Вера

4 сентября 2020, 5.30 pm

       Заехав перед ужином в офис, я застаю своих ассистентов без масок. Точнее, их маски спущены на подбородки, как будто они оба считают себя бессмертными. Они моложе и беззаботнее меня; наверное, им простительно. Тем не менее я смотрю на них так, что они тут же натягивают камуфляж себе на нос.       А я снимаю свой, когда захожу в кабинет.       Ужин предстоит деловой, к нему нужно подготовиться. Но вместо этого я сажусь в кресло и не двигаюсь. Довольно долго. Потом зачем-то открываю в айфоне фотокопии работ своей каллиграфини.       Читаю идеально переписанные старые стихи.       Из всего, что я услышала от Дороти, самым ценным является данное ею определение страдания — разумеется, принадлежащее не ей, а людям поумнее нее, но авторские права на эту мысль волнуют меня в последнюю очередь. Страдание есть вызов, призывающий нас отыскать в себе глубинные уровни правды.       — В таком случае невозможно страдать впустую, — сказала я ей.       Дороти лишь усмехнулась на это.       — С моей стороны будет не совсем правильно так говорить, но, поверьте, на подобный вызов честно отвечают единицы.       Что ж, в это я была готова поверить.       Честность вообще дается труднее всего. Без честности — всё впустую.       Важнейший вопрос, на который нужно ответить: что мы пытаемся отыскать в страдании? Фундаментальные мотиваторы всегда одни, пирамида Маслоу нам в помощь: физические потребности, стремление к безопасности, необходимость привязанности, затем — уважения, знания, еще чего-то там и, наконец, самореализации. Если страдать — привычно, значит, там проверено и надежно; если страдать — красиво, значит, вот верный способ возвыситься над прозой жизни в собственных глазах. Ну и так далее. Как только находится что-то, удовлетворяющее сразу несколько наших потребностей, зависимость от этого обеспечена. Боль начинает завораживать. Боль подсказывает: ты переживаешь что-то очень ценное, в чем нужно оставаться как можно дольше. Но прежде всего страдание указывает на навык, который необходимо освоить, учила меня Дороти.       Какой это навык — в моем случае?       — Не быть такой… скрытной? — предполагала я.       Вариант номер один.       — Научиться любить без страха?       Вариант номер два.       — Уметь прощать?       Дороти кивала, делая пометки в блокноте.       Сейчас, перед встречей с Тео, я снова задумываюсь: к чему я пришла? Нашла ли я в своих страданиях смысл?       А Тео — он нашел?       Наверное. Если написал альбом. Такой хороший альбом, в каждом звуке, в каждой строчке которого я слышу правду. От этого мне неуютно. Я чувствую себя словно перед экзаменом, к которому не готова. Хотя старалась, как никогда.       Стихи, переписанные каллиграфиней, мелькают перед моими глазами, будто бы я надеюсь найти в них подсказку. Китс, Байрон, Браунинг…       Шекспир. Когда захочешь, охладев ко мне, Предать меня насмешке и презренью, Я на твоей останусь стороне И честь твою не опорочу тенью. Отлично зная каждый свой порок, Я рассказать могу такую повесть, Что навсегда сниму с тебя упрек, Запятнанную оправдаю совесть. И буду благодарен я судьбе: Пускай в борьбе терплю я неудачу, Но честь победы приношу тебе И дважды обретаю то, что трачу. Готов я жертвой быть неправоты, Чтоб только правой оказалась ты.       Я перечитываю это снова и снова. Пока не бормочу, откинувшись в кресле и закрыв глаза: Готова жертвой быть неправоты, Чтоб только правым оказался ты…       Трудно сказать, тот ли это навык, что нужно. Но мне кажется, что да.       … Хотя, конечно, и у Шекспира нездоровая постановка вопроса. Дороти настаивает, что о любви лучше не говорить в спортивных — или военных — терминах. Здесь нет проигравших и побежденных. Я не думаю, что это так. Точнее, не чувствую. Я живу с ощущением поражения в борьбе за что-то самое важное, что ускользает от меня, как фантом. Очевидно, нужно быть действительно чокнутой, чтобы поставить во главу угла эту погоню за призрачным.       Что я хотела отыскать в своем страдании?       Может быть, всё сразу. Безопасность, признание исключительной значимости, порывы к прекрасному… Все мои потребности зациклились на Тео. Дороти уверяет, что меня пугала неизвестность; что я не знала, что будет, если я отпущу его. Но я знала. Прекрасно знала, к чему я вернусь, если всё между нами закончится. К однообразию и бессмыслице жизни, где умирать от усталости после тринадцатичасового рабочего дня — не жопа, а мерило успешности; где фотки в инсте определяют и бытие, и сознание; где без любви можно обойтись спокойнее, чем без новых туфель. Мир предлагал мне удовлетвориться наличием ребенка, если уж я никак не могла оценить прелести Питера, но принял бы меня и идейно бездетной. Мир не давал никаких ответов, провозглашая в качестве базовой ценности одно неограниченное Удобство, с учетом моих незначительных индивидуальных особенностей, отраженных в поисковых запросах Гугла. От меня ожидалось движение в правильном направлении, к вершинам этого шаблонного благополучия, туда, где уже обосновались Карен и Бен. О нет, Дороти, если уж что-то и пугало меня, так это известность — того, что запрограммировано для меня коллективным сознанием.       Моя коммуникация с этим сознанием затруднилась до рекордного максимума.       И возвращаться в Лондон — после того, как мы с Тео тогда переспали — казалось мне не просто мучительным, а невозможным. Конечно, я понимала, что это тот бонус, который гарантирован мне по факту встречи с Хатчкрафтом. Я готовилась, что улетать обратно будет больно. Очень больно. Но выяснилось, что дело не в страдании, а в нехватке воображения. Ты лежишь в объятиях мужчины, чья сперма — в твоих внутренностях, чьи гены — в твоей дочери, чьи песни — в твоей голове, и весь он сам — в тебе, хоть вы уже не трахаетесь, а разговариваете. Попробуй представь, что уже завтра ты будешь вдалеке от него, на другом континенте. Попробуй представь, что ты скажешь об этой поездке Питеру. Или Карен. Как ты будешь лгать. Как сделаешь вид, что в твоей жизни всё по-прежнему. Ведь отвязный секс под кайфом с бывшим бойфрендом ничего не меняет. Для мира это лишь твоя постельная развлекуха. Между тем, что чувствуешь ты, и что скажет на это мир — пропасть.       Но хер с ними, с другими, которые ад.       Что говорит тебе Тео?       Говорит он о Рэйчел — это понятно. Он видит ее третий раз в жизни, если считать то фото, которое я прислала ему из больницы, через день после родов. Это фото хранится в его айфоне, а сейчас по блютузу я сбрасываю ему новые — много-много Рэйчел: полугодовалой, и постарше, и такой, какой она стала к этому Рождеству. Фотографий, где мы с ней вместе, маловато: и потому, что я — не мать года, и потому, что делать селфи с Рэйчел я забываю. Когда я играю с ней или вдыхаю запах ее пушистой светлой макушки, мне как-то не до этого. Чаще всего нас снимал Питер. И эти его фотографии — и несколько видео — Тео рассматривает дольше всего; и, глядя на них, он замолкает. А мне бы хотелось, чтобы он что-то сказал. Помимо того, что Рэйчел — очень хорошенькая, и просто офигеть, как быстро она растет, как ловко складывает пирамидку, как ржачно ворует собачий корм из миски мистера Дарси, и что больше всего она похожа не на самого Тео, а на его брата, когда тот был маленький… Нет, правда, Сусси, она очень на него похожа…        — Это намек на то, что я спала с Джаком? — не чувствуя истинного удовлетворения от всех этих слов, спрашиваю я.       Естественно, после этого слова прекращаются.       — Тебе обязательно вспоминать всю херню, которую я порол? — уже другим голосом после паузы спрашивает в ответ Тео.       Необязательно.       Но и забыть ее не так просто. Как и не думать о том, что наша слитность в объятиях и генетическом коде Рэйчел не отменяет некоторых данностей. Это ты приехала к нему, а не он к тебе. Это ты уложила его в постель, а не он — тебя. Это он настоял на своем. А не ты.       Значит ли это, что это ты не можешь без него жить? А он без тебя — может?       Четыре или пять часов секса без правил — это прикольная развлекуха. Но не похожа ли ты сейчас на очкастую Мэгги Гилфорд, над которой вы с Дженет потешались в школе, когда в столовой эта Гилфорд покупала своему парню вкусняшки. «Что ты хочешь, Рой?» — заглядывала она ему в глаза сквозь нетоненькие такие линзы. — «Может быть, это? Или это?» Рой был высокий, плечистый, и, как и Кейн, встречавшийся с Дженет, играл в футбол. Ради Роя Мэгги вскоре сменила обычные линзы на контактные. А также перекрасилась в блондинку и сделала татушку с его именем у себя на заднице… ладно, на пояснице. Дженет смотрела на эти ухищрения свысока, и я тоже, правда, не потому, что считала себя первой красавицей, а потому что это было тупо. Много я понимала в пятнадцать лет! Теперь в свои тридцать один я очень сообразительно избавляюсь от остаточных принципов перед помятым жизнью красавчиком — в итоге помятая не меньше него, несмотря на все достижения пилатеса и косметологии, — с подходом имени Мэгги Гилфорд: «Чего ты хочешь, милый? Может быть, это? Или это?» Я могу быть властной, могу — покорной; могу сесть тебе на лицо или дать кончить на свое. Раньше, трахая испанскую шлюшку на Мальорке, я раскрепощалась через силу; теперь — через дорожку. Но, как всегда, я делаю, что он хочет. После дорожки пойди пойми, чего хочешь ты. Тебя уносит в эйфорию, захлестывает от счастья, тело как будто не твое, и мысли — тоже, и ты уже привыкла к этому ощущению раздвоенности, оно сейчас не тягостно, а волшебно, и проглотить сперму ты можешь легко и с удовольствием — но сомнительного порядка.       Ты просто живешь его желаниями. Это и без кокса и глотаний ясно.       А с Тео — неясно, тоже по обыкновению. Он любит тебя так, как никогда никого не полюбит больше, но это единственное, что можно процитировать.       Ну и как там наш Иерусалим, красавчик?       Всё это — или ничего?       — Если бы я не приехала, ты бы мне позвонил? — после молчания, во время которого Тео выключает мой айфон и кладет его на край постели, задаю вопрос я.       Не знаю, что я хочу услышать: правду или ложь. В идеале, ложь, которая была бы не ложью, а правдой. Но почему мне так трудно поверить: да, позвонил бы!.. На день рождения Рэйчел — наверняка. Это же — не мой собственный, когда мне не пришло ни строчки. Понятно: я первая ничего не написала ему в августе. Мы проигнорили дни рождения друг друга. Пусть с натяжкой, это в пределах нормы — для нормальных людей, если они расстались. Но день рождения дочери — это другое.       Должно быть другим.       Так почему мне трудно поверить? Потому что я — это я, или потому что Хатчкрафт — это Хатчкрафт?       В ком из нас дело?       — Я почти написал тебе в вотсапе, когда был в Лондоне… сколько, две недели назад? — Тео переворачивается со спины набок, чтобы прижаться ко мне плотнее, а я так и лежу головой на его плече, наверное, оно уже совсем затекло.       И зачем он спрашивает, сколько недель назад он был в Лондоне?       — Три, — говорю я.       Конечно же, я знаю, когда он приезжал.       Андерсон, помнится, заявил, что я пробудила в Тео все его скрытые комплексы. Но я же их и залечиваю — этой безмозглой девчачьей фетишизацией. Какие у него сомнения в том, что я люблю его, как никого и никогда? Он гладит меня по животу своими божественно прекрасными пальцами, и я кожей чувствую: ни малейших. Я снова с ним, хотя всё, что он для этого сделал, — ничего.       Впрочем, нет.       Он выдержал нужную паузу. Он хотел написать мне — но не написал.       И вот я здесь.       — Я подумал… ну, я и раньше об этом думал, но тут меня как-то накрыло… — от его пальцев у меня твердеют соски, несмотря на то, что я устала, я просто выжата, как лимон; и на душе у меня тоскливо, как у нарика, который чувствует, что весь его волшебный кайф тает в тумане. — И я чуть не попросил тебя отдать мне мистера Дарси…       От удивления я поворачиваю голову, утыкаясь носом ему в шею.       — Серьезно? — Мистер Дарси был бы доволен, скорее всего.       Поначалу.       — Серьезно. — Судя по его голосу, не одной мне тоскливо.       — Ну и почему не попросил?       Примерные ответы я знаю: собака — это не только утешение, но и какашки, а просить — навык, далекий от Тео. Но самое главное — такое соображение, как пауза. Я тоже долго им руководствовалась, мне ли не знать.       — Не попросил… Да потому что испугался.       — Наутро? — усмехаюсь я.       Это так знакомо. Сколько раз я подскакивала в ужасе на кровати, спросонья соображая, не отправила ли я ночью какое-нибудь свое письмо ему!       Обычно ночью тебе хуже всего. Неважно, зависаешь ты где-то или сидишь на кухне. Ночью ты обдолбанный всеми своими препаратами и несчастьями.       Тогда терпеть почти невозможно.       И Тео подтверждает:       — Наутро. — А потом тоже хмыкает: — Я прямо почувствовал себя Адамом, когда тот матерился, чистя инстаграм. — От ночных выкладок миру своей душевной мути.       Да, знакомо.       — Ну, ты-то так не делаешь, — замечаю я.       — Не делаю — что? — Понятно, что я не об Андерсоне и его инстаграме, и голос у Тео чуть напрягается.       Сейчас он не просто грустный и сонный.       — Никому ничего не говоришь, — а мой упрек лишь грустный и сонный.       Имеет ли смысл обвинять человека, что он такой, какой есть? И даже не в категориях бесперспективности; нет, просто: если бы Тео был другим, открыто-покладисто-положительным, стала бы я вести себя с ним, как… как Мэгги Гилфорд? Думаю, нет. И, думаю, рано или поздно мне это не понравилось бы. Я захотела бы ощутить себя Мэгги Гилфорд. Мне сейчас нравится ощущать себя Мэгги Гилфорд, хоть это не мешает мне злиться на Тео. А Тео нравится… мм… раскрепощать меня, попутно обвиняя в холодности. И лживости.       Замкнутый круг недостатков, оборачивающихся решающими достоинствами.       Может быть, мы давно любим друг друга, какими есть, лишь притворяясь, что нам нужны множественные кардинальные изменения: ему — от меня, мне — от него.       Может быть, дело сразу в нас обоих — если на практике нас всё устраивает.       — Тебе ведь нравится здесь? — спрашиваю я Тео о Лос-Анджелесе. И об этой жизни без всех привязанностей, на грани абсолютной свободы.       Черт, я почти завидую ему!       — Я бы хотел, чтобы ты была здесь со мной, — говорит он, подумав.       — Так я или мистер Дарси?       Или я, мистер Дарси и Рэйчел?       Нет, трое, наверное, уже чересчур. Границы абсолютной свободы довольно тесные. И Тео лучше меня понимает это.       — Сусси!.. — Он прижимается лицом к моим волосам. Как будто это ответ. Но это не ответ, и объяснить кое-что надо. — Вы оба приезжаете ко мне и хотите от меня каких-то решений, — его голос звучит приглушенно и даже замучено. Нетрудно догадаться, что встреча с Андерсоном прошла со скрипом. — А у меня их нет!..       Однако и в своем бегстве он все равно партнер, друг, отец, мой любовник, и здесь ли я или в Лондоне, по большому счету, не имеет значения. Как и Андерсон, я довлею отовсюду.       Прими решение, Тео!.. Ты не можешь вечно убегать!.. — Вы с Адамом поссорились? — с невольной осторожностью спрашиваю я, имея в виду: вы окончательно разбежались?       Не знаю, какой ответ я боюсь услышать больше. Да. Или нет.       — Нет. — Все-таки нет. — Это не ссора. — Тео замолкает, будто подбирая слова, но, возможно, он больше собирается с духом. — Он сказал… Он хочет, чтобы я жил дальше. Сказал, что ни одна баба этого не стоит.       Ну ясно.       — А ты?       — Я сказал, может, я искал эту бабу всю жизнь… Адам… он такой… очень реалистичный, — в голосе Тео я слышу странную иронию: то ли над Андерсоном, то ли над собой. — Ему трудно понять… нас.       За это «нас» я опять готова забыть обо всем. Ну чисто Мэгги Гилфорд!..       — Он считает, я страдаю хуйней, потому что так легче, чем отвечать за свои поступки, — сейчас голос спокоен, как у безнадежно больного на стадии принятия, после всех гневов, торгов и депрессий.       Я медленно глажу предплечье руки, обнимающей меня, и говорю:       — Он прав.       — Он прав, — эхом соглашается Тео.       Потом мы молчим, а дальше Тео говорит неожиданное:       — Моя дочь растет с каким-то левым хреном, моя женщина живет с этим хреном, а я…       В испуге от этой откровенности я спрашиваю:       — Что?       Вдруг он больше ничего не скажет?.. И почему-то мне хочется, чтобы он ничего не говорил.       Но Тео продолжает:       — Я только чувствую, что сломан… Как какой-то робот Валли…       Что в нашей тоске — от кокаина, а что — от нас самих, понять бы? Мы ломаемся, потому что собраны с браком, или потому, что таков наш выбор? Разрушить всё, чтобы… Что?       — Я сам виноват, что потерял тебя. Я делал всё для этого, и потом… Я так злился, когда ты ушла!.. Ведь мы же обещали не бросать там, где бросят другие…       — Я и надеялась, что ты не бросишь…       — Я знаю. Ты ждала, что я приду к вам с Рэйчел. Но это только еще больше меня злило. — Конечно, ведь это довлело. — И я продолжал ломать всё дальше. Я даже хотел, чтобы всё было хуже и хуже, чтобы мне точно было не к чему возвращаться…       — Ты так не хотел возвращаться?       Злость на давление когда-нибудь проходит. А нежелание нести свою часть ноши остается.       — Да нет же, я хотел, я каждый день хочу тебя увидеть… — Случайно, на улице. Или на вечеринке. Это мучительное чувство надежды непонятно на что. Конечно, первые несколько секунд кажется, что ты свихнулся, когда видишь того, чей образ всегда в твоей голове. — Но, Сусси, я совсем не чувствую себя ни отцом, ни…       — Мужем?       Ну вот, мы и добрались до нашего яблока раздора.       Желтый бриллиант от «Тиффани», огранка «Принцесса».       — Адам сказал тебе о кольце, я знаю. — Тео поерзывает, чуть меняя позу. — Ему не надо было.       Ну, если уж кольцо всплыло…       — Зачем ты его купил?       — Чтобы сделать тебе предложение, — усмешка в его голосе саркастичнее, чем в прошлый раз, когда он говорил об Андерсоне; я сразу чувствую, что сморозила глупость. — Я думал, что после твоих родов, на Рождество, будет можно… будет не поздно… Надо было сделать это до тура.       И все же вопрос, зачем он купил кольцо, не снят.       — Ты же не чувствовал себя мужем…       Шумно вздохнув, Тео опять ложится на спину. А я приподнимаюсь, чтобы он убрал руку, которая, конечно, давно затекла.       — Если ты думаешь, что мне нравилось видеть тебя несчастной, то ты ошибаешься.       — То есть кольцом ты бы меня осчастливил?       Возможно, что и осчастливил бы. Очень может быть.       Но такая постановка вопроса меня совершенно не вдохновляет.       — Не злись, — Тео устало закрывает глаза. — Я знаю, ты считаешь, что я не хотел быть с тобой… ну… как-то по-настоящему… Это какая-то чушь, которую ты себе вбила в голову. Что если я буду торчать с тобой вечерами или забивать холодильник, то это значит, я тебя люблю.       — Это нормально, Тео, — садясь, говорю я. — Вместе ужинать. Забивать холодильник. Рожать детей. Люди так живут. Любовь — это не только песни.       — Бэйб, я их больше не пишу, — усмехается он, не открывая глаз.       — Напишешь.       Я не уверена, что он напишет. Всё зашло очень далеко. Но ему надо их писать — в этом я уверена. Ему это нужнее, чем всё остальное.       — Нельзя требовать от человека больше, чем он может тебе дать, — тихо, без выражения, произносит он. Словно даже не мне. Но все-таки мне. — Ты же не ждешь от Питера, чтобы он строчил тебе не одни эсэсмэски?       Я вообще ничего не жду от Питера — настолько, что не хочу вспоминать о нем. Однако Питер, если уж разговаривать в категориях холодильников, сам заботился о покупке продуктов. В мегаломанской квартирке это делала я, как-то само собой. И ведь нельзя сказать, что для Тео это было неважно, и он апологет спартанского быта. Он просто не хотел этим заниматься. С женщиной рядом или без. Здесь, в его номере, ежедневная уборка, и хорошая кухня в ресторане, и вообще это номер не в дешевом мотеле. Если он может за это заплатить, он платит.       Но с женщиной рядом одними деньгами не отделаться. Во всяком случае, при наличии у нее претензий на большее.       — А я всё время чувствовал, что ты недовольна мной. — Кажется, он скоро заснет. Так безучастно он говорит. — Ты и сейчас недовольна. Не знаю, чего ты хочешь. — Если уж приехала.       Зачем я приехала?       Потрахаться?       Ну, в этом смысле мне нечем быть недовольной.       Всё это слишком сложно и слишком просто разом. Ты хочешь от него каких-то решений, а у него их нет. Не было и не будет. Он живет здесь, как отшельник-сибарит (ну а что, отшельничество не предполагает обязательного сидения в диогеновской бочке), планомерно обдалбывается до отупения, ничего не пишет и ничего не хочет.       И я завидую ему.       Со схожими настроениями я живу значительно хуже.       Однако когда я ложусь рядом с ним и кладу голову ему на грудь, во мне уже нет недовольства. И сожалений. И надежд. Пожалуй, я готова разделить его спокойствие в этом дождливом дне, для двух англичан — на краю света.       — Я понятия не имею, как мне жить дальше, Сусси, — говорит он мне спустя несколько минут нашей неподвижности. — Всё, что я делал… Зачем я это делал?.. Кому-то что-то доказывал, пыжился… Трахался с теми, кого теперь и не помню… И ведь даже не сказать, что я полный лузер… Могло бы быть и хуже, я понимаю. — Конечно, отшельничать в какой-нибудь родной дыре на пособие было бы гораздо менее презентабельно. — Но именно лузером я себя и ощущаю. Провалившимся во всем. Я не могу сделать тебя счастливой. Не могу написать сраного хита. Я вообще больше не понимаю, на хуя это всё. Песни… — он издает звук, отдаленно похожий на смешок. — Да никому это не нужно, ты посмотри вокруг! Теперь и мне не нужно, не знаю, зачем это нужно Адаму… А ты… — А я уже скучаю по нему, еще не уехав. — Я люблю тебя, уж как могу. — Это не какое-то романтическое признание. Это идет из еще большей глубины. — И я никогда не оставлю тебя и Рэйчел… без поддержки… Но не заставляй меня болтаться около вас где-то там, на фоне Питера, уродом, который бросил тебя беременной… Со временем ведь это и вольется в уши Рэйчел…       Я ощущаю странное почтительное восхищение перед таким чистым эгоизмом.       Вот бы и я так могла!       Но моя роль в этой его драме — своего рода голос за кадром. Наверное, он и сам ощущает что-то такое, если, помолчав, продолжает:       — Знаешь, я сказал тогда Адаму, что ни одна женщина из тех, с кем я был, не понимала меня так, как ты.       Интересно, мое понимание чем-нибудь отличается от понимания Андерсона? Мы довлеем над Тео с двух разных сторон: он, типа, божественным провидением, я — злым роком. Андерсон приезжает поддержать и спасти; я приезжаю, чтобы… Разбередить раны? Убедиться, что бывшему так же плохо, как мне? Вернуть его, какой угодно ценой?       Кто из нас понимает, что нужно Тео? Если уж он сам не понимает, что ему нужно. Если уж он так боится жить по-человечески, но и избранным больше себя не чувствует.       — Лучше бы я не была таким телепатом, — говорю я, придавленная грузом всех своих интерпретаций. — Последний год со мной творятся странные вещи. Когда я смотрю в зеркало, я вижу там тебя.       Практически буквально.       Если все время думать об одном человеке, можно не заметить, как его образ заслонит собой твою личность. За этот год я почти стала Тео. Думаю, моя степень понимания в какой-то мере радикальнее степени Андерсона, уехавшего не солоно хлебавши. Я точно знаю, что мой бывший не откажется от своих фантазий о избранности, даже если сейчас он не способен выдавить из себя ни строчки. Его мозги не заточены на жизнь по-человечески, как были не заточены под это мозги Олли.       И он подтверждает мое понимание, чуть слышно улыбаясь (да, я не вижу улыбку, но слышу ее):       — Красивый образ.       И, значит, Андерсону не о чем беспокоиться. Тео вернется к нему, рано или поздно. Если, конечно, он не остается где-то навсегда.       Как остался Олли.       А образ и правда получился красивый.       — Дарю, — тоже чуть слышно улыбаюсь я.       Потом, когда я услышала песню с этим подаренным образом, я рыдала как сумасшедшая, сидя на скамейке в парке при клинике, где лечилась. И позже, ночью, в палате, тоже. Андерсон прислал мне демку со словами: «Это первое, что он написал за всё время». Думал ли отправитель, что мне поможет знание о новой песне, или просто хотел показать, что Тео вернулся к нему? Так или иначе, это было всё, что мне могли дать. Наутро, опухнув от слез, я написала Андерсону: «Больше никогда ничего мне не присылай».       А потом еще, вслед: «Никогда».       «Никогда».       Я не выдержала бы больше ни одной песни. Так мне тогда казалось.       А теперь я слушаю целый альбом и готовлюсь ничего о нем не сказать. Плохого и злого, я имею в виду.       Я готовлюсь отработать навык прощения на Хатчкрафте.       У меня должно получиться.       У меня получится.