Хорт

- Почто хмуришься, Олежа? Сам не свой ты, гляжу. Тревожится князь Сергий за брата названого, а всё ж голосом его и ныне заслушаться впору. Сладок тот голос, счастьем полон, будто Сирин-птица и Алконоста самого в пенье одолеть вздумала. Да по правде сказать, давно уж не видывали Сирина над градом стольным, не таится люд честной за дверями-окнами затворенными, не страшится добычей попасть в когти вострые, уста ненасытные. Не до того Сирину - гнездо свила, птенцов лелеять надобно. И что же Олегу-воеводе невзгодами своими перебивать песнь счастливую? Да глядит Сергий, взора не отводит, ответа ждет. - Случилось чего? Или Кирюшка твой сызнова загулял, за старое взялся? - искра златая во взоре лазоревом мелькнула, аль солнце отблеск свой в нём оставило? Тут уж не промолчишь. - Что ты, Сергий, что ты, Кирюша за ум взялся, о старом и не думает, сам ты ведаешь! - Чай, и времени ему на то не даешь, а, Олежа? - улыбка уста княжеские тронула. - Да уж стараюсь. Только угадал ты, из-за него нынче душа не на месте, - вздохнул Олег. - Занемог Кирюша. Который уж день бледнеет, худеет, с лица спал, не ест ничего, ровно каждый кусок ему поперек горла. Сам всё молчит места себе не находит, а расспросить его хочу, так он чуть не в слёзы. - А лекари что? Развел руками Олег. - Звал уже. Смотрят, дивятся, а что у Кирюши за хворь - про то ни слова, будто рты им на замки позамыкали! - Как же это? Тебе да не говорят? - хмурится Сергий, будто солнце ясное облачком заволоклось, малым, да всё ж приметным. - Или лекари в княжестве моём врачевать разучились? - Думается мне, Сергий, что ведает Кирюша, чем занемог, - качнул Олег главой понурой. - Ведает, да мне говорить не желает. Втихомолку всё. Вечор вот, слуги донесли - к бабке- ворожее тайком отправился, той, что в лесу живет. Ей, видно, всё рассказал, а мне ни слова. - Что ж, Олежа, - помедлил Сергий, да к брату названному шагнул. - Ты сколь жизнь мою спасал, и мне тебя в невзгоде покидать негоже. Не гляди так, знаю, кручинишься, Кирилл хоть и беспутным был, да тебе к сердцу крепко припал, верно? А любого своего беречь надобно, Олежа. Сам я как подумаю, что Игоря лишиться могу, сердце сжимается. Давай-ка сам я погляжу, что с Кириллом сделалось, может, толк и будет. - Сам поглядишь? - едва верит Олег словам услышанным, да глядит в очи лазоревые, златом в глуби кипящие. Зорки очи у князя Сергия, а пуще того у птицы Сирина. Сердца людские, думы потаенные видят, ужели хворь не усмотрят? - Ты что это делаешь, Кирюша? За самой спиной голос послышался. Вздрогнул Кирилл, чуть было чашу, что к самым устам поднес, не расплескал, не выронил. Капля малая на щеку упала, темная, с духом горьким, травяным. Поставил Кирилл чашу, обернулся, маковым цветом заалел. Глядит на него Олег, руки на груди скрестил, а рядом-то - сам Сергий, князь пресветлый. - Княже! - вскочил Кирилл, поклонился в пояс, да колени ровно кисельные стали, тут как бы в ноженьки князю не повалиться. Кивнул Сергий милостиво, а сам с сына боярского глаз не сводит. - Проведать тебя решил, Кирилл Всеволодович, о здравии твоём справиться. Покраснел Кирилл еще пуще. - В добром я здравии княже, не о чём тебе тревожиться. - В добром ли? А вот Олег сказывал, неможется тебе. Да так, что ворожею навещал. Не ее ль снадобья пригубить собирался? Только что красен Кирилл был - и вдруг белей полотна сделался. Взором на Олега метнул - то ли кары ждет, то ли мнится ему, что в омуте глубоком тонет, вот-вот ко дну пойдет. - Олег! Да я... Да ты... - Ты что ж, правда думал, что от слуг моих ушел? - усмехнулся Олег. - Им строгий наказ дан, Кирюша, за тобой приглядывать. - Всё не веришь мне? - сжались уста горечью такой, что никакому зелью не сравниться. - Что ты, Кирюша! О тебе тревожусь. И прежде так было, а ныне - стократ сильнее. Как не тревожиться за любого своего? Молчит Кирилл, взором уткнулся в пол тесовый. - Скажи, Кирилл, почто к ворожее-то хаживал? - медом голос княжеский струится, да в сладости той твердость слышна булатная. - Что за лекарства просил? И что, скажи, той ворожее про тебя ведомо, что лекари наши не углядели? - Дозволь, княже, снадобье испить, - не смотрит в глаза Кирилл. - В горле пересохло. - Допрежь скажи, - будто взглядом одним Сергий держит цепко. - Коли мне не желаешь, так Олегу откройся. У него ж за тебя душа не на месте. Глянул Кирилл на Олега - и слезой очи темные блеснули. - Олеженька! Прости ты меня, дурака, прости, повинен я... Сам не ждал, не чаял, а что ж теперь делать, и не ведаю! - Что ты такое говоришь, Кирюша? - шагнул к нему Олег, будто дорогу заступил, сбежать не давая. - Чем ты виновен? Коли хворь напала, ее то вина, не твоя! - Хворь-то... - то ли слезами, то ли смехом дрогнули плечи сына боярского. - Не греши на лекарей, княже, они-то хворь распознали. А что Олегу не сказывали, так я о том просил. Да нет, не просил, велел строго-настрого. Ни к чему Олегу было такой-то стыд узнавать. - Какой стыд? - засуровил брови Олег. Вздохнул Кирилл. - Такой, что и сказать совестно. В тягости я, Олег. - Что? - повел головой Олег, точь-в-точь волк, добычу почуявший. - Не ослышался ты, Олег. Я тоже подумал было, что лекари надо мной шутки шутить вздумали, ан нет. В тягости я! Как баба точь-в-точь! Как о том подумаю, так хоть в омут головой, вот позор-то! И тебе говорить не хотел, и так чудом почитаю, что полюбил ты меня, непутевого, от себя прочь не отослал, а тут такое! Кто, скажи, достался тебе, Олег? Калека юродивый, аль вовсе нечисть, кому средь людей не место? Разве ж станешь ты меня такого рядом терпеть? С того и к ворожее пошел. Снадобье просил, чтобы разом недуг мой вылечит. - Ты что же? - чужим будто голосом Олег молвил, - яду просил, голова твоя непутевая? Так и вскинулся Кирилл. - Не яду, Олег, что ты! Не яду, зелья такого просил, чтоб от тягости этой избавиться. Грех схоронить. - Грех, говоришь? Так и вздрогнул Кирилл, голос княжеский заслышав. - А сам-то не хуже ли грех совершить надумал? Дитя во чреве сгубить, своё да Олежино, да и себя заодно? - Олежино? - сызнова Кирилл вскинулся, как ужаленный. - А чье ж? Или, скажешь, еще с кем миловался? - суров князь, а сам будто усмехается. - Да что ты, княже? Да я... Ни ночки единой! Олег! - впился Кирилл в Олега взором, и про стыд позабыл. - Знаю, знаю, Кирюша. Ни ты, ни я - ни с кем боле, да только... - глянул Олег на брата названого. - Неуж с такого в тягости оказаться можно? - Можно, Олежа, можно. Всё на свете белом бывает, сам ведаешь, - вздохнул Сергий, на Кирилла взор перевел. - Твоё счастье, что зелье это выпить не успел. Поди-ка ты на постель приляг. Сам на тебя погляжу, может, яснее дело станет. И сил недостало у Кирилла ни краснеть боле, ни вопрошать, с чего князь лекарем заделался. Пошел к постели покорно, пояс развязал, одежды совлек с тела белого, на постель лег, да замер, подрагивает только, ровно знобит его, даром что персты у князя теплы да легки, легче пуха лебяжьего, к телу прильнули, скользят легко, будто на груди и на чреве знаки тайные выводят. Застыл Олег у изголовья, на князя глядит, будто зачарованный, и снова мнится ему искра златая во взоре брата названого, да не гневом, не погибелью та искра грозит, а будто солнце наново сквозь облако пробивается. - Что ж, и верно, - молвит князь, спустя время малое, - в тягости ты, Кирилл Всеволодович. И не грех то, не проклятье, а диво. Дивное, однако ж, не небывалое. - Как так - не небывалое? Разве ж бывало такое прежде? - Бывало, да не единожды, - кивнул Сергий согласно. - Я книг старинных немало читывал, не одних наших, а и заморских. Так в заморских книгах сказано, есть на свете такие люди, что, хоть и рода мужеского, всё ж сами дитя родить могут, так им от природы заповедано. - Да как, княже, такое - и от природы? - всё не верит Кирилл, а князь лишь плечами жмёт. - Про природу и тайны ее кто же всё-то ведает? Такое есть, что и самолучшим мудрецам не понять. Я только и знаю, что поначалу людей таких распознали в земле греческой, и с того по-гречески и названия их пошли. Тех, что сами детей порождать способны - омегами именуют, ну а те, кто омегам дитя могут сотворить - те альфами по праву называются. - Так что же это, - вопросил Кирилл недоверчиво, - я - омега эта? Так вроде и не на земле греческой родился! - Что ж с того? И на земле нашей люди такие есть. Не то чтобы так уж много, а всё-таки, далече ходить не надо, чтоб отыскать. И сам ты поди уж понял, что Олег вот - альфа, самый что ни на есть. Глянул Кирилл на князя - нет, не насмешничает он, да и как Сергия в насмешках заподозрить? На Олега взор перевел - взор у воеводы горит, лицо пожаром полыхает, да не с гнева то, а будто от радости. - Княже, выходит, дитя это.... - Ваше оно, Олежа, ваше общее. И стыдиться тут нечего, а уж тем боле - вред себе чинить, - глянул князь на Гречкина строго. - Чем себя изводить, сказал бы Олегу всё как есть, а то ведь и правда чуть до греха не дошло! - Прости меня, княже, - поник головой Кирилл виновато. - Да думал я - что скажу ему? И как? Решит еще Олег, будто головой я скорбный, а то и пуще того, колдовством каким поганым занимаюсь! Я же ни сном ни духом не ведал ни про слова эти греческие, да и о прочем всём... Что молодец родить может - мне б и в ум не пришло! - Неужто? - глядит князь, главой качает задумчиво. - Ну добро, добро, вижу, оно и вправду так. А только давно ль с батюшкой-то своим ты встречался? - Недавно, - насторожился Кирилл. - А что с того, княже? - А то, что как сызнова с ним увидишься, порасспроси его. О матушке своей, к примеру. Не помнишь ведь ее? - Не помню вовсе, сказывали, умерла она, едва я на свет родился. - Сколько уж годов Всеволоду, а всё стыдится, - вздохнул Олег. - Чего ж это ему стыдиться? - взвился Кирилл, глаза так и полыхнули. - Того, каков он. А уж каков... Такие, как ты, от жены на свет не родятся, - князь вымолвил тихо, - В книгах старых сказано - лишь омега омегу породить может. Да и альфу тож. Кириллу враз и воздуха хватать перестало. - Это как же, значит... - Значит, батюшка тебе и за себя и за матушку, Кирюша. Сам себя породил, - приласкал Олег главу поникшую. - Да только стыда в том вовсе нет. Все мы таковы, какими на свет родились, себя не переделать. А надо ли? Коль Всеволод Гречкин от себя бы отрекся, я б и тебя, Кирюшенька, не узнал. И с того я счастливей не стал бы, не думай! - Олежа... - глянул Кирилл на него, будто от стужи зимней продрог, а костер - вот он, рядом горит, жаром пышет, да подойти к нему боязно. Обнял его Олег, к сердцу прижал. - Люблю я тебя, Кирюша, а ныне полюбил еще крепче. Помнишь ли, как страшился ты, что к батюшке тебя отошлю? Так ныне тебе того опасаться нечего. Не отпущу я тебя от себя боле. Мой ты, Кирюша, и навек со мной будешь. И ты, и дитя наше. Так и батюшке твоему скажу. - Верно, Олежа, - кивнул Сергий согласно. - Уж такого-то Всеволод стыдиться не станет! Молчит Кирилл к груди Олеговой прильнув. Уж больно тепло в объятиях воеводиных, век бы не покинул. И кручина злая, что в сердце собакой бешеной вгрызалась дни последние, враз отпустила. Всё будто вдали осталось, часа своего ожидая. И с батюшкой беседа, и заботы-хлопоты новые, и лекари заморские, что, поди, скоро палаты наводнят. Верно, голова с того кругом пойдет, да потом, не сейчас. А покуда - чего желаннее, чем Олега обнять, чтоб легче поверить было в счастье своё новое, в то, что чуть было бедой не счел, что с любым его разлучит, а оказалось - свяжет крепче крепкого. А всё ж - кто б подумать мог, что диво такое не с одним Кириллом случалось? Что есть люд такой и за морями, и в граде родном? Вот и батюшка таков, и Олег, а может, и еще кто, на кого, поглядев и не подумаешь. Вот хоть бы и Игорь Гром, уж на что суров, татям и лиходеям гроза, а вдруг и он тоже? Да только о том, поди, князю тоже уж давно лучше многих ведомо. Ох и премудр, премудр князь светлый, Сергий-солнышко!