Без тебя

      Я смотрю на твою чуть сутулую спину и в очередной раз думаю, сколько можно. Ты сидишь, опустив плечи и глядя в пол, у тебя кружится голова, потому что нельзя репетировать часами до основной репетиции — и тебе говорили это уже все, даже Минхо, который обычно сквозь пальцы смотрит на перегрузки, считая их нормой, — но ты не слушаешь советов и все куда-то рвешься. А потом головокружения и тошнота. Меня и самого мутит, но не от нагрузки, а от мысли, что не я, а Онью вьется вокруг тебя заботливой наседкой, промокая лоб, не я, а Кибом идет с бутылкой воды, открывая по дороге. Еще и с таким выражением на лице, будто нет лучшего лекарства. А мне приходится стоять в стороне и молча переглядываться с Минхо, усиленно делая вид, что ничего страшного, а пауза сейчас никому не повредит. Сколько же можно, зачем ты так? Почему я вынужден вечно молча из-за тебя психовать? Рука беспомощно сжимается и тут же расслабляется.       Онью подходит и кладет ладонь на плечо:       — Проводи его на воздух, что ли?       Джинки, теперь еще и ты? Вяло выговариваю:       — А что сразу я-то? — плевать, как это звучит, пусть думают, что я равнодушная ленивая задница. Лучше так. Не хочу быть с тобой наедине. Не хочу и не буду.       — Джонг, — Джинки хмурится. Прости, лидер, я не могу. — Слушай, мы все устали, но ты еще бодрый, — это я-то? Что же у меня на лице сейчас?       — Это видимость, хен, — получается даже усмехнуться.       Минхо смотрит на меня, чуть сощурившись, и поворачивается к Онью:       — Я могу, не проблема. Пусть хен посидит. Он только хорохорится, а сам полудохлый, — говорю ему глазами «спасибо, брат». Минхо еле заметно кивает и идет к тебе. Я смотрю, как ты измученно опираешься на его плечо, — и мое плечо начинает ныть, словно на него положили связку кирпичей.       Устало опускаюсь на стул. Не могу смотреть на дверной проем, где ты исчез, не могу смотреть на лидера, стоящего у окна и о чем-то раздумывающего. Провожу руками по лицу, чувствую, как пот размазывается по коже. Рядом садится Кибом и тихо говорит:       — Перестал бы ты себя мучить, хен. Ты же знаешь, что…       Шиплю в ответ:       — Нашел место для задушевных бесед…       — Прости. Но ты от разговоров уходишь, как еще… — Ки, давно ты не был таким растерянным. Странно думать, что это из-за меня. Зря я тебе рассказал. Но только ты бы и понял. — Хен, поговори со мной, а? — черт, и почему у меня внутри что-то сжимается от мысли, что ты за меня волнуешься?       Усмехаюсь:       — Похоже, деваться некуда. Хорошо, Ки, — смотрю в обеспокоенные глаза, — можем ночью поговорить, если дождешься меня с эфира.       Кибом кивает:       — Я буду в гостиной, — ладонь ложится поверх моего сжатого кулака, и я чувствую: дрожит. Удивленно смотрю на Ки, а тот быстро отводит глаза и глядит в пол, но руку не убирает.       Когда ты возвращаешься с посвежевшим лицом и привычной улыбкой на губах, в зале словно становится легче дышать. Еще час мы работаем спокойно, ну, почти спокойно, если не считать взглядов Кибома, которые я ловлю то на себе, то на тебе. Я к ним уже успел привыкнуть. А ты, кажется, и не замечаешь.       Эфир непривычно быстро кончился. Перед глазами постоянно стояла твоя улыбка, не мог выкинуть из головы твои губы. Ты знаешь, я ведь однажды сжульничал, пока ты спал. Пальцами, губами не решился, просто подушечками провел. Знал, что мягкие — как иначе, их сразу видно, — но чуть не сбрендил от ощущения. Проворочался всю ночь без сна, а потом целый месяц писал стихи. Влюбленный дурак. Как бы я хотел тебя разлюбить! Освободиться от твоего силуэта, лица в голове. Не видеть никогда тебя в душе. Я тогда от возбуждения чуть не задохнулся, и как ты не заметил? А может, вид сделал — от этой мысли еще страшнее…       Домой еду очень медленно. Не хочу изливать душу Кибому. Один раз попытался, просто рассказал — но легче не стало. Даже хуже где-то. Он теперь волнуется. Не знаю, зачем он пытается меня разговорить. Но ладно, раз я пообещал.       В гостиной горит в углу торшер, Ки свернулся калачиком на диване — и на секунду становится жаль, что я держу его без отдыха допоздна. Но ведь он сам попросил, а когда еще поговорить без свидетелей? Все спят, ночная тишина приятна для моих измученных ушей. Тихо сажусь рядом с Кибомом, кладу ладонь на макушку — он дергается и открывает глаза.       — Хен… — похрипывает спросонья.       Невольно улыбаюсь, глядя в сощуренные глаза:       — Ты сам хотел подождать.        Кибом кивает — и выражение меняется: на лице такая тревога, что становится не по себе. Осторожно выговариваю:       — О чем будем говорить?       Ки встает и закрывает дверь. Обернувшись, быстро шагает ко мне и садится. Смотрит в упор:       — Ты знаешь, о чем. О ком, точнее, — киваю, но не могу ответить. — Зачем ты так с собой поступаешь, хен? — как будто это мне подконтрольно, Бомми. — Он не посмотрит на тебя так, как… — Ки запинается.       — Я знаю, что не посмотрит так, как я на него смотрю, — заканчиваю фразу, но Ки почему-то мотает головой. — Что я тут могу сделать?       — Посмотри в другую сторону… — шепчет донсэн. Мне кажется, или у него щеки красные? Да о чем… Нет, нет, быть того не может.       Хриплю:       — Бомми, скажи, что мне от усталости мерещится… — Кибом отворачивается. — Черт! — взрываюсь почти в полный голос и вскакиваю с места. Ки будто съеживается на глазах. — Это какая-то дорама уже… Ладно я, но теперь еще и ты мучаешься, ну, что за… — порываюсь уйти, но не знаю, куда, и, помотавшись по комнате, приземляюсь на пол.       — Не говори так п-про себя, н-ничего не «ладно», — сбивчиво шепчет Кибом, не глядя на меня. — Тэмин не виноват, конечно, но не смей забивать на себя из-за него. Он…       — Не говори «того не стоит», — вяло отвечаю, во всем теле противная слабость. — Он достоин самого лучшего, сам знаешь.       — Ты тоже, — почти неслышно.       — Я переживу. Когда-нибудь это пройдет, — сам себе не верю, глотаю ком в горле.       — Хен… — Кибом переползает ближе ко мне. — Ты не думал, что можно быть с кем-то не от большой любви, а просто чтобы душой отдохнуть?       Еще немного, и я разревусь, Бомми, что же ты говоришь… Глаза смотрят нежно. Грустно улыбаюсь:       — А так бывает?       — Все возможно, — шепчет донсэн. Сухие губы касаются моих — и я не отворачиваюсь. Я следую за ним, зная, что чувствуем мы разное. Что ему больно, возможно, больнее, чем мне. Что это не те губы, которые я хочу целовать. Что теперь нас двое — тех, кому Тэмин одним своим существованием разбил сердце. Губы Кибома теплые, он целует неторопливо и ласково, с еле уловимым трепетом, от которого в груди просыпается нежность. Отвечаю осторожно, поглаживаю теплую напряженную спину. Чувствую, как Ки отдает всего себя в этот поцелуй — и благодарность захлестывает меня. Милый Бомми, мой донсэн… Прости, прости, что не могу ответить так, как ты того заслуживаешь. Притягиваю тонкое тело ближе, отрываюсь от губ и бормочу:       — Зачем ты решил себя помучить?       — Меньшее из зол, хен.       Слеза стекает по его щеке. Больно…       Закрываю глаза на секунду и, собравшись с духом, шепчу:       — Для тебя — только Джонг, — пути назад уже нет. Может быть, мой выбор — не такая уж и ошибка? Вдруг для меня еще есть надежда? Кибом приоткрыл рот и смотрит неверящими глазами. Обнимаю крепче, держась, как за спасательный круг. Провожу носом по шее. И молюсь, чтобы не вспомнились те, другие губы. Кожа Ки пахнет усталостью и чем-то сладким. Что же, Бомми, будем несчастными вместе. По крайней мере, сейчас нам тепло.