Идущие на смерть

Кейт

      — Простите, но… но я не понимаю, что Вы хотите здесь найти, — судья оборачивается и смотрит ей в глаза. Он стоит на крыльце, у самой двери, сжимая в руках ключ и будто бы не решаясь вставить его в замочную скважину. — Полиция уже всë осмотрела, к тому же… Прошло две недели. Здесь уже всё убрали, я приглашал клининг…       Кейт без труда сохраняет беспристрастное выражение лица.       — Перед моим приходом ещё никогда не приглашали клининг. Спасибо, я не люблю беспорядок.       Разумеется, она иронизирует, но виду не подаёт. Разумеется, она понимает, что этим хочет сказать заказчик: если на месте преступления и остались какие-то улики, их стёрли химические средства, и рассчитывать на обнаружение волоса убийцы и быстрое закрытие дела явно не приходится. Разумеется, Кейт не питает иллюзий, она пришла сюда совершенно по другой причине. Ей надо реконструировать события того дня, понять в деталях, что, как и в какой последовательности произошло. Можно сказать, понять убийцу. Кейт, фактически, и сама убийца — при этом, профессиональная — ей легко проанализировать действия неизвестного «коллеги» и через них составить приблизительное представление о его личности. Кажется, в легитимной криминологии это называется профайлингом.       Судья открывает рот и сразу закрывает, остановив себя от ответной реплики. Кажется, методы нанятой специалистки вызывают у него исключительный скептицизм, но Кейт привыкла к такому отношению. Ей даже нравится, что еë саму и еë методы считают странными, и она старательно поддерживает этот образ. Странные люди не приживаются в социуме, но Кейт, асоциальный и не приспособленный к регулярному межличностному взаимодействию человек, только рада оказаться за границами привычного нормальным людям мира.       Судья сконфуженно кивает и, открыв дверь, пропускает Кейт внутрь.       Двухэтажный дом встречает незваных гостей неестественной тишиной и неуютом, свойственным всем нежилым, а, точнее, брошенным, домам. В первой сквозной комнате располагается лестница наверх и несколько арочных проходов — на кухню и в гостиную, через которую можно пройти в первую ванную. На втором этаже, соответственно, главная спальня, детская и вторая ванная комната. Дом, в целом, небольшой, но по мебели и общей отделке определяется высокий заработок и хороший вкус хозяев.       Кейт стоит в проходе, глядя прямо на лестницу перед собой. Именно на её деревянных резных перилах был повешен шестилетний внук мистера судьи. Нетрудно представить, что это было первым, что увидел судья, а затем и прибывшие на вызов полицейские. Убийца выставил тело напоказ, не стараясь скрыть факт умертвления ребёнка ни от свидетелей, ни от самого себя. При этом, установлено, что мальчика задушили руками, а потом, уже после смерти, повесили на верёвку.       Родители мальчика встретили свою смерть в разных комнатах первого и второго этажа. Отец, зять судьи, был обнаружен в гостиной: он лежал на полу, широко распластав руки и ноги. В тело молодого мужчины — в грудь, в живот, в конечности, в шею и в пах — были воткнуты различные предметы, всего восемнадцать штук: ножи, кухонные и столовые, отвёртки, шило, ножницы и даже цветные карандаши. Частокол стоящих вертикально вверх орудий убийства напомнил Кейт идею проникновения, подтекст, связанный с сексуальным удовлетворением. Если бы кому-то было важно просто убить мужчину, стал бы он разыскивать по дому всë, что можно в него воткнуть? Даже если допустить, что в действиях убийцы было много личного, стремления доставить жертве как можно больше страданий, не легче было бы использовать один нож, неоднократно погружённый в плоть в разные места? Нет. Важна была картинка. И собственное удовольствие от её подготовки и созерцания результата.       Установлено, что израненная жертва была жива ещё около часа, пока не истекла кровью. На удивление, однако, крови в гостиной было немного, словно, наблюдая за умирающим, убийца постоянно подтирал за ним.       Женщину, дочь судьи, нашли на втором этаже, в ванной. Она сидела в ванне, наполненной водой, мутно-красной от огромного количества вытекшей крови, и держала на руках ещë нерождённого, но уже убитого ребёнка. Всё её брюхо было раскромсано, так, словно убийца не знал, как подобраться к плоду, и в результате такого варварского кесарева ребëнок не имел на малейшего шанса на выживание. Зная, как тяжело ворочить трупами, их неприподъемными телами и неподатливыми конечностями, Кейт могла представить терпеливость и скурпулезность убийцы, заставившего убитую мать удержать на окоченевших руках младенца. Почти библейская поза. Какое богохульство. Опять же, если кому-то захотелось бы просто убить беременную женщину, стал бы он «заботиться» о плоде? Вынимать его, укладывать на грудь матери. Есть ли в этом скрытый смысл? Материнство представляет особый интерес для убийцы? — личная травма? Почему он убил её и ребёнка именно таким способом, как бы одновременно? Почему не задушил женщину, как её старшего сына, или не приложил чем-то тяжёлым по голове? Чистый перфоманс. Мерзость. Кейт не любит показушников. В её убийствах никогда не было ничего личного или демонстративного — только заказы, убийства ради убийства, а не ради удовлетворения собственного танатоса или либидо. Это кажется ей низким и подлым, и в перспективе найти и наказать убийцу появляется что-то личное.       Все недолгое время, что Кейт обходит дом, заглядывая в каждую комнату и осматривая её, судья стоит на первом этаже, в проходной комнате за лестницей. Будто нежелательный гость, он не осмеливается зайти в гостиную или на кухню, чтобы сесть и подождать, пока исполнительница закончит, он даже глаза не поднимает, буровя взглядом неясную точку в полу. Очевидно, ему неуютно. Очевидно, ему не хочется находится в доме, в котором были жестоко убиты его дети и внуки.       Кейт садится на диван в гостиной. Напротив — низкая тумба, рассчитанная, видимо, под телевизор, и арка, ведущая в коридор и открывающая обзор на лестницу, выглядящую особенно зловещей.       — Присядьте рядом, мистер судья, — судья, опомнившись, неуверенно проходит в комнату и садится на самый край. Он напряжённо складывает руки на коленях и молча опускает голову. — Я буду говорить прямо, что вижу и что думаю. Остановите меня, если посчитаете нужным.       Судья молчит. Кейт принимает его реакцию за разрешение продолжить.       — Что Вы чувствуете?       Он явно не ожидал вопроса. Его плечи дрогнули, он шумно выдохнул и едва слышно прошептал:       — Беспомощность, — он не видит, но Кейт кивает. — И ещë… злость.       Кейт снова кивает. Она не злится — ей тяжело понимать и тем более перенимать эмоции других людей, но, поставив себя на место мистера судьи, чисто логически определяет, что тоже злилась бы.       — Это не профессионал. Профессионалы так не делают, — она смотрит перед собой, и её голос ровный и совершенно спокойный. — Поэтому, если Вы думаете, что кто-то решил отомстить Вам за вынесенный приговор, я Вас разубеждаю. Это не заказное убийство. И не месть, — судья боится шелохнуться. — Нанятым убийцам важен результат — убить цель и скрыться, а тут, — она кивает в пространство. — Был важен процесс. Убийце нравится убивать. Нравится приносить страдания не только убитым, но и их семьям, друзьям, — еë чëрные глаза смотрят в лицо судье. — Этот человек не связывался с Вами? Предполагаю, что нет. А также предполагаю, что ещë свяжется. Ему точно будет интересно узнать о Вашем состоянии.       — В смысле… убийце?       — Ну да. Он же так старался, повесил мальчика, облазил весь дом на предмет острых орудий, чтобы воткнуть их в мужчину, демонстративно вытащил плод из—       — Остановитесь.       Кейт немедленно замолкает. «Из беременной женщины». Из Вашей дочери, мистер судья. Она больше не говорит ни слова вслух, но построение логической цепочки продолжается в её мыслях. Да, определённо, убийца организовал всë так, чтобы трупы точно заметили — при чем как можно скорее — и чтобы они возымели определённый шокирующий эффект. Если бы в этом был только акт физического садизма, жертвы были бы аналогично измучены, но вряд ли, закончив с умертвлениями, он стал бы ворочить тела по дому, выбирая самые удачные места и ракурсы. Скорее всего (Кейт исходит из опыта), убийца следит за расследованием. Скорее всего, он недоволен, что дело достигло тупика и теряет интерес правоохранителей и СМИ. Скорее всего, он даст о себе знать снова. Новыми убийствами? Тогда он оставит сообщение, позволящее связать будущий эпизод с уже произошедшим, чтобы никто не посмел умалить его «заслуг» и не привязал его дело к другому преступнику.       Надо признаться — Кейт безразлично. Безразлично, если убийца снова убьёт. Косвенно, конечно, у неё есть цель предотвратить его новые злодеяния непосредственной его поимкой. Но если в процессе поиска он оставит за собой ещё парочку трупов, Кейт использует шанс добыть о нём больше информации и не станет оплакивать новых жертв.       Дверь не была взломана. Окна целы. Забраться в дом через дымоходную трубу не представляется возможным. Значит, жертвы сами открыли дверь убийце. Значит, знали его? Необязательно. Возможно, он выглядит достаточно презентабельно, чтобы его пропустили внутрь под каким-либо удобоваримым предлогом. Возможно, хозяин дом открыл дверь, но не пустил неизвестного на порог, а тот, применив либо простую физическую силу, либо выставив оружие, всё равно смог оказаться по ту сторону двери.       Насчëт оружия. Все жертвы были убиты подручными средствами — всем тем, что находилось в их же доме, и в обычной жизни не используется как орудия преступления. Значит, у самого убийцы оружия не было? Необязательно. Возможно, оно слишком примечательное, чтобы использовать его по назначению. Наградной пистолет с определённым калибром или сложное изогнутое лезвие. Такое найти проще.       Убийца — эгоцентрик и педант, досконально вылизавший дом и избавившийся не только от любых возможных улик, но и от банальной бытовой пыли.       Она закрывает глаза. В доме светло, и это раздражает. Капли, которые ей выписали, едва ли помогают снять зуд и резь в глазах на продолжительный срок. Вообще-то, с утра обещали туман, и она надеялась, что функционировать в течение светового дня ей будет проще, чем обычно, но туман быстро спал, и глаза снова болят. Сухие глаза начинают слезиться, и она закрывает лицо руками, чтобы судья не подумал, что она плачет.       Надо вернуться домой и расписать себе план действий, мыслей и догадок у неё уже довольно много — нужно их зафиксировать.       Кейт встаёт с дивана, смотрит на судью сверху вниз. В её взгляде нет жалости, но есть солидарность, чувство причастности к общему делу. Она ему поможет.       Она обязательно найдёт и накажет убийцу, кем бы он ни был.

Джейн

      Впервые свидетельницей убийства она стала в шестнадцать лет.       Вечеринка у одного из одноклассников закончилась настоящей резнёй, кровавой и жестокой, выплеском всей ненависти, ярости и обиды, накопившихся в больном разуме презираемого каждой живой душой парня-изгоя. Он медитативно, со знанием дела, резал каждого из восьмерых обидчиков, издевавшихся над ним все годы его осознанной жизни.       Джейн мало о нём знала. Они не общались — между ними была огромная социальная пропасть. Вернее, это он был на самом дне этой огромной пропасти, а она — на вершине.       Она перевелась в эту школу только в начале года, когда её отцу предложили повышение в местном филиале строительной фирмы, и они с семьёй перебрались в новый, большой и ухоженный, дом. Она сразу же завоевала огромную популярность у сверстников: красавица, умница, спортсменка и такая свойская, простая, совсем не самовлюблённая милая девочка, хотя и из очень богатой семьи. Они устраивали девичники с многочисленными подругами, ходили на групповые свидания, закатывали вечеринки и строили планы на общение после выпуска. Джейн так плотно влилась в компанию самых крутых мальчишек и девчонок их старшей школы, что составляющие её подростки даже не могли представить, что когда-то расчудесной Джейн в их кругу не было.       Конечно, они её совсем не знали. Не имели ни малейшего представления, сколько презрения и отвращения ко всему социуму и к каждой личности в отдельности умещается в теле этой маленькой социопатки. Джейн такой родилась. Конкретного диагноза ей так и не поставили, и её родители привыкли объяснять её недружелюбные особенности, эгоизм и заносчивость, исключительно издержками подросткового возраста. Но её поведение и взгляды на мир не поддавались корректировке ни за счёт родительского воспитания, ни за счёт индивидуальных сессий с лучшими детскими психологами во всех штатах. Джейн видела людей скорее неодушевлёнными, пустыми и бессмысленными, и в попытке найти хотя бы одного такого же полноценного человека, как и она сама, она и вливалась в разные компании, играла с людьми и людьми, пытаясь познать смыслы их мелочных жизней и мелких душонок.       Поэтому, когда Джейн пришла в дом того парня, который устроил вечеринку — вроде Николас его звали? Джейн не запоминает имена всяких идиотов — и застала в гостиной восемь изуродованных трупов и одного возвышающегося над ними вооружённого психа, Джейн не удивилась.       Она медленно осмотрела трупы. Её едва ли пугали мертвецы или сам факт только что произошедшего массового убийства. Едва ли её пугал и этот щуплый долговязый мальчишка с безумно метающимися глазами. Она подошла к нему и впервые посмотрела ему в глаза — вот так прямо, почти вплотную, серьёзно и решительно.       Иногда, от скуки, она бросала на него взгляды, осматривала его вечно побитую осунувшуюся физиономию, болезненно худые руки, застиранные старые вещи. Держала в голове, что он дислектик, с трудом читающий даже по слогам и не способный нормально писать из-за недостаточного внимания учителей к особенностям его обучаемости. Конечно, из-за этого, а также ряда других значимых для бестолковых сверстников причин, он являлся объектом насмешек и издевательств.       Но Джейн видела в нëм что-то другое. Не никому не нужного мальчика из неблагополучной семьи, а что-то, что имело его оболочку. Джейн не могла понять. Иногда, от скуки (и из интереса) она останавливала мальчишек из своей компании, когда они снова на него нападали. Конечно, они слушались. Когда тебя просит такая девочка — попробуй не послушаться.       А потом, когда её не было рядом, когда она решила пропустить очередную домашнюю вечеринку, эти безнадёжно бестолковые мальчишки притащили его с собой. Избили до предобморочного состояния, срезали вечно спутанные отросшие волосы (за это его регулярно обзывали «педиком» — за длинные волосы) и подожгли одежду. Случайно. Хотели попугать, заставить плакать. Одежда быстро сгорела, и тогда загорелась его кожа. Лицо, грудь и руки, которыми он пытался сбить пламя.       Он попал в больницу. Прошёл реабилитацию. У его семьи не было денег на покрытие расходов, у него не было даже официальной страховки — его родители относились, мягко говоря, безответственно к юридическам вопросам своих обязательств перед собственным ребёнком. Поэтому лечение пострадавшего оплатили сами виновники. По доброте душевной. Ну как виновники. Виновник был один.       От занятий его отстранили. Восемь имбецилов выставили его виновником поджога, и отдел полиции по делам несовершеннолетних поверил большинству, к тому же, это самое большинство обладали репутацией послушных детей и добропорядочных юных граждан. А тот несчастный пацан уже неоднократно привлекался. Конечно, ему никто не поверил.       Слабый и побитый, он смотрел на них волком. В одном только злом, яростном взгляде можно было легко прочитать все его мстительные намерения, и предпринять меры по предотвращению массового убийства ещё на этом этапе. Но он никогда не смотрел так на Джейн. Он на неё вообще не смотрел. Всегда опускал глаза или отворачивался, если замечал её внимание. Джейн не понимала, что он видит в еë оболочке — популярной социальной бабочки, первой красавицы школы. Может, он изначально видел еë настоящую, а поэтому стыдливо избегал?       Джейн поняла это только в тот день. В день, когда он стоял над восемью трупами, разбросанными по гостиной, а она замерла в дверях. Джейн видела перед собой первого человека, вошедшего в её жизнь, осмысленного и полноценного. Не помня себя и едва осознавая свои действия, она подошла к нему вплотную, взяла его лицо в руки и легко прикоснулась губами к его губам. Сначала он замер, отшатнулся. А потом так крепко её обнял, что Джейн подумала, что сломается в его руках, словно фарфоровая кукла.       И вот так в её жизни появился Джефф.       Джефф, которого так быстро забрали. Джефф, осуждённый на пятьдесят шесть лет. Джефф, писавший ей письма из тюрьмы. Джефф, признавшийся ей в тех письмах, что собирался её изнасиловать, чтобы вызвать у неё хотя бы какие-то чувства — пусть даже ненависть, — чтобы остаться в еë воспоминаниях — пусть даже кошмарных, — и навсегда присвоить её себе. А потом он сразу бы покончил с собой, чтобы ей было легче с этим справиться. Но она его поцеловала. Первая. И он захотел жить.        Они переписывались почти полгода, а потом его письма, заботливо сложенные в какой-то старой подарочной коробке и спрятанные под кроватью, нашла мама Джейн. Она была в ярости.       Еë можно понять. Когда мальчик пишет твоей дочери из тюрьмы, в которую загремел за массовое убийство, и в этих письмах — своим дрожащим корявым почерком, со множеством орфографических и пунктуационных ошибок — пишет о том, как, где и сколько хотел бы иметь твою дочь, тяжело не разозлиться. Конечно, интимные признания — это не всё, что в них было. Были заверения в любви, благодарность за ответы и множество других откровений. О том, как ему плохо жилось, о том, как он ненавидел весь мир, как страдал и плакал по ночам, как резал себя, как следил за ней и подсматривал, как представлял их вместе. Не только в сексе, а семьёй. Эти письма мама не читала — не дошла. Прочитала только последнее — про эротические фантазии, но его вполне хватило.       Мама долго ругала Джейн. Джейн терпеливо выслушивала, со всем соглашалась, извинилась и пообещала прекратить с ним переписку. Мать рассказала всё отцу, и они вместе написали Джеффу последнее письмо — с требованием никогда больше не писать Джейн и, если у него есть хоть капля совести и искренней симпатии к ней, больше никогда о ней не вспоминать. А потом они переехали, и Джейн действительно перестала получать его письма. Джефф больше никому не писал.       Только потом, когда они разговаривали, он признался ей, что пытался покончить с собой после этого их письма, боролся с нервным срывом и истеричными рыданиями. Но он всё равно ей писал. Просто не отправлял. Отдал уже после — лично.       Когда Джейн исполнилось восемнадцать, родители купили ей квартиру в Нью-Йорке. Джейн приняли во все университеты, куда она подалась после выпуска из школы, но она выбрала программу архитектуры в Колумбийском университете и переехала в новую квартиру.       Теперь она была совершеннолетней, а, значит, она могла не отчитываться перед родителями и не оправдываться из-за своего желания возобновить общение с Джеффом. Они не общались полтора года, но она думала о нём всë время. И, отправив со своего нового адреса письмо (она вложила в конверт прядь своих волос и кусочек кружев с трусиков — это показалось ей забавным, но всë-таки романтичным) и не дожидаясь ответа, она решила навестить его лично.

***

      — Вставай, Вудс, к тебе посетитель.       Сидя на полу у стены, Джефф поднял бритую голову на стоящего в дверях конвоира. Этот громила — славный малый, Джефф его слушается. В прошлой колонии, как только его осудили, он убил снова почти сразу, загремел в изолятор и увеличил срок. Но он действительно осознал свою ошибку. Ему очень нужно условно-досрочное, поэтому он присмирел, и за почти четыре месяца содержания здесь, после перевода из колонии для несовершеннолетних, он ещё ни разу не нарушил внутренний распорядок и закономерно не получил ни одной штрафной санкции. Для пацана, компенсирующего свою неуверенность и самоненависть активной агрессией и насилием в адрес окружающих, это был действительно завидный результат сессий с штатным психологом и саморефлексии. Он очень хочет стать хорошим парнем.       Поэтому он послушно встаёт, даёт себя заковать и неспешно следует за конвоиром, не поднимая глаз от пола. Похоже, к нему пришла мать. Дерьмово. Она порывалась несколько раз — писала ему, что хочет его увидеть, что прощает его, и что он всё ещё её сын. Но он не отвечал ей. Видимо, она решила посмотреть ему в глаза и разрыдаться перед ним — как привыкла делать раньше, изредка, когда трезвела.       Опять, блядь, начнётся. Я, такая бедная-несчастная, Господи, за что, почему у меня такие дети, такой муж, такая жизнь? И снова приложится к бутылке.       Конвоир передаёт заключённого охраннику отдела кратких свиданий. Он стоит в дверях, закрывая Джеффу обзор на посетителей, сидящих за стеклянными перегородками.       — Мать? — спрашивает он без голоса.       — Хорошо сохранилась, — бросает охранник. — Тогда скоро сроднимся, сынок.       Джеффу пиздец как не нравится этот намёк и эта шутка, но, сжав челюсти и кулаки, он подавляет желание врезать нахальному охраннику. Ему нужно УДО.       Он медленно, оттягивая момент, проходит до самого крайнего стола, садится на прикрученный к полу металлический табурет и поднимает глаза.       Перед ним сидит его мечта, его любовь и смысл его жизни. Причина, из-за которой он убивал и убьёт снова, причина, по которой сам он решил жить, превозмогать и терпеть. Жить, чтобы через тридцать лет выйти на свободу и посмотреть на неё хотя бы одним глазком, хотя бы издали. Тихо понаблюдать за её счастьем — как и делал до этого — и снова исчезнуть во тьме, чтобы оттуда оберегать её покой. Наверное, она уже будет чьей-то женой и матерью, наверное, забудет про него и не узнает, даже если они столкнутся лицом к лицу. Джефф морщится: пересадки кожи, конечно, сгладили страшные картины его ожогов, но ни одна девушка в своём уме — особенно такая девушка — добровольно никогда не поцеловала бы эту уродливую физиономию. Но она поцеловала. На губах становится тепло, в груди — жарко.       Она изменилась. Выросла. Стала ещё красивее, изящнее и будто бы светлее — в своём лёгком белом платье, с воздушными локонами русых волос и ясным, добрым взглядом голубых глаз она походила на Ангела, спустившегося в самую Преисподнюю ради последнего из грешников.       Она держит у уха телефонную трубку, Джефф тоже берёт её несмелым, медленным жестом. Они молчат больше минуты. Смотрят друг другу в глаза.       Он совсем не такой, каким она его запомнила.       Он изменился. Вырос. Стал выше, больше — ещё два года назад он был совсем худым, а теперь —       Джейн задерживает дыхание. Она смотрит на его мускулистые руки — и ей становится хорошо. На крепкую жилистую шею, на дергающийся от судорожных сглатываний кадык, на выдающуюся линию ключиц — Джейн теряется, кусает нижнюю губу. Он очень возмужал. Черты его вечно хмурого лица ожесточились и заострились, старые шрамы лишь подчёркивают его суровую мужественность. Но то, как он на неё смотрит, осталось неизменным.       В этих глазах лишь обожание. Трепет. Странно представлять взрослого парня с годами тюремной закалки трепещущим перед молодой красавицей, но он действительно такой: нервно дёргает телефонный шнур, то поднимает, то неловко опускает глаза, кусает губы и трëт шею.       «Какая прелесть, — думается Джейн. — Ничего не изменилось».       Ей нужно было убедиться, что между ними ничего не изменилось. Убедиться, что она всё ещё хочет его вытащить. Особенно теперь, когда у неё есть реальные возможности это сделать.       — Привет, — не голос, сладкий, страстный полушëпот. Ей хочется его подразнить. Но, вообще-то, если бы здесь не было других людей и этой сраной перегородки, она бы первая уложила его на стол. Ей нравится брать инициативу в свои руки.       — Привет, — говорит тяжело, на вдохе. Его голос стал ещё ниже и глубже. Джейн улыбается ему.       — Мы так выросли, правда? — он судорожно кивает, не сводя с неё глаз, как будто не может поверить в то, что она реальна. — Я не могла приехать раньше, прости. Но я каждый день думала о тебе и очень скучала.       — Я… Я тоже… Очень, — он сглатывает. — Я думал… Ты не захочешь меня видеть.       — Почему?       — Ну, я… Плохой… В смысле, преступник, убийца. Я думал, в смысле, я хотел… И тебе сделать больно.       Ах, он про то, что собирался взять её силой. Джейн чувствует неловкость. Это ощущалось совсем по-другому, когда она читала его письма с признаниями.       — Но ты же не сделаешь, правда?       Он быстро вертит головой, не сомневаясь в своём ответе. Между ними не больше метра, и Джейн может видеть, что его глаза слезятся.       — Да, Джефф, ты плохой. Но мне всë равно, какой ты, пока ты мой. И я буду прощать тебе абсолютно всё. И сейчас уже простила.       Он хочет что-то сказать, открывает рот, но, захватив воздух, только всхлипывает и вытирает глаза рукавом. Джейн старается успокаивающе улыбнуться.       Да, он плохой.       Но она гораздо, гораздо хуже.

Кейт

      Кейт смотрит на эмалированную доску. Ей нравится структурировать свои дела, нравится анализировать информацию и выдвигать гипотезы, нравится фиксировать всё письменно и следить за наглядным развитием её расследования. На доске — несколько фотографий: фасад дома, в котором произошло массовое убийство, и изувеченных тел. Фотографии, конечно, взяты из полицейского архива, Кейт пришлось преминуть своими принципами не связываться с полицией и воспользоваться их материалами. Она оправдывалась тем, что ей не посчастливилось побывать на месте преступления сразу после его совершения, поэтому у неё не было физической возможности сделать собственные снимки. Также на доске несколько отчëтов; подражая канцелярскому языку, принятому в таких документов, Кейт написала их сама после осмотра места преступления и ознакомления с материалами полицейского дела. В самом углу доски на магнит прикреплён также кусочек газеты — единственный на данный момент журналистский обзор произошедшего массового убийства, грамотно избегающий любых шокирующих подробностей и характерных деталей. Возможно, статью редактировали полицейские, чтобы избежать утечки данных о почерке преступника в массы и не создать в обществе ни лишнюю панику, ни подражателей.       В середине доски — записи маркером. Несколько коротких тезисов:

мужчина, белый, 30-40 лет, физически развит, организованный, садист, чистюля, работает в кабинете и/или на предприятии, вероятнее, не семейный. травма на почве материнства? => ненависть к женщинам? сексуальные перверсии — гомосексуализм? садо-мазохизм? показушник

      Кейт с гордостью смотрит на доску. Ей нравится думать, что она могла бы работать в полиции или частным детективом, расследовать преступления и искать преступников. Её специализация, в сущности, мало отличается от работы законопослушных коллег — но, поймав злодея, она не зачитывает ему права и не передаёт его суду. Судит заказчик. А Кейт пытает. Тяжёло, грубо, жестоко. Так, чтобы человек признался. Так, чтобы страдал пропорционально своим преступлениям. Дело, конечно, не в морали и не в справедливости — а только в воли заказчика. Они всегда хотят, чтобы пойманный злодей мучился как можно сильнее. А затем, когда признание получено, и заказчик удовлетворён, Кейт убивает преступника и избавляется от тела. Плату получает уже в самом конце, но только потому, что давно отказалась от простого денежного вознаграждения: у неё есть деньги на спокойное существование, а если заказчик требует от неё таких умственных и физических стараний, пусть предложит что-то пооригинальнее и позначительнее. Что она возьмёт у судьи — она ещё не придумала, не привыкла делить шкуру неубитого медведя, но в прошлый раз, например, когда Гриф поручил ей выследить и казнить парочку предателей триады, она запросила английскую однозарядную винтовку Энфилд-Снайдер 1850-го года выпуска. Подходящее оружие нашли на одном из аукционов и выкупили для Кейт. Конечно, она могла бы купить её сама, получив от Грифа деньги, но в этом даре был совсем другой смысл. Она на него не работает. Она работает на себя, и сама выбирает, кому и чем помогать. А получаемые безделушки — символ благодарности, а не зарплата. Да и так, к тому же, ей легче бросить скучное дело, держа в голове, что от заказчика она не получила ни цента.       Сейчас поздний вечер, почти одиннадцать. В комнате полумрак, работает только настольная лампа, освещающая совсем маленький кусочек пространства. Кейт нравится быть в темноте. Не только потому, что её глаза слишком чувствительны к свету, но и из-за психологического комфорта и осознания умиротворяющего одиночества.       Кейт думает. У неё впереди целая ночь на расследование — она всё равно не уснёт до рассвета, давно перевоспитала себя на такой режим.       Она склоняется к тому, что убийцу не стоит искать в ближайшем окружении. Учитывая, какой организованный и щепетильный объект она выслеживает, вряд ли он будет гадить под носом у самого себя. Обычно следственные органы, каким экстраординарным не кажется убийство, всё равно сначала перебирают все конфликты и скандалы, касающиеся родственников, друзей и знакомых. В общем, ищут кому выгодно. А тут — кому может быть выгодна смерть рядового журналиста из бульварной газетëнки? его безработной беременной жены? их шестилетнего сына? Дело не в результате. Скорее даже, что убийца набрёл на их дом случайно, разозлился на образ идеальной семьи и решил его уничтожить.       Образ семьи. Хорошая мысль. Надо будет спросить у судьи, какая атмосфера царила между супругами, как они относились к сыну, и была ли нерожденная дочь желанной. Надо определиться, рассматривать ли эти смерти в совокупности или искать отдельные тенденции и мотивы для каждой из них. Может ли, что журналист, зять судьи, действительно перешёл кому-то дорогу, его запытали, а женщину и ребёнка убили как свидетелей? Нескладно. Опять же, слишком много мороки. Даже если кто-то, нанятый для убийства журналиста, оказался столь ответственным к своей работе и вычистил весь дом, вряд ли он стал бы вырезать плод и устраивать его на руках мёртвой матери.       Значит, в отдельности. Убийства действительно слишком различаются. Как будто преступник пробует, на что он способен, экспериментирует. Может, это его первые убийства? Нет, необязательно.       Кейт нравится разгадывать загадки. Нравится перебирать варианты, спорить с собой, выискивать детали.       Но Кейт не нравится, когда её отвлекают, поэтому, стоит брошенному на кровать мобильнику натужно завибрировать, она раздражённо цокает языком.       Номер в память не забит, но она знает его наизусть. Гриф. Что ему надо? Вряд ли же озабочен течением расследования дела судьи.       Она молча принимает вызов. Гриф аналогично не одаривает её приветствием.       — Есть дело.       — Ещë?       Его голос прокуренный и скрипучий, хотя Гриф не так стар, как может показаться. Насколько она знает, он даже полвека не разменял. Она работает с ним уже около восьми лет, и за всё это время, пусть и всегда общалась напрямую, а не через посредников или госпожи Куратора, и их взаимодействие было достаточно доверительным — разумеется, исключительно в формально-деловом смысле — она не слышала его таким разозлённым. Даже в целом эмоциональным. Он в ярости. Или в панике?       — Моего ребëнка убили, Кейт. Моего, а не какого-то судьи.       Кейт молчит, чувствуя, что собеседнику нужна пауза. Слышно, что Гриф выдыхает, подавляя то ли всхлип, то ли рвущийся наружу вопль.       — Нужно, чтобы ты как можно скорее, прямо сейчас, пришла на базу в порту. Подробности на месте.       — Я не смогу взять второе дело.       — Принесëшь судье извинения.       — Вы не поняли. Я не возьму Ваше дело. Для меня первоочередность принципиальна.       Она на него не работает. Он не имеет права ей приказывать. Он попросил — она отказала. Разговор окончен. И Кейт очень не нравится тон, в котором Гриф продолжает диалог.       — Это ты не поняла, девочка моя. Если я говорю, что ты приезжаешь ко мне, ты приезжаешь. Если я говорю, что мне нужен подходящий для поимки подонков человек, ты бросаешь все дела и занимаешься моим делом.       Кейт ненавидит эту фамильярность. Всегда, даже с самым неприятным для себя человеком, она ведёт разговор на «Вы», очерчивая тем самым границы и соблюдая дистанцию. К тому же, у неё ужасная память на имена и фамилии, поэтому, компенсируя личные обращения использованием названий профессий или давая собеседникам прозвища, Кейт лишь дополнительно дистанцируется от вынужденного соратника по социальному взаимодействию. От слов Грифа она чувствует себя уязвленной. Её накрывает подлое желание уязвить его в ответ.       — Неужели любимый сынишка попал в беду?       — Сплюнь, дрянь! Я говорю про старшего! К счастью, это Лукас, они убили Лукаса! Но они оскорбили меня! Меня и всю триаду! Они посмеялись надо мной и моим авторитетом, эти тараканы! Их нужно найти и наказать как можно скорее. Теперь ты поняла, в чем заключается важность, необходимость и грёбанная срочность моего дела?       — Ну когда младшенького убьют, тогда и позвони, — Кейт, продолжая язвить, переходит на «ты». — Тогда я сразу же помчусь искать убийцу, чтобы пожать ему руку.       Гриф молчит. Его самообладания хватает максимум на десяток секунд, и он исходится новой волной ярости. Но ярость эта холодная, он уже не кричит, а тяжело, свирепо шепчет.       — Запомни этот день, сука. День, когда ты создала себя худшего врага. Я от тебя мокрого места не оставлю.       Вызов прерывается. Кейт не сдерживает смешка, смотря на погасший экран мобильного.       Жить становится веселее.

Блейк

      Блейк вернулась домой глубоко за полночь, уставшая, как собака, и злая, как чëрт. Их с капитаном забрали в ближайшее полицейское отделение как свидетелей, допросили, потом они помогли коллегам провести первичные следственные действия. Оказывается, в районе, где живёт капитан с семьёй, множество офицеров запаса и отставных военных, и убитый сосед капитана сам был бывшим морпехом, который, оставив службу, стал консультирующим специалистом полиции в нашумевшем деле контрабанды оружия в порту Нью-Йорка. Словом, правоохранители и сам Джозеф Уиллоу, капитан Блейк, предполагают, что офицера Грина убили не случайно, а по заказу местных группировок.       К счастью, Ева спала, и Блейк не пришлось извиняться за опоздание, едва стянув одежду, она развалилась на диване и быстро заснула глубоким тревожным сном.       Утро выдалось суетное. Ещё ночью, прежде, чем отпустить Блейк домой, капитан приказал ей присоединиться к поискам их слепого людоеда, а, значит, ей нужно срочно ехать в отдел и затем — прочесывать лесополосу вместе с другими агентами.       Уже сидя в общем минивэне и просматривая фотографии материалов дела, чтобы лучше усвоить, на чем стоит сосредоточить поиски, Блейк не могла отказаться от мысли, что занимается бестолковым делом, и они с группой только теряют время. Конечно, возможно, в одном из заброшенных зданий — а, судя по земельному реестру, в этой местности есть ещё как минимум корпус старого продовольственного склада и даже списанный за непригодность противоядерный бункер, — они найдут следы бывшего пребывания этого слепого людоеда, но, конечно, полагаться на то, что сегодняшний рейд принесёт более существенный результат — самонадеянно. В крайнем случае, Блейк сочтёт на благоприятный итог отсутствие нового тела. Уж очень не хочется найти пятый труп, обглоданный и обезображенный.       Они приезжают на склад.       — Давайте рассредоточимся по двое и будем поддерживать связь по рации, — говорит Блейк коллегам. Она здесь одна из старших — конечно, по званию, а не по возрасту — и имеет право раздавать приказы, представляя прямую волю капитана. Предложение принимают без возражений, и Блейк остаётся с Купером. Он отличный профессионал — у Блейк нет сомнений — и это злит её, так как Кеннет Купер — единственный её реальный соперник в вопросе наследования отдела после скорой отставки их нынешнего капитана.       — Как думаешь, куда могла забиться эта крыса?       Блейк пожимает плечами, бросая первый взгляд на развернувшееся перед ними старое здание. Двухэтажная кирпичная постройка, ничем не отличающаяся от других заброшенных домов и внушающая какой-то закономерный дискомфорт. Битые окна, раскуроченная малочисленная мебель, неприятный запах гнилого дерева и цветущей воды, оставшейся в алюминиевых бочках. Первый этаж просматривается легко — планировка здания прямоугольная, двери и перекрытия либо вынесены, либо сбиты, поэтому, стоя у самого входа, можно осмотреть чуть ли не весь этаж. Из объектов интерьера только коробки с неизвестным содержимым, стеллажи и прочие неказистые, пострадавшие от времени, непогоды и мародёрства полки. Посреди одной из комнат заметно старое кострище.       Блейк светит фонариком вглубь левого крыла. Пусто и тихо. Купер уходит правее, но держится в поле зрения. Другая группа оперативников, убедившись, что лестница пригодна для использования, отправились на второй этаж.       Блейк делает пару шагов и в ту же секунду, поставив вторую ногу на пол, чувствует, что проваливается вниз.       Когда Блейк оказывается на горизонтальной поверхности, всë тело разбивает судорожная боль от падения. Она сдавленно кряхтит, пытаясь сгруппироваться и понять, насколько серьёзны травмы, но, прислушавшись к ощущениям и выждав, пока пройдёт первый спазм, понимает, что сильно ушибла задницу и поясницу, а так, в целом, вполне жива.       Блейк поднимает голову. Она пролетела целый этаж и свалилась, видимо, в подвальные помещения склада. Над головой, в метрах трёх от лежащий навзничь упавшей Блейк, раскрылась дыра, через которую бьёт свет с улицы.       Когда Блейк пытается встать, подтянув ноги к себе, неожиданная боль пронзает ещё и правое бедро, и она, потеряв равновесие, снова стелится по полу, собирая на выглаженный чистый костюм вековую пыль тёмного заброшенного подвала.        — Росс, цела? — голос Купера доносится откуда-то сверху, Блейк задирает голову, но не видит его в просвете.       — Ага, только зад отбила.       — Что там? Подвал? — голос как будто отдаляется. — Осмотрись пока, я поищу лестницу.       — Есть.       Уже крикнув, Блейк понимает, что Купер не в праве давать ей распоряжения, а она не обязана отвечать строго по уставу, но машинальная привычка не дала ей обдумать ответ. В любом случае, она и так собиралась осмотреть подвал, раз уж обнаружила быстрый спуск в подземные помещения. Хотя назвать это полноценным осмотром довольно тяжело. Вокруг темно, хоть глаз коли, и свет из провала едва затрагивает хоть квадратный метр комнаты. Блейк опирается на руки и снова пытается встать. Вся нижняя часть тела ноет, ушибленные мышцы страдают и тянутся от малейшего напряжения. Как чувствовала, что не надо ехать. Придётся взять отгул хотя бы на день, чтобы болевой синдром стал хоть немного терпимее.       Она остаётся сидеть на полу, неуклюже развалив ноги. Придётся просить Купера подержать еë. Ничего, потерпит, она не подружка ему, а боевой товарищ.       Глаза медленно привыкают к темноте, и вот Блейк уже различает более тёмные и менее тёмные куски пространства, что бы это ни значило. Вероятно, в подвалах находятся такие же многочисленные пустые стеллажи и старые коробки, которые они видели наверху, и ничего неожиданно они здесь не обнаружат.       Ничего, но кого-то.       Одна из более тëмных теней незначительно шевелится на общем фоне замершего пространства. А ещë тень становится больше. И ближе.       Конечно, мозг рисует дополнительные картинки, столкнувшись с внешними ограничетелями работы зрительного анализатора. В этом нет ничего странного. Ей это кажется. Блейк вытягивает голову, не замечая, что дышать начинает реже и тише.       Купер нашел лестницу вниз? Но почему молчит? И почему не использует фонарик?       Блейк тоже молчит. Фонарик она оставила наверху, но пистолет-то при ней. Если в этом подвале действительно кто-то есть, то, скорее всего, это простые сквоттеры, забившиеся в подвал в попытке спрятаться от нагрянувших блюстителей порядка. Наверное, они могли бы послужить неплохими свидетелями, если их допросить на предмет знакомства или случайных пересечений со снующим по этой местности слепым людоедом. О последнем обстоятельстве, конечно, стоит умолчать.       — Извините?       Блядь, если их много, Блейк придётся стрелять. В воздух, конечно, но если это дикие и злые люди, недовольные вторжением, другой сигнал к примирению они не воспримут.       Тень становится огромной.       Перед ней, в темноте, стоит человек. Сомнений в этом быть не может.       Чисто пропорционально Блейк может определить в этом взрослого человека, предположительно, мужчину, ростом метр девяносто или метр девяносто пять, не меньше. Он крупный, внушительный. Блейк никогда не была миниатюрной, но этот здоровяк был больше неё раза в полтора.       Блейк затихает, неосознанно опускается на пол, будто желая слиться с этим долбанным бетоном, и медленно тянет руку к грудной кобуре. Мышцы болят. Даже рука, не задетая при падении, как будто начинает болеть.       Человек останавливается на границе островка света, в котором лежит Блейк, держась темноты. Но его лицо, а точнее то, где, как предполагает Блейк, должно находиться лицо, немного выглядывает из сумрака.       В полутьме и нахлынувшей панике Блейк едва ли различает его индивидуальные черты, лицо выглядит в целом антропоморфно, невыразительно, но, приглядевшись секунду, она всë-таки определяет, что у него бледная, серовато-желтая кожа, как у больного, и зажмуренные глаза. Человек не смотрит. Человек не видит.       Какая, блядь, встреча.       Блейк почти вытянула из кобуры пистолет, но неосторожно выставленный палец задевает металлическую пуговицу на куртке, и та кратко звякает. В абсолютной тишине звук кажется оглушающим, и Блейк, понимая, что слепой, вероятно, ещё более чувствителен к звукам, поднимает на него глаза с выражением немого ужаса. Блядь, он сейчас на неё нападёт.       Человек действительно делает ещё один шаг. Но он не торопится. Как-то неуклюже, словно неуверенно, опускает голову, поворачивает её, как если бы осматривался, и делает ещё шаг. Теперь, когда между ними метра три, Блейк замечает, как он шумно и судорожно дышит — он нюхает.       Просто интересно, а чем она пахнет? Вообще-то, роликовый дезодорант, который она использовала с утра, позиционируется как «без запаха», а парфюм на работе запрещён. Возможно, она уже впитала местный запах спëртого воздуха и осевшей на её костюм пыли. Надо подпустить его поближе и задержать. С ушибленными конечностями она не лучший боец, поэтому придётся полагаться на пистолет, но, если он его не видит, испугается ли возможности выстрела? Блейк осознаёт, что едва шевелится. Едва может шевелиться. Падение было не настолько сокрушительным, чтобы её настигла травматическая парализация, а вот дикий страх, настигший её в подвале, и воплощение нечеловеческой жестокости вполне реальны.       Блейк боится. Боится, что скажет хоть слово и спровоцирует его на атаку. Боится, что дëрнется, чтобы занять более выгодную позицию, и сама станет следующим обедом каннибала. Блядь, она вообще не рассчитывала, что задержание подозреваемого будет проходить именно так. С другой стороны, а если это не он? Если это просто незрячий человек без определённого места жительства, по несчастливой случайности занявший этот тёмный подвал и попавший под горячую руку агентов? В это хочется верить. И не хочется одновременно — Блейк не верит в такие совпадения.       Человек присаживается на корточки. Словно зверь, ощетинившись, собирается напасть. Блейк, уже не задумываясь, выставляет пистолет. Будь, что будет. Сначала — обвинения, потом — разбирательства. Если понадобится, она лично и совершенно искренне извинится перед ни в чем не повинным человеком.       — Вы задержаны по подозрению в убийстве.       Секунда тишины. Человек не двигается. Но его бескровные губы искривляются в ухмылке, а потом — открываются в широком оскале. Блейк видит его зубы. Они чёрные от запекшейся крови. Кажется, всë-таки не совпадение.       Ему точно нужно зачитывать его права? Не хочется верить, что у этого чудовища они есть. Только Блейк открывает рот, чудовище продолжает двигаться. Прямо так, на четвереньках. Медленно-медленно приближается и приближается к ней. Блейк в испуге подскакивает на ноги, и правая нога подкашивается от боли. Она подавляет скулёж, продолжая держать пистолет в вытянутой перед собой руке.       Ноги дрожат и подгибаются, Блейк чувствует, что её колени просто одеревенели, и любое движение приносит только новый судорожный спазм. А ещё в ушах сильно пульсирует собственное оглушительное сердцебиение, и желудок свернулся в узел в тревоге и ужасе. Если это — зверь, оно уже почувствовало еë страх. И это плохо.       Она снова опускается на пол, пытаясь вытянуть больную ногу и опереться на выставленную назад левую руку, чтобы сохранить равновесие. Поза умопомрачительная, хорошо, что подозреваемый слепой. Пистолет в руке дрожит. Вообще-то, расстояние между ними минимальное, меньше метра, промахнуться даже в её состоянии — апогей неудачливости, но стрелять с такого ракурса ей не выгодно. Он, как чувствовал, сел на пол, подставляя под пули больше голову и грудь, а не, например, конечности, чтобы Блейк смогла безнаказанно его ранить и остановить. Ей нельзя стрелять просто так и тем более нельзя убивать подозреваемого. Даже если он будет застрелен при попытке сопротивления или побега, это надо будет ещё доказать, что Блейк стреляла из необходимости, а не по собственной нездоровой прихоти. Рядом нет свидетелей, которые могли бы поддержать её на трибунале, нет видеокамер, фиксирующих преступные намерения подозреваемого. В конце концов, его вина фактически ещё не доказана, и стрельба по подозрительному слепцу с окровавленным ртом приравнивается к стрельбе по мирным гражданским. В лучшем случае, Блейк ждёт отстранение и разжалование, в худшем — реальное уголовное осуждение и огласка в СМИ.       Он нюхает еë ногу. Еë вымазанный в земле и пыли ботинок. Потом медленно поднимается по голени выше, к бедру.       — Я предупреждаю, я вооружена. Я буду стрелять, если Вы… не отойдëте.       Блядь, сука, где Купер? Здание не такое огромное, чтобы на прочесывание первого этажа он потратил уже бесконечное количество времени. К тому же, она его совсем не слышит и не видит ничего, что походило бы на свет фонарика, а, значит, он ещё даже подвала не достиг. Стоит ли ей кричать? Дать ему знать, где точнее она находится? Блейк дрожит и глотает тяжёлую слюну. Она взводит курок. Лучше пусть сдохнет он, чем она.       Человек нагибается ещё ниже. Он медлит, но в его медлительности больше напряжения, чем спокойствия и размеренности. Как будто он всё ещё оценивает обстановку и анализирует личность неизвестной вторженки. Голова человека находится прямо над её животом — настолько близко. Если бы он захотел напасть, он бы уже напал? Что ему мешает вгрызться в неё прямо сейчас? Видимо, что-то мешает. Он заносит голову над её промежностью, Блейк дёргается от дискомфорта и отвращения, и прямо в этот миг его большая когтистая рука цепляет её за вытянутую ногу, как бы останавливая. Он не давит, не царапает, но тяжесть его ладони кажется ужасающей. И жест этот тоже кажется вполне осознанным. Что тоже не может не ужасать.       Он снова еë нюхает. Нюхает её промежность. Блейк машинально сводит колени, но чужая рука мешает даже малейшему движению. Она чувствует, что перед глазами плывёт — их застилает слезная дымка. Лучше пусть еë сожрут, чем это.       Человек поднимает голову. Их лица на одной высоте, и Блейк может рассмотреть каждую его черту. Это мужчина. Лицо, лишённое мимических морщин и пигментных пятен, выдаёт в нём довольно молодого человека, приблизительно двадцати трёх — двадцати семи лет. И тогда он выдыхает, и его ожесточённое в напряжении выражение лица смягчается, лоб разглаживается от складок от нахмуренных бровей, уголки губ снова ползут вверх, и кажется, что неизвестный будто испытал облегчение. Или радость. Может, по еë запаху оттуда он понял, что она неопасна? Он убирает пригвоздившую её к полу руку, но в то же мгновение снова нависает над ней, ещё более близко и тесно, прижимаясь лицом к её животу и обхватывая её обеими руками, но не в атакующем захвате, а как будто в объятиях.       Блейк сжимает зубы. Она дёргается, игнорирует спазмы и судороги, мышцы наливаются болезненной тяжестью, но она находит в себе силы и ярость толкнуть незнакомца, а, дезориентировав, опрокидывает его на пол пинком пострадавшей правой ноги. Еë всë ещë трясёт, а ещё одолевает страшное желание поскорее помыться — и совсем не из-за осевшей на неё пыли.       — Купер! Купер, блядь, я здесь!       Блейк пытается встать, всматривается в окружающую темноту. Правая нога снова подкосилась, и Блейк едва удержалась.       Человек тоже поднимается. Он выше неё на целую голову — Блейк определила правильно — и с её ракурса, да ещё и в таких обстоятельствах он кажется воплощением всех ночных кошмаров, ужасающим и смертоносным. Однако он не выглядит сильно расстроенным или разозленным, оттого что его обед неожиданно взбрыкнулся и стал отчаянно защищаться. Напротив, кривой рот снова улыбается.       Блейк нельзя уходить. Во-первых, она упустит подозреваемого, надо держать его на виду. Во-вторых, в этой темноте она просто не знает, куда идти. Если Купер до сих пор на неё не вышел, не представляют ли эти подвалы лабиринты? Может, ему сейчас гораздо хуже, чем ей?       Хотя вряд ли можно представить что-то хуже.       Человек идёт на сближение. Блейк отшатывается, подгибая больную ногу. У неё всё ещё есть пистолет, нужно создать дистанцию и прострелить ему колено. Или плечо. Чтобы не насмерть.       И тут Блейк ахает от очередного накатившего испуга. Она слышит его голос. Низкий, утробный, шершавый и ломающийся, словно перед ней монах, нарушивший многолетний обет молчания.       — Мо-я. Мо-я-я.       Что? Что это значит? Моя добыча? Моя еда? Моя жертва? А может это и не «моя» вовсе, а просто набор звуков, что он смог выдать?       Не спуская глаз с неизвестного, Блейк не видит, куда пятится, а потому довольно скоро врезается в какую-то коробку. Снова приложившись об угол пострадавшей поясницей, Блейк упирается руками в коробку, но её ноги разъезжаются, и она падает. Коробка, оказавшаяся совсем не тяжёлой, отъезжает под напором её веса. Человек, видимо, понимает всё по звукам. Он тоже опускается на корточки и ползёт к Блейк.       Видимо, она больше не вернётся домой. Её озаряет одна мысль — у Евы нет ключей, как она попадёт в квартиру? Блейк обещала забрать её после школы. Блейк смаргивает слезы. Прости, малышка.       Придётся стрелять сейчас.       — Росс, ну ты и заперлась!       Блейк встрепенулась. И сразу ободрилась.       — Я здесь! Иди на голос! Я держу подозреваемого на прицеле!       Перед собой, в темноте, она не видит света, а обернуться не получается. Откуда придёт Купер? Как подать ему сигнал? Если она сейчас будет стрелять, не заденет ли она напарника, если пуля пройдёт на вылет?       Человек шумно дышит. Он явно зол. Он явно услышал их переговоры, и он явно недоволен, что его отвлекают от трапезы. Он, продолжая приближаться к Блейк, поднимает голову, определяя, откуда шёл голос. И его чувствительному слуху это сделать гораздо проще, чем Блейк.       Он, не чувствуя угрозы в вытянутом в его сторону пистолете, быстро хватает Блейк за плечи и поднимает с пола, неуклюже прижимает к себе и сажает на свои колени. Он сильный, он пиздец сильный, и Блейк будто сжимают в тисках две огромные ручищи. Он, придерживая, отворачивает еë от голоса. Она — его.       Блейк принимает рациональное решение не двигаться. Сейчас её сопротивление может только усугубить ситуацию, подозреваемый и без того в гневе, нужно выждать время, усмирить его и подпустить поближе Купера, её коллегу. Вдвоём они точно его возьмут. К тому же, этот человек, видимо, не торопится обедать в компании, а потому Блейк до сих пор не пострадала от укушенных ран. Может, он сытый? И присмотрел еë на потом?       Краем глаза Блейк замечает луч фонаря, разрезающий темноту подвала. Он где-то слева сзади, может, в метрах двадцати. Будто определив направление её мыслей, человек быстро облизывает её щеку, снова возвращая всё её внимание на себя. У него большой и очень мокрый язык, как у собаки. Блейк чувствует, что вся её правая сторона лица теперь в чужой слюне. Её перекосило от отвращения, но приходится терпеть. Пользуясь близостью, Блейк рассматривает лицо подозреваемого, его одежду, его волосы, его руки. Надо запомнить всё в деталях, показания нужны подробные и чёткие. Почему-то сейчас, когда к ней на выручку спешит коллега, она чувствует себя спокойнее, и парализующая паника почти отступила.       Человек чувствует, что она на него смотрит. Человек дотрагивается своим носом — большим и холодным — до еë носа и снова шумно вдыхает. Наверное, она пахнет свежим мясом?       То, что происходит в следующие секунды, заставляет Блейк пересмотреть все свои взгляды на соотношение фигур на шахматной доске их расследования — противостояния спецагентов и неизвестного слепого каннибала.       Блейк слышит выстрел за своей спиной. Конечно, она бы не успела на него среагировать, будь у неё даже самая молниеносная реакция, пуля всегда быстрее. И пуля, выпущенная с такого расстояния и с такого угла, едва ли поразила бы подозреваемого, находившегося перед ней. С куда большей вероятностью для начала она пробила бы ей спину где-то в районе лёгких.       Сначала — характерный хлопок, и сразу — слепой человек бросает Блейк на пол и накрывает собой. Пуля проходит по касательной, и на правом плече подозреваемого через тёмную ткань неясного предмета верхней одежды и образовавшуюся рваную борозду просачивается кровавое пятно.       Человек скалится и рычит.       Человек поднимает веки.       У человека нет глаз. Блейк буровят зияющие чёрные дыры, словно пустые глазницы скелета.       — А ну отойди от неё!       Блейк слышит голос Купера, слышит его скорые шаги, видит, как человек перед ней, прислонившись к ней лбом последний раз, подрывается и исчезает в сумраке подвала. Но Блейк не шевелится и не может сказать и слова, даже когда коллега помогает ей подняться.       Блейк видела лицо самой смерти. Блейк смотрела ей в глаза.

Джейн

      Ей искренне жаль, что для разрешения своей проблемы — а проблемы Джеффа всегда автоматически становятся еë тоже, — ей пришлось обратиться за помощью к самому худшему представителю всего человечества за всю историю рода homo sapiens. И ладно бы, если это был сам мистер Петерсон — известный в своих кругах под многозначительным прозвищем Гриф, — но иметь дело с его младшим сыночком — себе дороже. К тому же, теперь, когда был убит Лукас, старший сын, говорить о перспективах перехода власти к нелюбимому первенцу хотя бы из банального принципа первородства совершенно не приходится. Преступный мир, в их доле антропоценоза, по сути своей монархия, где власть передаётся исключительно по кровному наследству, как будто острый ум, хитрость и своего рода предпринимательская жилка это именно те качестве, что заложены в ДНК. В таком случае, удивительно, что искренний, добросердечный Лукас был ими обделён — а заодно и любовью и признанием отца.       Когда Джейн осознаёт, что больше его никогда не увидит, что он встретил бесславную смерть при ограблении какого-то банка, ей становится даже грустно. Он был действительно славным парнем. Ни в чëм он не был похож на Грифа, и, возможно, это заставляло его думать, что первая жена родила не от него, однако, мальчик был очень умным, послушным и любопытным, и в любой другой семье на него наверняка не могли бы нарадоваться. А ещё Лукас ужасно боялся крови, оружия, злодеев из сказок и прочих сопряжённых с этим явлений — он не был создан для мира, в котором родился, для мира, по нормам которого его пытался воспитывать суровый отец. И, когда Лукасу было семь, Гриф стал отцом во второй раз, и мальчик, рождённый в новом браке, стал его самой большой инвестицией в свой криминальный бизнес. От Лукаса он фактически отвернулся, едва ли финансировал его мать, бывшую жену, та вскоре спилась и оказалась в соответствующем учреждении, а несчастный ребёнок перешёл под опеку бабушки. Он вырос, облюбованный старушечьей заботой. Несколько старомодным в своих манерах и взглядах, но вежливым, обходительным и очень добрым. Без помощи отца получил образование, хорошую работу, наладил личную жизнь и собирался сделать своему парню предложение. Хорошая бы получилась история, со счастливым концом, если бы не одно «но».       Лукаса больше нет. Нет и сожаления Джейн насчёт мелькающей на горизонте перспективы сместить мерзкого тирана и занять преступный трон, который он греет для младшего сыночка.       Сыночка, который вобрал буквально все его черты и лишь усилил их.       Второй женой Грифа стала модель, совсем юная красавица, родившая ему малыша, похожего на неё почти ангельским изяществом. Золотистые воздушные кудри, зелёные глаза, приятные, милые черты лица, даже несколько смазливые, хорошо сложенная фигура и звонкий юношеский голос — буквально всë в нëм способствовало хорошему впечатлению.       От матери он унаследовал природное обаяние и естественное свойство всем нравится, от отца — цинизм, садизм, эгоизм, абсолютное пренебрежение ко всему живому и жадность до власти. Ещё с детства он проявлял нездоровый интерес к разрушению и насилию, манипулировал своим взрослым окружением за счёт лжи, капризов и шантажа, и никогда и ни за что не испытывал ни малейшего раскаяния. И теперь премилому чаду уже девятнадцать — он сраный компьютерный гений, не изменивший своим прошлым привычкам: влезает в чужую частную жизнь, ворует личные данные, издевается над людьми и создаёт проблемы. Проблемы подчас настолько тяжелорешаемые, что некоторые из его жертв предпочли уйти из жизни, чтобы прекратить буллинг, преследование кредиторами или прочие страшные последствия развлечений малолетнего ублюдка.       И теперь Джейн добровольно пришла в его логово — конечно, папочка позаботился, чтобы сыночек жил в комфортном уединении в роскошной квартире, — по нескольким причинам.       Во-первых, конечно, Джефф.       Ей нужно знать, кто, когда и зачем дал ему задание в обход неё. Нужно как можно скорее решить вопрос с тем, что он «облажался», и вернуть его домой. Она думает, что нехорошо обошлась с ним в последний раз — буквально выставила за дверь, не дав объясниться. Она извинится. Обязательно. Но пока — безопасность. Надо убедится, что всё будет в порядке, что ни триада, ни полиция не разыскивают облажавшегося исполнителя.       Во-вторых, Лукаса убили. Грифа это подкосило. Не в смысле отцовской любви, конечно, а в том, что покушением на жизнь его пусть нелюбимого, но всë-таки сына неизвестные убийцы подорвали его авторитет и собственную уверенность в стабильности. Поэтому, первое, о чëм распорядился босс — срочно выставить лучшую охрану любимому сыночку. Охрана осталась за дверью — аж шесть человек, вооружённые до зубов хладнокровные профессионалы, — а Джейн прошла в квартиру.       Она кривится. Руководить охраной мальчишки и развлекать его своим обществом ей совсем не хочется, но если это время она сможет потратить на решение своих вопросов, она потерпит.       В квартире, на удивление, прибрано. Не сказать, чтобы идеальная чистота, но даже такое состояние кажется удовлетворительным. Привыкший к тому, что всё его окружение на протяжении всей его жизни преданно и с обожанием заглядывает ему в рот, он наверняка не занимался никаким умственным или физическим трудом. Но Джейн, вообще-то, ошибалась. Мальчик рос злым гением, брался за всё, во всём преуспевал, закончил школу экстерном и с небывалым успехом учился в каком-то новомодном кибер-университете. Еë это даже обижает.       Джейн терпеть не может Бена именно потому, что он во многом похож на неë. И это то же самое, что смотреть в кривое зеркало, гиперболизирующее все твои недостатки.       — Привет, сестричка!       Он сидит на диване с ногами, уложив на них ноутбук. В комнате полумрак, шторы плотно закрыты, и только свет от экрана падает на его лицо. Выглядит, как обычно, бодрым и ехидно улыбающимся.       — Лукаса убили, — Джейн не здоровается, сразу обозначает причину своего присутствия. Он не выглядит расстроенным. Или удивлённым. Словом, как человек, которому сообщили о смерти ближайшего родственника.       — Большая потеря для человечества, — не слова, сплошная ирония. — Страшно скорблю, — он кусает губы, чтобы не улыбнуться, но не сдерживается и начинает смеяться, как будто Джейн рассказала ему хороший анекдот. — Поэтому papá привёл ко мне сторожевую свору?       — А ты страшный человек, Бенджи. Может, ты и к смерти его причастен? Представляешь, оказывается, записи с видеокамер банка, где его убили, куда-то делись. Подчищаешь следы?       Юноша уже не улыбается. Джейн часто и с большим удовольствием пользуется лëгким способом вывести его из себя — он ненавидит любую форму своего имени, отличающуюся от простого Бен, и всегда представляется именно так. А ещё, конечно, ему наверняка не нравятся её подозрения — как кто-то может подумать, что он, такой идеальный, ангельски прекрасный мальчик, самый умный и талантливый, способен на такую низкую подлость? Джейн всегда видит перед собой мерзавца, когда смотрит на него. Ему её никогда не обмануть.       — Нет, Джейни, — даже смешно с того, как щенок пытается укусить в ответ. — Я не причастен к его убийству. Это бессмысленно. И ты, и я, и Лукас, и каждая собака в триаде знает, что всë это и так моë. И зачем мне чистить записи? Я не против, чтобы убийцу нашли. Я бы даже этому посодействовал, если бы знал, как. Но брата мне действительно не жаль. Даже с тобой у меня отношения ближе и дружелюбнее, чем были с этим неудачником.       Джейн без приглашения садится в кресло, расположенное прямо напротив дивана. Она замечает под ногами целые мотки проводов, и носком туфли отодвигает от себя ближний, чтобы не задеть.       — «Даже». Очень мило с твоей стороны. Раз мы так близки, не окажешь сестричке услугу?       Бен усмехается. Их стычка быстро замялась, но, в целом, это привычная форма их взаимодействия. Сказанные обвинения сразу забываются, не успев перерасти в открытую конфронтацию.       — А, так ты поэтому пришла? И чем могу быть полезен? Но учти, я надеюсь, это недолго, я занят архи-важным делом, — Джейн заинтересованно вскидывает брови, но не спрашивает вслух. — Собираюсь чекнуть фбр-скую базу. Пока пишу софт, потом пойду в клуб, там сервера мощнее, моих не хватит.       В компьютерном клубе, который содержит его друг, Кевин, он был ещё вчера вечером, рассказал тому про свою идею — разумеется, исключительно анархистскую, взлом ради взлома, ради доказательства несостоятельности государственной системы безопасности, — и тот принял её с воодушевлением, предложив любую помощь. Кевин отличный спец и лёгкий на подъём парень, его можно вдохновить на любую авантюру, заикнувшись про то, что это поднасрет правительству. Но у Бена совершенно другие намерения — базы ФБР ему действительно нужны.       — Да, это недолго. Уверена, ты справишься с этим за считанные минуты, — Бен улыбается. На лесть у него иммунитет, но слушать приятно. — Проверь передвижения моего посредника, Дугласа. Он был в трейлерном парке на востоке? Где-то… вчера.       — А что такое?       — Кто-то дал одному из моих исполнителей задание. В обход меня. Исполнитель, без согласования плана с моей стороны, мог облажаться. Проверишь, что обнаружила полиция?       — Ого, саботаж! — юноша усмехается. Но послушно встаёт с дивана, отложив ноутбук, и уходит вглубь комнаты, куда-то в темноту. Он кричит ей в гостиную. — Переживаешь за исполнителя?       Он не знает, что Джейн говорит о Джеффе, о мужчине, которого мысленно называет своим «мужем», от которого имеет ребёнка. Никто не знает, что связывает госпожу Куратора, второго человека в триаде после Грифа, и одного из десятков безымянных исполнителей. Конечно, приближённые знают, что у Куратора есть ребёнок, но никто никогда не лез в её семейные дела. Джейн слышала, что в отцы её любимого Алекса записывали самого Грифа, это злило её, но пока никто не догадался о её связи с Джеффом, она готова терпеть. Дело совсем не в том, что она стеснялась их отношений, — наоборот, она так любит его, что боится за каждый волос на его голове. Если кто-то из триады узнает, что он — её слабое место, им обязательно воспользуются. Она привязала его к себе так крепко, что никогда его не отпустит — ни в могилу, ни в тюрьму. Он — еë. Она вытащила его из колонии пять лет назад, чтобы вернуть к себе. Она проинициировала его переход под эгиду триады, чтобы держать его рядом. Чтобы дать ему работу, которую он сможет выполнять. Дать уверенность в том, что он способен обеспечивать любимую и их будущего ребёнка. Он в розыске после побега, а так — его прикрывает мафия. У него ни образования, ни опыта, ни даже легитимных документов — чем ещё он мог бы зарабатывать? К тому же, юридически он вменяем, но приобретенные искаженные взгляды на мораль лишь способствуют его новым преступлениям. Рано или поздно он всё равно погряз бы в криминале, а так — он с Джейн. Она его прикрывает. Защищает. Она лично выбирала для него задания. Он убивал только тех, кого списала со счётов триада, — таких же преступников, предавших идеалы Грифа и его предприятия, или конкурентов, в любом случае, аналогичных мерзавцев. Их никто не разыскивал, не оплакивал. Она рассчитывала для него удобное место и время, сводила риски к минимуму, отправляла своего посредника, Дугласа, который передавал информацию и плату. Плата возвращалась Джейн. Он тратил на себя ничтожные суммы, вкладываясь в семью. Она брала деньги. Но еë не мучила совесть. Она открыла счёт в банке на имя их сына и вкладывала всё туда. Когда Алекс вырастет, эти деньги пойдут на его образование. Деньги, которые заработал его отец. Всё честно.       — Переживаю за свой авторитет. Твой papá же не за Лукаса трясется, понимаешь? Ситуация аналогичная.       Конечно, она лжёт.       Бен оставил дверь в свою комнату открытой, и, сев за основное рабочее место — перед тремя мониторами, — открыл программу, которую написал сам, чтобы следить за всеми подчинёнными своего отца. Своими будущими подчинёнными. Каждому из них выдавали рабочие мобильные, в которые был вшит датчик слежения. И вся информация об их рабочей деятельности собиралась на серверы, находящиеся в квартире гениального сыночка Грифа.       — Да, твой Дуглас был в трейлерном парке вчера с шести часов тридцати трёх минут до шести часов сорока пяти минут после полудня. Я ответил на твой вопрос?       — Почти, — Джейн тоже повышает голос, чтобы докричаться до Бена в соседней комнате. Она думает. Очевидно, Дуглас, по старой схеме, передал Джеффу задание. И тот, поскольку не знает тонкостей их внутренней кухни, не заподозрил подставы. Джефф убил отставного военного, завербованного мафией и впоследствии предавшего её. Обычный сор, разумеется, и дело вовсе не в нём. Дело в том, что он действительно рисковал быть обнаруженным, устроив пожар в густо заселённом спальном районе. А ещё в том, что кто-то, вряд ли сам Дуглас, небольшого ума человек, решил использовать одного из людей Джейн без её ведома. Это её унижает. Это действительно ставит под сомнение её авторитет. Если она хочет пробиться к месту Грифа, ей нельзя рисковать своей репутацией. Нужно допросить Дугласа как можно скорее. Узнать, кто отдал ему приказ. Но перед этим —       — Посмотри, что у полиции есть на эту тему. Разыскивают кого-то?       — Окей, пару минут. Будешь кофе?       Какая щедрость. Джейн усмехается. Бен умеет оставлять хорошее впечатление и привык надевать маску доброжелательного и милого парня. Одно дело, конечно, когда он общается с Джейн — он может делать, что угодно, она никогда не обманется его образом. Но совсем другое, если с ним столкнётся кто-то наивный и простой, кто-то, кто ничего не знает о его истинной сущности. Его бы изолировать от греха подальше.       — Спасибо, в другой раз. Не отвлекайся.       Они сидят в тишине пару минут. Джейн смотрит в одну точку перед собой — на тëмные массивные гардины, закрывающие утреннюю улицу. В квартире прохладно, видимо, где-то, скрытый в темноте, висит кондиционер. Джейн была здесь всего пару раз и интерьер особо не рассматривала, но ей здесь однозначно неуютно. Она ловит себя на том, что нервно качает ногой.       Из комнаты доносится смех.       — Ты чего? Что там? — Джейн выпрямляется в кресле. Она напряжена.       — Знаешь, кто проходит свидетелями по делу твоего исполнителя? Агенты из ФБР! — он снова смеётся и добавляет уже тише. — Как тесен мир…       Ещë ФБР не хватало! Джейн нервничает. Она встаёт с кресла и ходит по комнате. Подкупить следствие? Угрожать здоровьем близких? Нет, опасно. Если она подсуетится и придёт сама или отправит кого-то в полицию, чтобы дать понять, что дело нужно замять, это возымеет последствия. Во-первых, тот, кто оправдывается, всегда виноват. Если она попытается защитить Джеффа открыто, его точно будут подозревать и разыскивать. Во-вторых, её озабоченность этой миссией насторожит Грифа, и он может понять, что Джефф для неё важен не только как работник. Вот же дрянь! Джейн собственными руками придушит Дугласа и того, кто отдал приказ.       Бен молча выходит из комнаты и останавливается в дверях. Джейн его даже не сразу замечает. Он, облокотившись о дверной косяк и сложив руки на груди, смотрит на неё с привычной веселостью во взгляде и с пристальным, хищническим вниманием.       — Отчëты голые. У полиции нет ни черта. ФБР в расследование не включено, дело не передали. Никто никого не видел, ничего не слышал. Глухарь.       — Ты уверен?       — Абсолютно. Если полиция догадается, что это связано с триадой, они сами тихо переведут дело в долгий ящик, чтобы не злить papà и его подручных. Все знают, у кого реальная власть. Хотя, — он театрально задумывается. — Если вдруг у них есть спец вроде нашей ищейки, такой же упёртый и гениальный сыщик, то на тебя точно выйдут. А papà тебя сдаст и обрубит концы, — секунду он сохраняет серьёзное лицо, а потом снова смеётся. — Я буду приносить тебе передачки!       Джейн подхватывает улыбку.       — Насчёт спеца ты бы поосторожнее. Если Кейт и точит на кого-то зуб, то только на тебя и твоего papà. Ты же слышал, что ночью на её квартиру отправили наших головорезов? Её, конечно, не нашли, но ищут. А она страшный человек. Проверь лучше у себя под столом, может, она выжидает, когда я уйду?       Конечно, он слышал, что Гриф и его лучший поисковик разругались и расстались врагами, как только он попытался передать ей расследование убийства Лукаса. Со стороны Кейт это было неоправданно глупо, но она всегда была странной, неудивительно, что она отказала боссу из принципа. Но и Гриф мог бы спустить её самодеятельность с рук и оставить при себе такого специалиста.       Взгляд Бена становится ледяным и колючим. Наконец-то он показал своё настоящее лицо.       — Когда будешь допрашивать Дугласа, можешь сослаться на меня, он всё выдаст, — Джейн не понимает. — Всë-таки отец тебя недооценивает. Когда я займу его место, я первым делом избавлюсь от тебя.       — Спасибо за комплимент.       Бен улыбается только губами. Его глаза такие же злые и холодные.       Джейн выходит из квартиры, не прощаясь. Бен её не провожает.

Блейк

      — Так что я считаю, что стрельба была неоправдана.       Блейк, развалившись в кресле и вытянув пострадавшую ногу, смотрит на стоящего у окна Купера снизу вверх. Их отдел в переговорной на срочном брифинге, но не в полном составе — часть оперативной группы отправилась на поиски подозреваемого, обследовать округу старого склада. Считается, что он, раненый и слепой, не мог уйти далеко, однако, прошло уже несколько часов, и новостей о задержании подозреваемого ещё не поступило.       Блейк оказали помощь, опросили, она составила подробный фоторобот предполагаемого убийцы, но критическая близость к поимке преступника, столкновение с ним лицом к лицу окончились оглушительным провалом. Коллеги старались ободрить её, мол, с кем не бывает, упустила, но Блейк знала — чувствовала, — что на самом деле все они думают, что, окажись на её месте, ни за что не упустили бы преступника. Но никого из них не было на её месте. Никто из них не пролетел целый этаж, не ушиб почти каждый сантиметр ниже поясницы, не видел убийцу в шаге от себя и даже ближе, не онемел от ужаса и паники. Верно. Паника. Блейк всегда считала себя сильной. Закалённой. Хладнокровной. За её плечами несколько лет работы прокурором в окружном суде, где она успела насмотреться и начитаться о жестоких преступлениях, годы учёбы в академии ФБР, практика и официальное назначение. Она уже проводила задержания. Она уже бывала в шаге от смерти. Но она никогда не боялась так, как тогда, в подвале.       Блейк понимает, что виновата. Что облажалась. И ощущение вины будто физически давит на неё, усиливая боль от ушибов. Её нельзя оправдать. Она действительно могла задержать подозреваемого. Блейк ненавидит себя. И в эти минуты притворная жалость и солидарность коллег только усугубляет эту ненависть. В её голову закрался один простой закономерный вопрос о её профессиональной пригодности. Может, бюро всë-таки не для неё, может, стоило остаться в суде? Теперь её ошибка может стоить кому-то жизни. Блейк хочет плакать — очень хочет — и только последние крупицы гордости останавливают её от прилюдного проявления слабости. Теперь ей точно не видать повышения и личного отдела.       Однако она старается изменить модус всеобщего осуждения. Вообще-то, ошибку при задержании допустила не только она. В темноте, с такого угла, ракурса и расстояния стрелявший Купер никак не задел бы преступника, только если бы обладал самонаводящимися пулями. На линии огня была она. Блейк. И её спина. Если бы подозреваемый, каким-то чудом среагировав быстрее, чем можно себе представить, не опрокинул бы её на пол и не закрыл собой, в лучшем случае она бы уже лежала на аппарате ИВЛ, в худшем — очевидно, в морге.       Коллега пытался её застрелить. А преступник — спас. Закрыл собой. Блейк хмурится. Странная мысль, неуместная. Может, это получилось машинально, и он сам не понял, что произошло. Может, он просто хотел защитить своë мясо от преждевременной кончины и приправы в виде пороха и свинца. А Купер? Он неправильно рассчитал риски? Не понял расположение объектов перед глазами? Это оправдывает его непреднамеренное покушение, но не его профессиональную халатность. Блейк не стреляла, потому что не могла рисковать ни жизнью коллеги, неизвестно где находящегося, ни жизнью подозреваемого, ни своей репутацией. А Купер, видя и подозреваемого, и свою коллегу прямо перед собой, выстрелил.       — Что значит «не оправдана»? Я тебе жизнь спас.       Купер молчал долго, формулировал аргумент. Он, кажется, на взводе, в то время как Блейк подозрительно спокойна. Конечно, она на грани слëз, но самообладание придаёт ей уверенный и безразличный вид.       Капитан Уиллоу смотрит то на Блейк, то на Кеннета Купера. Он уже получил все отчёты и ознакомился с обновлёнными материалами, но из-за недостатка сведений о склоке между этими двумя, он чувствует себя неспособным увидеть ситуацию полностью и непредвзято её проанализировать.       — Ты же видел, что этот меня закрыл? А если бы не закрыл? Ты бы меня продырявил, ты же понимаешь? Нам просто повезло.       — Закрыл? По-моему, он толкнул тебя, чтобы наброситься. Выстрелом я спугнул его. Ты путаешь причинно-следственную связь.       Нет. Точно нет. Сначала был выстрел. Блейк в своём уме. И она точно помнит всю последовательность. Она вообще никогда не забудет этот день и эти чёрные дыры вместо глаз. Словно прочитав её мысли, капитан, игнорируя их перепалку, обращается к Блейк с совершенно не связанным со стрельбой вопросом.       — Ты написала в отчëте, что у него нет глаз. Это как?       Блейк старается ободриться. Капитан хотя бы не зол на неё. Или отлично скрывает свою злость.       — Так точно, сэр. Глаз не было. Совсем. Пустые, тёмные глазницы.       — Уверена? Разве такое бывает?       — Анофтальм, сэр, врождённая аномалия, — Марк Смит сидит в углу, в конце стола. Весь брифинг он молча слушал старших коллег, но, стоило подвернуться возможности блеснуть своими знаниями, он непременно подаёт голос. Блейк поджимает губы, услышав его голос. Вообще-то, капитан обращался к ней.       — Это не было похоже на… заболевание. Это выглядело очень жутко. Как будто глаза… вынули и оставили только лунки.       — Результат травмы? — Смит обращается к ней. Не прямой вопрос — рассуждение, поэтому Блейк не одаривает его ответом. — Если так, ему должны были оказать помощь. А, значит, о нём должны были остаться данные в медицинских базах. Это явно примечательный случай обращения в больницу, он наверняка где-то зафиксирован. Даже если Блейк не права, — Блейк сжимает челюсти до боли в зубах. Что за сраная фамильярность и оспаривание её мнения? Она и так пытается обелиться перед начальником, а он лишь закапывает её. — О случае рождения ребёнка с такой аномалией тоже где-нибудь написали бы. Может, в газете какой-нибудь. Мне поискать?       — Ну поищи, — цедит Блейк. Капитан кивает, задумавшись. Смит, поправив на носу очки, давит сконфуженную улыбку.       — Значит, он действительно слепой. Неплохой результат. Удалось ранить. Тоже неплохо. Разошлите распоряжения во все больницы, поликлиники, аптеки и, на всякий случай, ветеринарные клиники. Если заявится слепой мужчина с раненой рукой, пусть сразу сообщат.       Блейк чувствует, что с плеч свалилась гора. Капитан не злится. Капитан называет их результаты «неплохими». Но в следующую секунду её накрывает волна гнева и обиды.       — Росс, даю тебе недельку отгула. Лучше пока не участвуй в расследовании.

***

      Блейк не плакала лет с пятнадцати. С того самого раза, как получила растяжение на очередной тренировке, а на утро её отправили на марафон. Она плакала от боли. Потому что не нашла в себе слабости признаться, что не может бежать.       Ей тридцать, и она снова плачет. Как-то неуклюже, совсем не эстетично, не так, как показывают в фильмах. Она скулит и хлюпает, вытирает мокрое лицо мокрыми руками, дрожит и задыхается. Плачет, потому что снова проявила слабость. Трусость. Не проигнорировала боль, не победила панику. Сидела и смотрела на подозреваемого в метре от себя и даже не попыталась его задержать. Лучше бы она погибла, сражаясь, а не выжила, сдавшись.       А теперь её фактически отстраняют от дела. От дела, которым она, наравне со всеми, занималась несколько месяцев. Над которым она размышляла сутки напролёт, искала зацепки, строила теории, ездила за советами к наставнице. За эту неделю его наверняка поймают. Выскочка-Смит наверняка нароет какую-нибудь информацию, или оперативники найдут его по горячим следам. Она останется за пределами общего успеха.       «Моя» — будущая жертва? А если он её выбрал, как-то пометил, и за эту неделю бывшие коллеги найдут убийцу у её обглоданного трупа?       Блейк сидит в машине, припаркованной у офиса. Она спряталась здесь, выйдя из конференц-зала.       С трудом победив замок бардачка и выудив бумажные салфетки, Блейк вытирает лицо, старается восстановить дыхание и успокоиться. Звонит телефон, и она подскакивает. Мышцы снова отзываются болью: таблетки, предоставленные медпунктом, перестают действовать.       Ей звонит брат. Старший брат, Аарон Росс, невыносимый, сварливый эгоцентрик. От него и слова хорошего не услышишь, если он узнаёт, что Блейк провалилась и была отстранена от текущего расследования, он начнёт поучать её, как будто понимает в оперативной деятельности больше всех и работает в ФБР со дня его основания. Блейк взвыла. Его ещё не хватало. С другой стороны, они никогда не общаются друг с другом просто так, дружелюбные семейные разговоры для них совершенно не характерны. Блейк не вспомнит ни случая, когда обращалась к брату, когда была чем-то расстроена или плохо себя чувствовала.       — Алло? — она делает голос ниже, глуше, переходит на полушепот, как будто она за работой, и Аарон её отвлекает. На самом деле, ей кажется, если она будет говорить обычно, он догадается, что её голос дрожит.       — Привет, — бросает ради проформы. — Вечером привози Еву. Ребёнок должен быть дома.       — В смысле, почему? — Блейк чувствует, что начинает раздражаться. По крайней мере, ей больше не хочется плакать. — Мы же договорились, что на выходные. В понедельник я отвезу её в школу, а после занятий она вернётся домой на автобусе.       — Это вы с ней договорились. Мой ребёнок должен быть дома! Хватит, погостила.       Это даже не просьба. Не вопрос. Это приказ. Указание. Он просто ставит её перед фактом, при этом, очевидно, не спросив ни её мнения, ни мнения Евы, которая сама с большим удовольствием променяла бы двухэтажный родительский особняк на служебную квартиру тëти.       — Да чë случилось-то? Ты можешь нормально сказать?       — Случилось? А что должно случится для того, чтобы я хотел, чтобы моя семья была со мной? Если тебе скучно и одиноко, заведи своего ребёнка и распоряжайся им! А мой ребёнок — это мой ребёнок! Разговор окончен. Если в ближайший час моей дочери не будет дома, я заявляю о похищении!       Аарон бросает трубку. Блейк бросает телефон на пассажирское кресло. Она в ярости.       Она зла на Аарона по многим причинам, но главная из них — он хочет забрать от неё Еву. Самого дорогого и любимого человека, девочку, которую она любит, как собственную дочь. Блейк судорожно соображает, мысли обрывочные, случайные, как будто чужие. А если лишить его родительских прав? А если взять из вещдоков пару грамм кокса или фотографии с детской порнографией и подбросить ему? Тогда она оформит над Евой опеку. Воспитает её сама, устроит в университет.       Нет, нехорошо. Вряд ли Ева скажет тëте «спасибо», если она сделает её отца уголовником. К тому же, это бросит тень и на самого ребёнка, над ней могут начать издеваться. Нужно пересилить себя и поговорить с братом. Нормально. По-взрослому. По-семейному. Если что-то случилось — что очевидно — надо это уладить, объясниться. Если таким образом Аарон хочет наказать за что-то Еву, она за неё вступится.       Блейк заводит машину. Она заберёт Еву от репетитора и отвезёт к отцу. Но она её там не оставит. Они просто поговорят. Всё обсудят. Аарон успокоится, и они с Евой вернутся в квартиру. К тому же, теперь у Блейк незапланированный отпуск, почему бы ей не продлить время пребывания племянницы у неё? Они могли бы сходить на пикник или на какую-нибудь выставку, просто посидеть дома и устроить ночь кино. Да, Еве надо напомнить, что она любима, что на неё обращают внимание. Надо только донести эту простую мысль до Аарона.       Она не успевает выехать на дорогу с парковки, как раздаётся новый звонок. Номер неопределён, и Блейк думает сразу отклонить вызов, но машинально принимает его.       — Добрый день, тëтушка! Можете остановить машину и уделить мне немного времени, или Вам комфортно говорить за рулём?       — Что? Кто это?       — Всего лишь доброжелатель. Но это, разумеется, пока.       Голос юношеский, совсем молодой, хамоватый, каким обычно обладают всякие дурно воспитанные подростки мужского пола. Блейк думается, что это чья-то шутка («тëтушка»? что, блядь, за обращение?), и она тянет руку, чтобы нажать на красную кнопку. Она сейчас точно не в настроении читать нотации всяким шутникам, из горла так и вырывается грубость.       — Я бы на Вашем месте не торопился, Вы меня даже не выслушали! — Блейк останавливается на выезде с парковки, перекрывая проход другим машинам. К счастью, никто, кроме неё, не торопится её покидать. — Так-то лучше! У меня есть для Вас отличное предложение. Я помогу Вам кое с чем, а Вы — поможете мне. Так ведь и поступает семья, правда?       — С чем помочь? Какая семья? Мальчик, ты номером ошибся?       Кто-то по ту сторону посмеивается. Развелось бездельников.       — Поймать безглазого каннибала я помочь не смогу, но у меня есть информация, которая точно обеспечит Вам продвижение по службе.       Блейк замирает.