Don't leave me

— Ублюдок! Как же меня достали твои идиотские шутки! Ты и дня без них протянуть не можешь?! — Если я так раздражаю тебя, мы могли бы и не встречаться! — отвечает выкриком на выкрик Дазай. — Позволь напомнить, Осаму, ты предложил эту глупость! — слова Накахары очень больно ранят. Глупость, значит… Похоже, что все препятствия, что они преодолели вместе, уютные вечерние посиделки за фильмами и жаркие фантастические ночи, для Чуи не значили вообще ничего. — Ты сам согласился! — Уже понял, что не надо было! У Осаму в этот момент что-то неприятно обрывается внутри, падая, кажется, туда, откуда уже не достать. Возможно, это были последние капельки желания жить, не находишь, Чуя? Рыжий яростно хлопает входной дверью, скрываясь за ней, так еще и напоследок бросая: «Ненавижу тебя, чертов суицидник!». Дазай остается в их общей квартире совершенно один. Он опускается на пол ровно на том же месте, где и стоял — сползает по стенке, не в силах даже покинуть прихожую. Если Накахара уверен в собственных словах, то самоубийца может заявить — если будучи с Чуей, он и вправду обрёл смысл жизни, то сейчас этот самый смысл медленно улетучивается, как песок просыпается сквозь пальцы. Вроде чувствуешь, вроде он прямо у тебя в руках, но удержать его не получается. *** Даже если Чуя не позволял хранить дома лезвия, верёвки и другие приспособления для самоповреждения, у Осаму они все равно были, да и кухонные ножи никто не отменял. Неприкосновенный запас острых металлических пластинок покоился на самой дальней пыльной полке в ванной — туда никто и никогда не лазил. Ну как, «никогда»… Дазай, находясь в прострации и не понимая, что он делает, осторожно распаковывает новое лезвие и внимательно разглядывает тонкую железку. В ней отражается теплый свет лампочки, которую они с Накахарой вкрутили в плафон только пару недель назад. Вместе. А сейчас он ушёл неизвестно куда. Бросил. Разматывать бинты нет сил — ни душевных, ни физических. Лезвием он проводит прямо по ним, награждая идеальным разрезом тонкую марлю, а под ней такую же тонкую, чуть ли не прозрачную кожу. Куникида оценил бы. А может и нет. Расстояние от запястья до локтя на левой руке — его излюбленное место. Там все похоже на шкалу градусника: не поддающиеся временному анализу шрамы, совсем поверхностные царапины и глубокие рубцы в великом множестве украшают руку. Остатки тканевых повязок падают куда-то к его ногам, едва слышно шурша. Ничего. Сейчас уже станет полегче. Он водит лезвием, как от «нечего делать». Куда попало, туда и попало, и так сойдёт. Главное поглубже. Чем глубже, тем лучше, ведь уровень боли не зависит от длины и формы царапины. Но а вот если надавить посильнее… Тогда есть возможность проткнуть вену и умереть от потери крови. Но эта идея тоже не слишком воодушевляет. Он хотел умирать только вместе с Чуей. *** «Дурак, ты же сам говорил, что не любишь боль! Прекрати!» Так каждый раз его отчитывал рыжий. С нежностью и беспокойством в глазах он осматривал его руки, целовал шрамы и ссадины, давнешние и свежие. Промывал, наносил всякие успокаивающие средства. И, замотав бинт, аккуратно завязывал концы в маленький узелок, пряча его под последнюю полоску. А теперь… Теперь всем плевать. А может и не всем. Но Осаму нужно внимание лишь одного человека в этой Вселенной. Вселенной, зародившейся благодаря одному неповторимому веществу — воде. Эта самая вода очень холодная и вполне может убить его прямо сейчас. *** Остановившись в ближайшей кофейне, он успевает остыть и все обдумать, успокоиться. Возвращаясь домой, он осторожно нажимает на дверную ручку, и та, издавая тихий скрежет, внезапно и беспрепятственно поддаётся. Странно. Дазай что, даже запереть дверь не удосужился? Чуя окликает его, но в помещении ни единого шороха. Ни единого намёка на человеческое присутствие. — Осаму! — уже громче зовёт голубоглазый. На сердце начинают неприятно скрестись кошки. Он только скидывает уличные ботинки, оставляя их валяться в коридоре. Сейчас есть дело поважнее — найти этого маньяка и непременно дать по щам за внезапное исчезновение. И попросить прощения за сказанное и тот скандал, который из-за очередного пустяка развёл Чуя. Помириться… Снова обнять, сесть на диванчик в гостиной и поговорить по душам, обсуждая не проблему, из-за которой поссорились, а всякие розовые романтические глупости. Чую уже начинает слегка трясти. Куда, черт его дери, запропастился этот мазохист?! — Осаму, дурак, это не смешно!.. Потом в голову приходит мысль проверить хотябы все двери и входы-выходы из комнат. В кухне никого и ничего, в кладовке тоже. А дверь в ванную комнату… Почему она заперта изнутри?! Чуя истерично дёргает металлическую ручку, предпринимая безрезультатные попытки открыть дверь мирным способом. — Осаму! — Чуя стучит кулаком по гладкой эмалевой поверхности, судорожно покусывая губы. Привычка. Дазаю она очень нравится, как ни странно. Чуя не выдерживает. Воображение успело сгенерировать такие ужасные картинки, что стоять тут и ждать неизвестно чего он уже просто не в силах. Эспер с помощью гравитации вышибает замок. И замирает… Слова, если они вообще могут быть нужны, застревают где-то внутри, к горлу подкатывает паника, мерзкое чувство, липкое и сковывающее. Осаму сидит в ванне. Бледный, с синими губами. Вода, в которой он находится, почему-то отдаёт красным… — Осаму! Осаму!.. Накахара бросается к нему, когда замечает покоящееся рядом окровавленное лезвие. И не одно… Эти острые железки в некотором количестве оставлены на бортике. Трясущиеся руки мафиози, которого самого колотит паника, быстро хватают суицидника под плечи, стремясь вытащить. Секунда, и… У Чуи сердце пропустило пару ударов точно. Вода, в которой сидел Дазай, ледяная. Сколько он находился так, неизвестно. Но он дышит. Грудная клетка еле-еле вздымается. Если не приглядываться, можно вообще посчитать Осаму мёртвым. Но если сердце до сих пор стучит, значит Чуя успеет. Обязательно успеет. Сделает всё. Но достаточно ли будет этого?.. Рыжий чуть не плачет. Как можно было так поступать… Поссориться с ним, фактически предложить расставание и просто сбежать. Сбежать, как последний предатель. Сбежать, зная Осаму лучше, чем самого себя, понимая, что с ним может произойти нечто подобное. Чуя уже мысленно казнил себя тысячей и одним способом за это. Он никогда в жизни больше не позволит себе так высказываться. Но все ведь может пойти по старому-доброму правилу, когда ребенок просит прощения, обещая больше не повторять ошибок. А старшие отвечают: «Больше уже и не надо.». Только в роли родителя для Чуи не наставник или кто-либо другой. Сама жизнь. Жизнь, которой его суицидник сейчас может лишиться в любую секунду. Чуя, крепко держа Осаму, вытаскивает его из ледяной воды. Он почти не подаёт признаков жизни и безвольно висит на рыжем, пока тот пытается донести его до комнаты. Накахара тут же срывает с него мокрую одежду, кидая куда-то в сторону. И замечает порезы… Много-много красных полос, около которых по бледной коже размазана темно-бордовая кровь. Чуя оставляет его всего на несколько секунд, тут же прибегает с новыми бинтами, перекисью и мягкой влажной тканью. Начинает нежно и осторожно протирать изувеченную руку. Так все раны приобретают чёткие контуры и Накахара может хотябы примерно определить, сколько вреда успел нанести себе его любимый. От их количества Накахару мелко трясёт и в горле стоит ком. *** Если пару минут назад в горле был комок, то сейчас по щекам градом покатились крупные слезы, оставляя серебряные дорожки. На запястье суицидника Накахара увидел особенно глубоко выцарапанное «Чуя», а где-то чуть ниже короткое «прости». Рыжий заматывает все это чистыми бинтами. Только бы не видеть. Ему чертовски стыдно, он чувствует себя отвратительным чудовищем. Он надевает мягкую хлопковую футболку, поверх нее вязаный свитер, домашние штаны и теплые носки на босые ноги. Укладывает суицидника на футон и накрывает двумя одеялами, сразу включает обогреватель на максимальную мощность и подогрев полов. А сам рыдает в это время, у него дрожат губы, руки и голос, когда он произносит тихое: — Я люблю тебя. Осаму, прости… Прошу. После горячего воздуха, исходящего из фена, которым Чуя сушит его волосы, Дазай начинает потихоньку приходить в себя. Дышит уже более явственно и иногда подёргивается всем телом. Судороги выглядят пугающе, но Чуя, черт возьми, счастлив, что они не предсмертные. Ладони суицидника все еще холодные, недвижимые и Накахара целует их, каждую костяшку и тыльную сторону. Он держит одну его руку, сидя рядышком, и ни за что не хочет отпускать. Сквозь всхлипывания шепчет клятвы и обещания, о том, что никогда больше так не будет. — Чуя. Дай мне умереть спокойно. Пожалуйста. Не надо ничего делать, — голос Осаму хриплый и низкий. — Нет! — он забирается к нему под одеяло, прижимая к себе, и согревает теплом своего тела. — Почему же? — он звучит разбито, — Ты ведь ненавидишь меня. О том, что я себя тоже ненавижу, ты и сам знаешь., — Дазай начинает непроизвольно вздрагивать, — Не надо было спасать. Еще немного и все, тебе больше не пришлось бы со мной возиться. Да и вообще… Он лежит в объятиях Накахары, с бледной, как полотно, кожей и разрезанными руками, еле дышаший. — Нет! Осаму! Я-я., — рыжик понимает, что во время ссоры наговорил слишком много дерьма в его адрес, но извиняться он все равно будет. Потому что он действительно виноват, — Я люблю тебя, чёртов ты мазохист! Я не перенесу, если некому будет обнимать меня ночью и… И кому, как не тебе, я буду готовить по воскресеньям?.. Я… Осаму, прошу, прости меня. Дазай показывает ему свои слезы. По привычке пытается спрятать лицо за ладонями, но Чуя его опережает — садится рядом, нависая сверху, и осторожно вытирает пальцами солёные дорожки, скатывающиеся по щекам. Вскоре мафиози возвращается на прежнее место, прикрываясь одеялом, чтобы футон не потерял свое тепло. Дазай, судя по всему, понемножку расслабляется и отходит. — Осаму, простишь меня? Что я могу сделать? — Чуя был готов к чему угодно, но только не к тому, что выдает в следующую секунду суицидник. — Просто не покидай меня.