Вера

4 сентября 2020, 2.00 pm

Когда Карен мне перезванивает, дело уже сделано. Надо было отвечать сразу.       — Ты собираешься встретиться с ним? — спрашивает она, выслушав меня, с таким выражением в голосе, что лучше просто соврать «нет». И в первый момент я так и собираюсь поступить.       Но одергиваю себя неприятным воспоминанием: «лгунья».       Может быть, в чем-то Хатчкрафт прав? Я слишком часто предпочитаю скрывать истинные мысли; слишком часто уклоняюсь от обсуждения своих поступков. Разговаривать с Дороти временами еще сродни для меня епитимье. А в разговорах с Карен я будто бы все время оправдываюсь — за все те глупости, которые совершила, не слушая ее.       Сегодня я не хочу оправдываться.       — Ты же все уши мне прожужжала, что Рэйчел вырастет и захочет знать, кто ее заделал. А потом начнет винить меня, что я не дала ей узнать своего отца.       Это качественный аргумент в нашем детоцентрическом социуме. Одно время я любила его предъявлять — в обвинительном тоне, естественно, — собственной матери, в большей степени потому, что мне нравилось наблюдать, как она сдувается от этой атаки, а вовсе не по причине острой тоски по папашиному обществу. Как можно скучать по тому, кого почти не помнишь? Тем, кого не помнишь, можно только попрекать. Когда-нибудь Рэйчел обязательно меня попрекнет; никакая встреча с Хатчкрафтом тут не поможет.       Но я смогу сказать, что хотя бы пыталась. Карен мне свидетель, даром что она не особо верит в мою добрую волю.       — Для того, чтобы подать иск о генетической экспертизе, достаточно позвонить адвокату, — парирует она, но все равно немного пасует перед социумом: — Хотя, конечно, всё и так ясно… — У Тео с подросшей Рэйчел одно лицо. Такая вот шутка природы, фактически лишающая работы генетических экспертов.       Помолчав пару секунд, я говорю:       — Не вижу смысла судиться. Он же дает на нее деньги, — на Рэйчел. Собственно, в официальных алиментах поэтому я не нуждаюсь. Однако доброхотные пожертвования из кармана Хатчкрафта не делают его кем-то большим, чем временным спонсором, и Рэйчел после определенного возраста этим не удовлетворить, уж я-то по себе знаю. Другое дело, что до этого возраста пока далеко — и Карен, помнится, не особо верит в мою добрую волю.       — Хорошо, он переводит деньги; официальное отцовство тебе не нужно; ты целый год не желала ничего о нем слышать . Так зачем тебе с ним сейчас встречаться?       Столь резкая постановка вопроса мне не нравится. Тем более что ответить можно лишь:       — Я просто хочу с ним поговорить, — и хоть я сказала то же самое Тео, и, значит, формально это чистая правда, по сути это явное вранье.       По сути это: «Я хочу его увидеть».       Карен тут же напрягается.       — Неужели из-за альбома?       Я медлю с отрицанием достаточно долго, чтобы она умозаключила:       — Ну точно, из-за альбома! — Очередной диагноз поставлен. — Сьюзи, тебя ведь даже доктор предупреждала!.. — А уж сколько предупреждала сама Карен!..       Я на грани нового срыва.       Всё очень серьезно.        — Доктор говорит: «Вам решать». — Дороти — милостивая высшая инстанция: она не отрицает моей свободы воли. В отличие от всяких биологов и иже с ними — в лице Карен.       — Ты не готова, — мрачно пророчествует она.       Что на секунду выводит меня из себя.       — Да не собираюсь я с ним трахаться! — Восклицание получается громким настолько, что китаец — или кореец, или вообще японец, кто их разберет, — за соседним столиком приподнимает голову от своего телефона с целью посмотреть на меня.       И ему любопытно. Чужая жизнь обычно гораздо интереснее своей.       — Заметь, это сказала ты, а не я. — Карен продолжает испытывать мое терпение.       Но я умею терпеть.       — У нас всё в прошлом, — только и говорю я, тихо, и, надеюсь, весомо. — Всё, кроме Рэйчел.       — Ладно, — помолчав, уступает Карен, хотя понятно, что мне она не верит.       Впрочем, важнее, насколько я верю себе. Насколько Рэйчел всего лишь предлог? В большей мере или меньшей? Насколько этот раз будет отличаться от предыдущего — когда я искала встречи со своим главным бывшим? В тот раз я заранее знала, что с ним пересплю. Несмотря на Питера… может быть, даже благодаря Питеру. Сейчас у меня меньше саморазрушительных мотивов — если верить Дороти.       И я не хочу скрываться в тени всю жизнь.       Однако Карен видит только то, что лежит на поверхности. И помнит то, что было в прошлый раз.       — Я завязала, — говорю я ей. И с веществами, и с мотивами. — И он тоже завязал.       Ей бы съехидничать: «Ты-то откуда знаешь?» Но она молчит. А потом спрашивает, тихо, в моем тоне:       — Что он вообще тебе сказал?       Да ничего такого. Что можно сказать за минуту, после того как вы не разговаривали пятнадцать месяцев?       — Сказал, что рад меня слышать.       — И где вы встречаетесь?       — У него сегодня вечеринка по поводу релиза. Он меня пригласил.       — Ты считаешь, что это подходящее место для разговора о Рэйчел? — А вот сейчас ехидство прорывается. Не только из-за вечеринки. А из-за нелепости, положенной в основу: ну не могу же я заставить Тео общаться с дочерью, если он не хочет. Или это я не хочу, чтобы он с ней общался? Теперь уже не разобрать, раз я велела ему не звонить — и он не звонит. Как знать, какой мотив ведущий у этих брошенных обиженных мужчин — таких, как мой папаша и как Хатчкрафт? Что движет ими, когда они безропотно исчезают из жизни своих детей?       Сегодняшний скоротечный диалог ничего не прояснял. Он рад меня слышать, сказал мне Тео, спокойно и вежливо. Так говорят чужому человеку, и я сразу подумала, что позвонила напрасно.       «О чем ты хочешь поговорить?» — спросил он.       И я не сказала, что о Рэйчел. Я просто молчала. Мне вдруг показалось таким глупым говорить с ним о чем-то. Особенно о его новых песнях. Они уже есть — какие есть. Всё между нами уже как есть. Но молча сбросить вызов было бы верхом тупости, и я поздравила его с альбомом. Спокойно и вежливо, проглотив все обиды. И он ответил: спасибо. И это было… ужасно.       Мы говорили, как чужие люди. (А ты рассчитывала на что-то другое, бэйб?..)       «Сегодня будет небольшое сборище», — может быть, он сказал это, лишь бы что-то сказать. — «Если хочешь, приезжай».       Карен права: нужно было отказаться. Но я не отказалась.       Я никогда ее не слушаю.       Возможно, на этот раз я и поступила бы правильно, — то есть замяла бы тему с такой быстрой встречей, — если бы Тео не добавил под конец: «Я правда рад тебя слышать… Сусси». И произнес он это уже каким-то другим голосом, с короткой запинкой перед моим именем. И вот по этой охренительной причине я снова не согласна с Карен:       — Какая разница, где разговаривать!       — В разгар пандемии? Да никакой!       — Такова жизнь, — изрекаю я, скорее беспечно, чем глубокомысленно, и этим положительного впечатления на Карен не произвести. — Я могу умереть через пять минут, попав под машину.       — Я сама умру через пять минут, если опоздаю на совещание. — Ну и правильно, мы висим на телефоне уж точно больше пяти минут, а это существенные временные затраты в разгар рабочего дня.       К тому же всё понятно: я хочу увидеть Тео, и меня напрасно отговаривать. Непонятно только, выльется это в рецидив или нет. И вот что убивает: тут я практически согласна с Карен; ведь я уже привыкла думать о своей любви как о болезни, и вовсе не в поэтическом смысле. Поэты теперь сами кажутся мне больными.       Не спорю, временами мне стыдно от того, кем я стала.       Но знаешь, милый, ты оставил мне небольшой выбор.       Правда, есть и другая сторона медали: выбор, который оставила я. Его тоже большим не назовешь. Однако так ли уж много в этом моей вины? Даже представители художественного восприятия жизни в конечном счете сужают альтернативы до минимума: «Когда девушка сообщает своему парню, что ждет от него ребенка, у парня НЕМЕДЛЕННО возникает вопрос — но не тот, о котором вы подумали: «Хочу ли я этого ребенка?», а совсем другой: «Хочу ли я остаться с этой девушкой?»* — и никаких особо утонченных душевных метаний. Всё просто: причина — следствие.       Чего я боялась, когда скрывала от Тео, что залетела?       Его причин. Того, что заставило бы его сказать мне что-то вроде: «Нам нужно расстаться… Прости меня… Ну умоляю, не плачь! Я мечтаю только об одном — чтобы нам больше не видеться… Оставь меня, уходи, наладь свою жизнь заново, пока ты еще красива… Поверь, я старался, изо всех сил старался, но больше у меня нет сил… Я задыхаюсь, я не умею быть счастливым… Мне нужны случайные бабы и одиночество… Я хочу путешествовать холостяком по городам и весям. Я не способен воспитать ребенка — я сам ребенок…» Ну и так далее, это слишком долго, причина, в общем-то, одна: я не хочу оставаться с тобой на всю жизнь, дорогая. Или на большой отрезок жизни. Или на некоторый.       Да, я боялась, что слишком мало значу для Тео по сравнению с ним самим.       А надо было бояться еще и прошлого. Которое, как известно, бесследно не проходит, и бьет тебя в спину в тот самый момент, когда ты уже не ждешь. Во всяком случае, я почему-то не ждала, когда боялась. Наверное, потому что думала о будущем, а не о прошлом; ну уж точно не о своих ничего не значащих бывших, если к таковым вообще можно причислить парней с «Тиндера»… да и Мэттью тоже. Я давно не думала о Мэттью. Мы просто перестали созваниваться, какие вопросы. Любые связи сейчас рвутся так легко, так быстро, что, кажется, их и не было.       Но поддаваться подобной иллюзии — большая ошибка.       Я поняла это, когда Тео сказал мне не то, чего я боялась. Был обычный вечер, мы оба весь день работали, но умудрились оказаться дома еще до полуночи. И вот — мы вместе в спальне, почти супружеской, в том смысле, что там не до былой прыти; там лениво раздеваются, вяло переговариваются, пустив собаку погреть постель перед сном. В такой вечер в такой спальне как правило не происходит ничего интересного. И Тео не ждал от меня ничего интересного. И я могла бы отложить разговор до более подходящего времени: может быть, до ужина в ресторане — классический вариант; или… ну, не знаю… игры «Правда или действие» (правда: «Милый, у нас будет ребенок, и я уже знаю, что это девочка»; действие: предложи руку и сердце кому-то. Желательно мне). Но тянуть дальше у меня не было сил.       Мне надоело бояться.       Мне нужно было что-то решать, и я не хотела решать одна.       В конце концов я испытывала любопытство. Посмотреть на Тео в момент правды — это сделало бы вечер интересным. И я сказала:       — Тео, я беременна, — когда он стягивал футболку через голову.       Так я не видела его лица, хоть и смотрела на него. Еще несколько секунд мне пришлось ждать, чтобы узнать ответ на свои страхи. А потом еще несколько, потому что лицо поначалу было просто прифигевшим. Такая информация доходит не сразу. Поверить в нее непросто, я это уже проходила. И вопрос:       — Ты уверена? — меня не удивил.       Я кивнула.       Тео рассмеялся. Это было нервное; это я тоже пропустила как незначительную реакцию.       Потом его лицо медленно стало сосредоточенным. Он думал о чем-то, очень важном для меня, но молчал. С ума сойти можно.       — Давно ты знаешь? — наконец спросил он, и тут я поняла. Он думает, это такой хитрый план. Он не поверит в случайность, несмотря на то, что ни разу не заморачивался с презервативами; несмотря на то, что подкатить друг к другу с мемом «а не сделать ли нам бэбика?» для нас превратилось почти в традицию. Смешная же шутка. Где-то даже возбуждающая: всегда прикольно заигрывать с опасностью. Ну, до тех пор, пока не погоришь.       Все эти мемы про бэбика теперь работали против меня.       Становились частью плана.       И мое молчание тоже.       — Давно? — переспросил он, пока я всё понимала.       Отступать было некуда.       — Два месяца, — сказала я.       Простейшее логическое усилие увеличивало этот срок еще недели на две-три.       Лицо у Тео стало холодным, и почему-то я чувствовала себя виноватой — хотя я должна была чувствовать себя как угодно, но только не виноватой! Что за хрень вообще! Это я не знаю, что делать, это мне плохо, и у меня груди как футбольные мячи!.. И это я ответила, когда Тео спросил, с чего бы у меня такие груди, что это просто реакция на мои новые контрацептивы. Зимой я действительно стала пить новые контрацептивы, с меньшей дозой гормонов, мне гинеколог назначила, могу рецепт показать.       Показать?       — Какая же ты лживая сучка, Сусси. — Нет, объяснять что-либо было бесполезно.       Очень неприятно усмехнувшись, Тео развернулся и направился в ванную.       На минуту я просто онемела. Вина во мне перемешивалась с возмущением в каких-то неясных мне самой пропорциях. И возмущение законно превозобладало.       — Я не лживая! — ворвавшись в ванную, я подлетела к Тео, он даже душ выключить не успел, и кто включает душ, прежде чем заходит в кабину!.. Только придурок. — Я молчу, потому что с тобой невозможно разговаривать! Вот как с тобой разговаривать! — Он стоял голый передо мной и опять ничего не говорил. Опять я должна была что-то понимать и угадывать! Вечно мучиться: что у него на уме! — Ты даже сейчас ведешь себя, как будто это тебя не касается!..       Лицо у него было таким, словно он далеко-далеко от меня.       — А это точно меня касается? — спросил он очень ровным голосом, и мгновенно получил по своему далекому лицу; моя рука самостоятельно влепила ему, сознание догнало ее чуть позже.       Как он мог такое сказать!..       И что было говорить мне!..       — Придурок, — только и осилила я.       Как он мог такое сказать!.. И как я могла не подумать, что его ревность, его обиды, его неверие настигнут меня здесь! В тот самый момент, когда я уязвимей всего!.. В тот момент мне казалось, уж лучше бы он предложил разбежаться. Но так всегда и бывает: на то, чего ты боишься, находится еще что-то более страшное.       Более унизительное.       О, унижать мы умели!.. Голой и слабой сейчас ощущала себя я. И чтобы избавиться от этого чувства, надо было бежать отсюда. Куда-то далеко-далеко.       Однако около полуночи далеко не убежишь. Нет, можно заново натянуть юбку, накинуть пальто, но после этого нужно будет куда-то идти, где-то сидеть… И самое главное, потом придется возвращаться обратно. Потому что когда вы живете вместе почти как супруги, просто хлопнуть дверью не получится. И пробудившийся мистер Дарси смотрит на вас с испугом ребенка, которого бросают.       Заметив этот взгляд, я глупо разрыдалась.       И убежала вниз по стеклянной лестнице, всего лишь к бару, всего лишь налить себе виски; не все ли теперь равно!.. Теперь — только пить и смиряться с мыслью, что я опять облажалась, окончательно и бесповоротно. Но и этим планам не суждено сбыться, потому что рыдания все заслоняют. Из-за слез не найти стакана, из-за слез не увидеть города в витринном окне. Сколько можно прорыдать в темноте, не делая ничего больше?       Столько, сколько нужно Тео, чтобы спуститься вслед за мной.       И вот — мы сменили локацию; мы раздеты — я в белье, которое не успела снять до, он — в полотенце на бедрах; мы молчим. Потом Тео неловко прижимает меня к себе; я — спиной к нему, и я не оборачиваюсь.       — Ну перестань, бэйб, — шепчет мне он в затылок.       Просто возьми и перестань, как будто ничего не случилось. Немного повздорили, сейчас помиритесь. Обычное дело. И это давно обычное дело. Любая гадость — уже не гадость, после того как Тео говорит: «Ну перестань!»       Думаю, он всегда был уверен, что я никуда от него не денусь.       Даже когда я изменяла ему с Мэттом.       А уж теперь…       — Зачем теперь плакать? — Своеобразное утешение.       По мнению сокамерника, мне нужно праздновать победу? Я добилась своего! Но этого ли я добивалась? Вот этой темноты, этой смутности — еще большей, чем раньше… Вот этих обвинений в смертных грехах?..       — Ты правда думаешь, что я могла залететь от другого? — спрашиваю я, усмирив последние всхлипывания.       Вот эти странные полуобъятия — ответ на мои вопросы?..       — Нет, — я слышу, как Тео издает легкий смешок: в нем сразу и презрительность, и уважение. — Ты бы так не подставилась.       Проходит еще несколько секунд, прежде чем я высвобождаюсь из его рук и все-таки иду к бару за виски.       Наливаю. Молчу.       Молчит даже мистер Дарси, прибежавший сюда за нами.       — Ты хочешь этого ребенка, Тео? — выпив, почти безразлично интересуюсь я.       — Разве это важно? — в ответ интересуется он. — Ты же все равно не сделаешь аборт.       У родственности душ или чего-то такого есть одна насущная проблема: иногда вы понимаете друг друга слишком хорошо. И никакие слова не нужны.       — А что будешь делать ты? — Я наливаю себе вторую порцию.       И жду — чтобы услышать:       — Не знаю.       Наверное, это честно, и на большее невозможно рассчитывать.       — Сейчас все это очень не вовремя, — помолчав, говорит Тео. — Осенью будет тур. И это надолго.       Я не могу сдержать усмешки:       — Ну, для тебя так даже лучше.       И тут же получаю:       — Вот только давай без этих наездов! Ты должна была думать, что делаешь, когда мухлевала с таблетками.       «А ты!.. ты не должен был думать?!» — Я могла бы это воскликнуть. Но я знала, что за этим последует. «Ты говорила, что предохраняешься!» — «Я предохранялась! Ты что-нибудь слышал об отсутствии гарантии?» — «Не еби мне мозги!.. Черт, я даже не думал, что ты настолько рехнулась!» — «Вот именно, что ты не думал! У тебя вечно виноват кто-то другой!» — «То есть это я виноват? Ты тайком беременеешь, а виноват я?» — «Что значит тайком? Мы обсуждали это полгода!» — «Мы не обсуждали! Это не обсуждение!» — «А что, по-твоему, обсуждение? Когда ты говоришь «нет», и все на этом заканчивается?» Вариант, когда он говорит «нет», и все на этом заканчивается, подходит тебе, бэйб?       Точно подходит?       — Да, с тобой бесполезно разговаривать, — залпом допив виски, я иду обратно в спальню.       Так мы и бродим туда-сюда, а мистер Дарси — за нами следом. Вид у него при этом несчастный, и это еще один огромный повод в последний раз задуматься: значит, аборт?       Тянуть больше нельзя. Нет времени, нет причин для сомнений; все, кому надо, знают, и все согласны друг с другом. И я согласна с ними. Рядом со мной никто не счастлив, даже собака. Это не то что повод задуматься, это повод решиться.       Но я так и не чувствую решимости. Во всяком случае, правильного порядка. Весь здравый смысл доступного мне коллективного разума почему-то не побеждает безумной тяги все равно сделать по-своему. Тео прав: что бы он ни сказал, я его не послушаю. Мне нужна эта девочка в моем животе — сама не знаю, зачем. Ведь я больше не связываю с ней надежд на светлое будущее; я, в общем-то, не сомневаюсь, что она скорее его разрушит. Может быть, поэтому мне она и нужна: скорее разрушить — раз уж ничего не поделать — и не остаться ни с чем. Это эгоистично? Это очень эгоистично. Но, детка в моем животе, никто тебе другого и не обещал.       Добро пожаловать в этот прекрасный мир!       Проходит немного времени, я ложусь, Тео ложится — ну не разбегаться же нам моментально. Завтра у нас снова полно дел, и нужно поспать. Мистер Дарси, успокоившись, устраивается с нами, и будто бы всё в порядке. Особенный вечер сам собой превращается в обычную ночь. Только уснуть не получается. Мы оба лежим тихо, как подопытные мыши после какого-то изощренного эксперимента. Нет, я не видела, как лежат такие мыши, но ощущение соответствующее.       — Тео, — наконец зову я; он медленно поворачивает ко мне голову. И за один этот поворот головы я, как прежде, готова простить ему что угодно.       — Я тебя люблю, — говорю ему я.       Больше ничего.       Больше ничего и не надо.       Дороти внушает мне, что всё это чушь. В действительности я любила страдать, и те мужчины, которые делали мне больно, делали мне одолжение. «Наступит время, и вы почувствуете, что совсем не знали настоящего Тео», — предсказывает она, и, может быть, это так.       Наверное, однажды мы покажемся друг другу незнакомцами.       Но даже если так — я знаю, что я тогда чувствовала.       — И что же? — Дороти готовится к пометке в блокноте.       — Любовь, — говорю я. Пусть запишет. — Я любила его больше, чем себя.       Но Дороти только качает головой.       — Вовсе нет, Сьюзи. Иначе бы вы с ним считались.       Вывод из этого один: если бы я любила Тео по-настоящему, я бы сделала аборт.       Или это неправильный вывод?