Эй, сяньшэнь

      Эй, сяньшэнь, а каковы твои губы на вкус? Каково на вкус твое каменное спокойствие? Твоя кожа и твое дыхание, как ощущается в объятиях твое гибкое тело, и как слышатся твои сбитые срывающиеся выдохи? Эй, сяньшэнь, какова на вкус твоя любовь? Вместо легких улыбок влажные алые губы, вместо ясного спокойствия глаз мутная поволока, вместо неторопливых жестов ритм раскрытых бедер и поджимающихся мышц живота, судорожная дрожь побелевших пальцев и густая пыль румянца? Эй, сяньшэнь, весело тебе было дразнить неразумного юнца, путая в сети своих ловушек и бархатного голоса? Завлекать в танец ума и окольцованных манжетами запястий? Весело тебе было видеть эту пылкую юную влюбленность восторженного взгляда, дразнить, манить и осаживать невинностью мимолетных прикосновений? Думал ли ты, как наклон головы и твой точеный профиль волновали меня? Как будоражила линия шеи и приковывала взгляд талия, как тянул меня язык твоего тела? Как восхищал твой ум? Конечно нет. Право слово, этот бедный несчастный Тарталья уверен, что ты ни на секунду об этом не думал, кто угодно, но не ты. Не ты — красота и грация, спокойствие и легкая наивность, изумительная лукавость, сладкий плен тихих шершавых слов и далекого, затерявшегося в воспоминаниях мягкого взгляда, омывающего жаром раскаленной добела магмы, текущей по венам земли. Не ты — искренность жестов, искренность неловких моментов и чуть алеющих от дерзких комплиментов скул, линию которых хочется проследить большим пальцем, подарить невинную ласку и утолить тактильный голод. Не ты — знающий наизусть все существующие сорта чаев и историю каждого драгоценного камушка, найденного на прилавках купцов, но не знающий, как правильно завязывать галстуки и пользоваться новомодными фонтейнскими изобретениями. Не ты — невероятная сила и мягкость, скрытые за слоями твоих строгих консервативных одежд; за монументальными оковами камня таящаяся, с годами обнажающаяся надломленная уязвимость. Не ты — Не ты. Вот видишь, сяньшэнь? На тебя даже злиться нормально не получается, по всем правилам — со злобой и обидой. Только горечь на языке растекается, и даже так — своим растерянным, смущенным взглядом ты смываешь ее налет с сердца, успокаивая беснующуюся в венах Бездну, даже не подозревая. Думал ли ты? Не думал. Весело тебе было? Нет. Этот глупый Тарталья — вот кто слишком много думал, вот кто хотел всех обыграть, разгромить и растоптать. Вот кто веселился, уверенно ступая прямиком в сети твоих ловушек, в сети твоих золотых, лучащихся спокойствием глаз, вот кто веселился, сдаваясь в плен собственных убеждений. Вот кто сейчас беспомощно стоит напротив тебя и улыбается, жадно ловя отблеск твоей улыбки в ответ.  — Может, чашечку чая, Тарталья? — тихо и неловко спрашиваешь ты, изгибая губы почти нежно, брови приподнимая в волнительном ожидании. И этот жест — несвойственная тебе неуверенность, не присущая легкая нервозность на кончиках тонких пальцев, — лучше тысячи извинений.  — Лучше уж сразу обед, сяньшэнь. Эй, сяньшэнь, каков на вкус ты?