В его голосе я услышал упадок

Начинается с того, что его руки касаются раковины, грязной, холодной и настоящей под его пальцами, всё ещё жирной от краски. Это кажется слишком реальным, чтобы проскользнуть сквозь его пальцы. Слишком много, чтобы держаться. Слишком много, чтобы отпустить. Непривычная боль в груди, от которой будто что-то осталось. Что-то, что ему не принадлежит. Никогда не было его. Это не настоящее. По крайней мере, так кажется; воздух слишком прохладен, чтобы продолжать всасывать его с такой токсичной скоростью. Большие количества. Его разум рассыпается на осколки. Шрапнель. Потрясение. Ты же знаешь, что ты мой мальчик. Слова звенят в маленькой комнате, реальные или воображаемые. Он не хочет об этом думать. Это глубина, голос и стыд. Его рот кажется слишком занятым, слишком много людей живет внутри него. Внутри его головы. У него во рту. Его гребаный рот. Ты ведь это знаешь? Он тянется к белой раковине под пальцами, но она не двигается ни на дюйм. Она должна быть подвижной и податливой. Это как дым, он не мальчик, не мужчина, даже не человек. Он просто песок, мешок с песком, который пробирается между деревянными досками, даже когда его рот открыт, открыт и открыт. Его рот широко раскрыт в темноте, за спиной шкафчик. Уже темно. Это лед на его спине со всей его ушибленной кожей. Я же сказал, что ты можешь вернуть мне деньги позже. Я говорил тебе. Я говорил тебе. У него болит рот. Мать кричит ему прямо в уши. Она говорит, что отец защитит его. У него нет отца. Песок не рождается. Существа не созданы таким образом. Голос матери звенит, как колокол. Колокол — колокол — рев. Она ревёт. Она — корабль, идущий к его скалистым берегам. Она рухнет и разобьется на части, как он. Его руки находятся у него во рту. Они не его собственные, они толстые и твердые, и это не он сам. Разве это смешно? Либо всё это смешно, либо вообще ничего. Но он не сам по себе, он всего лишь песок — пляж под жарким солнцем где-то далеко-далеко — далеко отсюда. Слишком далеко, чтобы дотянуться до него своими отвратительными цепкими пальцами. Мой мальчик. Слишком много, и его пальцы находят покупку в куске не его самого. Он тянет, тянет, тянет. Его руки не на раковине, не на лице матери, не на океане с его ветром. Он вообще ничего собой не представляет. Это не Рэндалл, не Пенни, не Брюс и не Артур. Он есть — его нет. Он — мгновения, сплетенные нитью и молнией. Благочестивые. Не все в реальности или воображении, но вещь. Просто вещь. Всё сделано из пыли и кусочков кожи. Флек. Флек. Мистер Флек, у нас есть несколько вопросов. Это неправильно, в этой кухне больше нет поваров, и двери закрыты, и его руки тянутся. Один палец обвился вокруг конкретного белого незваного гостя. Болтливый. Блядь. Ты же знаешь, что я тебе говорил. Он там. Фарфоровый. Красный. Белый. Самая чистая часть его самого — это незваный гость, и он может быть мальчиком, который живет прижатым, оскорбленным, ужасным и злым, но у него есть способность быть домом для этого. Чудо. Что-то вроде челнока, и либо всё это смешно, либо вообще ничего. Кровь струится по потрескавшимся линиям его рта. Коричневая. Совсем не так, как в кино. Совсем не похоже на краску. Совсем не похоже на выстрел. Отвратительно. Белое пятно размазалось по шее. Кровь струится у него между ног и лужицами скапливается на грязных носках. Кровь обволакивает его пальцы. Кровь в раковине. Жертва вопросам. Белый. Болтливый. Он улыбается в разбитое зеркало и смеется — одним зубом внутри стало меньше.