она столько раз желала высказаться Гранат на тему ее бывшей хозяйки. Гранат нахмурилась. — Вы с Розой делали что-то подобное? — Конечно, — ответила она, покраснев. — И тогда ты хотела этого? Слова не были обвинениями. Не были попыткой задеть. Не несли тайного смысла вроде насколько хороша Гранат? Они были вопросом. Жемчуг пожала плечами. Она знала ответ. Она подозревала, что знает его и Гранат. Но произнести это вслух означало признать, что все-таки что-то было неправильно. Гранат вздохнула и притянула ее ближе. — Ей не стоило это делать. — Все было в порядке, — настояла Жемчуг. — И до сих пор в порядке. — Ей следовало знать. — Я не позволяла ей. — Но я заметила. И что Жемчуг должна была на это ответить? Она уткнулась в изгиб шеи Гранат и прикрыла глаза. — Мне жаль. Жемчуг покачала головой, ведя по коже Гранат. — Я все еще могу это сделать, если ты хочешь. Понимаешь ведь? Я делала это для нее, потому что я любила ее, — и это было чертовски близкое к откровению. Всего одно слово оставляет Розу в прошлом. — Я сделаю это для тебя, потому что я люблю тебя. — И я люблю тебя тоже, — твердо сказала Гранат. — И это причина, почему я никогда тебя не попрошу ни о чем подобном. — Ей удалось уговорить Жемчуг поднять голову наверх, встретившись с ее взглядом. Таким мягким и осторожным, но в то же время с танцующими языками пламени озорства. — Тем более, — она медленно расплылась в усмешке, — мне не нужно это, чтобы заставить твой самоцвет сиять. И Жемчуг покраснела, а затем широко улыбнулась.