(не)привязывайся

      Петя никогда не остаётся до утра. А ещё никогда не целует Игоря в губы, каким бы горячим ни был их секс. Уходит на ватных ногах, одевается на ходу, прощается не глядя. Оставляет только свой запах на измятых телами одеяле и подушках как единственное, что заставляет Игоря верить в то, что между ними что-то было. Или что-то есть.       Что-то и будет, когда Хазин скинет простую смс-ку с примитивным текстом или позвонит, когда приедет сам, требуя открыть ему в полночь или уже под утро. А оказавшись на пороге, без лишнего слова начнёт скидывать с себя одежду, иногда даже не глядя в глаза.       И Гром готов был играть по его правилам. Для него все это было чем-то странным, неосязаемым, но присутствующим в жизни. Как сказки, в которые веришь вопреки здравому смыслу, точно так же Игорь верил в то, что сегодня после задержания Петя приедет к нему и затребует секса с порога.       Они никогда не разговаривают ни до, ни после, а во время Хазин кусает губы в кровь и впечатывается лицом в подушку, заталкивая обратно в глотку и многим глубже стоны, только бы те предательски не сорвались с губ. Мычит, хрипит дыханием, дрожит, но не стонет, не зовёт по имени, не просит быть нежнее или жёстче. Для этого у него есть тело.       Понимать его тело Гром учился каждую ночь и это был непрерывный процесс. Перетягиваемый из ночи в ночь, от раза к разу, в каждом из прогибов и движении бёдер. Игорь зачитывал Петю до дыр, втрахивая в кровать, втирался носом между его лопаток, пересчитывая позвонки, запоминая каждый их контур и то, как в некоторых местах те выбиваются из стройного ряда.       Гром знал, где какая родинка на спине, а какая прячется между волнами ребер, в какой момент загрубевшие пальцы нащупают шрам под лопаткой, родинку на плече. Знал, как быстро липнут красными пятнами следы его пальцев к бёдрам и выше к пояснице, какой чувствительной бывает полоса позвонков от поясницы и вниз к самому копчику, как единственное, что может заставить Петю неслышно скулить.       Игорь научился распознавать даже этот скулёж, который никогда не слышал, но чувствовал: рёбра в этот момент поднимались под широкими ладонями, расходились и рефлекторно сжимались снова, а секундой позже замирали неподвижно.       Стонал Петя немного по-другому: цеплялся пальцами за обивку дивана до побеления костяшек и часто-часто отрывисто вдыхал, чтобы на один особенно глубокий толчок внутри зайтись предыханием и захрипеть глубоко в груди, физически сминая и задавливая в себе так и не родившийся стон.       И таких деталей было миллион и каждую из них Игорь знал, а не знал наверняка, так чувствовал уже на уровне подсознания. Такая близость слишком глубоко резонировала внутри и уже просто секс превращался для Грома во что-то особенное, если такой оборот речи вообще применим к их недо-интимным отношениям.       Сначала просто присунуть ради того, чтобы присунуть. Игорь никогда не страдал от отсутствия секса и не стремился к его наличию, но когда однажды Петя оказался в его руках без одежды, а потом ещё раз и ещё, что-то такое в привычном мире Грома перевернулось и устаканилось, более того, затребовало своих условий капризным языком тела. И если первое время Игорь просто тихо охреневал от стояка в штанах на каждое появление Хазина на горизонте, то позже смирился и охамел, нагибая собственные принципы и недвусмысленно намекая Пете на секс прямо в участке.       И все бы ничего, даже не так, все очень даже чего, все классно и вообще все как-то не так, как раньше, не так, как с женщинами, и пусть Гром все еще упрямо не причислял себя к пидорам, рядом с Петей он готов был им побыть, если он продолжит так же прогибаться в спине и отводить задницу, очень точно прижимаясь так, что выход остаётся один — вперёд и в жопу. Фигурально или нет, но пиздец как приятно.       Такая себе эротическая сказка, приключение Грома в стране гомосексуальности и ебли в офигенную задницу Хазина. И Игоря ничего не смущало, кроме одного нюанса, а точнее десятка нюансов, которые все вместе создавали уже осязаемую проблему.       У Пети были свои правила игры и если они не соблюдались, игра заканчивалась. Опуская лирику — если что-то шло не так, как он хотел, все заканчивалось в ту же секунду.       Ещё впервые оказавшись в каком-то затраханном туалете, Петя доходчиво обозначил свои условия, сжимая чужой член в холодных пальцах: никаких поцелуев, отсосов, засосов, телячьих нежностей, трахаюсь только сзади и в резинке. Внизу не хватало приписки мелким шрифтом: смазки побольше, минимум прелюдий, сосать пальцы не буду. И в самом конце постскриптум: пользуюсь невъебическим количеством примочек для душа, пахну как парфюмерный магазин, твоему постельному пиздец, нюхай и плачь — на ночь я не остаюсь.       То ли потому, что в тот момент Игорь уже тёк-подтекал стараниями чужих пальцев, то ли хер его вообще знает почему, но он как-то не обратил внимания на эти условия или просто не счёл их проблемой. Собственно, первое время это проблемой, блять, и не было.       Они охерительно трахались в туалетах-архивах-раздевалках-диванах, Игорь взял за правило таскать с собой смазку без вкуса и запаха (что тоже было условием, ну понятно, да), резинки в количестве «чтоб хватило» и не пересекал границы, обозначенные Петей, сводя прелюдии до минимума, а из всего изобилия поз выбирая любую от стоя, сидя, раком-боком-с прискоком, но! — исключительно сзади и даже не поворачивая головы.       И это тоже было нормально. Грому хватало до одури узкой задницы и того, как Хазин умело насаживался на член, а что он вытворял, прогибаясь в коленно-локтевую — пиздец гетеросексуальности в корне.       Идиллия треснула наотмашь по лицу, когда однажды Игорь в порыве эмоций и давящего во все щели возбуждения вцепился губами в загривок, и если это Петя как-то перетерпел, только дёрнулся в пальцах как-то капризней привычного, то когда Гром начал вылизывать место укуса и сполз дальше к шее — Петя очень принципиально извернулся и вцепился пальцами в жёсткие волосы, отталкивая от себя Игоря и одновременно с этим выползая из-под горячего тела.       — Нахуй это туда, — это было первое и последнее китайское предупреждение и Гром его усёк.       Только проблемка всплыла уже на следующий день, когда, вжимая Хазина в одну из стен подсобки, Игорь поймал себя на мысли, что его мир сейчас вращается вокруг одного единственного желания — вылизать Петю. И похуй вообще, что его член сейчас внутри его восхитительно-блядского тела и он дрожит от удовольствия.       И все, процесс запущен. Больше не интересно просто трахать и все возбуждение и кайф от процесса как-то смазывается, тускнеет-тушуется, когда губы пекут и чешутся от простого человеческого — поцеловать. Не губы, так хотя бы плечи, руки, выразительные острые лопатки и обязательно языком по каждому из позвонков вниз, чтобы ложбинкой от поясницы к самому копчику, особенно чувствительному. От одной мысли обо всем этом у Грома начинали трястись руки и ком вдавливал кадык в глотку, заставляя хрипеть от возбуждения на самое ухо коротко вздрагивающему Хазину. Тот вот-вот должен был кончить, Игорь знал эту дрожь, чувствовал, как Петя сжимается изнутри и цепляется за последние секунды, силясь протолкнуть в себя как можно больше, удержать и кончить с пульсирующим членом внутри.       Пиздец.       Игорь поймал этот пиздец лицом, подставляя обе щеки так, чтобы здравый смысл выбил эту дурь из головы, но земля плыла под ногами, картинка косилась и стелилась вдоль горизонта, а Гром вылизывал собственные губы, невозможностью вылизать другие, всегда искусанные до корочек, наверняка шершавые, горячие.       Пиздец.       Гром сглатывал, принимал ледяной душ до и после, принимал бы его во время, если бы мог, но даже когда они трахались в участке в душевой, легче нифига не становилось. Игорь чувствовал, что все вот-вот покатится с горочки, прям по смазке без вкуса и запаха, как бы иронично это ни звучало в контекстах, но по пизде.       Может, нужно было предложить Пете остаться до утра, хотя бы попробовать, но Игорь слишком явно представлял его ответ, он слышал его в ушах, видел взгляд и вот этого его «совсем охуел, что ли?» и очередная путевка в места не столь отдаленные, это когда «нахуй — это туда».       Они практически не разговаривали ни до, ни после, ни тем более в процессе. На работе — парой слов, никаких тебе сплетен за чашкой кофе. Петя был сам по себе, у него была своя жизнь, другая, не знакомая Грому совершенно. Он-то и не знал ничего о Хазине кроме того, что он генеральский сын, но об этом знали все, это не секрет. А вот то, что он любит, когда его жестко трахают в коленно-локтевой, прям втирая в жесткий диван, грубо дергая за бедра на себя — знал только Игорь и это его тоже возбуждало.       Собственно, эта мысль и стала в какой-то момент ключевой.       Когда Петя вгрызался в собственное предплечье и его ноги колотило крупной дрожью, когда капли испарины скользили по ложбинке позвоночника от поясницы к лопаткам и дальше по шее, наверняка щекоча, но вряд ли он чувствовал это за саднящими, резкими и жесткими толчками. Скулил бы, кричал бы, стонал, но вместо всего этого сбитым дыханием и попыткой отползти, дразня этим ещё больше, заставляя хватать за бедра до синяков и обратно на член до основания, до взаимных всхлипов, болью в пах, слабостью под колени и быстрее-быстрее-быстрее, грязно, мокро, под аккомпанемент пошлых шлепков и хлюпающей влаги внутри — ещё-ещё-ещё, пока в один момент нахуй с горки, с обрыва, блять, на самое дно и это дно тоже нахуй, насквозь.       Игорь опрокинул Петю на лопатки одним методичным движением и без промедления в лишний вдох втиснулся внутрь снова, отбиваясь от беспорядочно летящих ему в лицо рук, зажимая те над лохматой головой и весом всего тела сверху, чтобы глубже и быстрее, ещё глубже, ещё быстрее, подло лишая возможности заткнуть свой рот и проглотить стоны. Выбивая их с криком, всхлипами и болью, удовольствием, растекающимся по мышцам и застывающим судорогами в бёдрах. И без шанса сбежать или оттолкнуть — губами к шее, груди, плечам, жадно вылизывая, смазано целуя и закусывая кожу, и ни секундой медленнее внутри, ни каплей мягче наручниками пальцев на запястье.       Петя не пытался больше вырваться или оттолкнуть, тихо и хрипло всхлипывал, глотая соленую слюну со случайно скатившимися в рот слезами, не болью — обидой. И даже когда Игорь разомкнул пальцы на запястьях и начал выцеловывать наливающиеся кровью следы, не дрогнул, если только невольно, остатками оргазма в избитом напряжением теле.       — Петь ... — каплями спермы в резинку, каплями пота с кончика носа и на чужую впалую щеку, Гром трезвел и поддавался неприятным волнам стыда. — Петь, прости, я ...       — Слезь с меня, — Хазин отворачивался, отводил взгляд, но все еще не мог пошевелиться, зажатый между горячим телом и диваном, а внутри — раздавленный обидой и ...       — Петь ... Петь, прости, я правда не ... — Игорь сползал с Хазина, боязливо облапывая его тело, соскальзывая пальцами по бёдрам и будто впервые цепляясь взглядом за свежие следы. — Петь ... Блин, я ...       И лучше бы Хазин орал. Лучше бы орал и вообще кинулся на него, в своих лучших традициях. Лучше бы всем, что внутри наизнанку, Гром бы все стерпел, даже не стал бы сопротивляться, но Петя молчал сел, заметно поморщившись от саднящей боли, и начал искать свои вещи. И либо он одевался сегодня ещё быстрее обычного, либо Игорь слишком долго сидел и тупил, до конца все ещё не осознавая, что только что случилось.       — Петь, подожди, давай ... — Гром потянулся рукой к узкому запястью, но сам себя грубо одернул, знал ведь, чем закончится все, зацепи он Хазина, но слова летели в никуда, а Петя уже обувался.       — Дверь закрой, — он щёлкнул замком и не дожидаясь, пока Игорь подойдёт, переступил порог, на ходу накидывая куртку и распихивая по карманам какие-то мелочи.       — Петь ... — даже если он услышал, то не обернулся бы, слишком быстро побежал по ступенькам вниз, оставляя только эхо. — Т-твою, блять, мать ...       Следом за этим полетели другие слова, другие обороты и совсем другие эмоции. Анестезия в виде остатков возбуждения и оргазма больше не действовала и чем дальше, тем ощутимее под кожу забирался холод от осознания уже не того, что сейчас произошло, а что сделал Игорь.       И предсказуемо первой дозой — страх. Пробирающий до озноба, застывающий комом где-то в грудине и не позволяющий не то, что дышать спокойно, но просто вдохнуть. А после страха уже липкий стыд, застилающий все изнутри плотной пленкой, которая имеет свойство зудеть и лишать всех прелестей жизни, начиная с базовых ее потребностей вроде сна.       Понятно, что в ту ночь Гром уснуть не мог. До утра не смог выбросить из головы образ раздавленного и подмятого под себя Пети, и пусть ладони становились мокрыми от одного взгляда на него такого, уже секундой позже губы короткой горячей пульсацией напоминали о том, как умопомрачительно хорошо было касаться его кожи, чувствовать вкус, запах.       Игорь скулил от бессилия в голос.       К утреннему кофе родил короткую смс-ку, где снова извинялся, но в ответ, хуже мата и прямых угроз, прилетело одно большое ничего.       Позже это ничего прилетело уже лично, когда Петя несколько раз прошёл мимо Грома, но даже не глядя на него, не говоря уже о том, чтобы просто поздороваться. Когда Хазин прошёл мимо в первый раз, Игорь так и остался стоять истуканом посреди коридора, не в состоянии сделать хоть что-то. А внутри тем временем творился пиздец.       Вот это пресловутое «и хочется, и колется» просто ничто в сравнении с тем, какие битвы на смерть устраивали между собой обида и стыд, страх и желания, вытесняя все, что только можно. Всю, блин, жизнь Грома, которая продолжала существовать где-то там между вызовами и протоколами, офигеть какими важными делами и вообще. Игорь кивал и создавал иллюзию вовлечённости в разговор с Прокопенко, а сам был где-то на потертом диване, нависал на Петей и снова и снова видел его лицо, искаженное не эмоциями, мыслями, какими-то переживаниями, чем-то таким до мурашек личным, о чем он никогда не рассказывал, о чем не говорил в принципе. И вряд ли когда-нибудь скажет.       И во всем этом дерьме несколько дней. От образа к образу, от попытки просто пересечься взглядом, не говоря уже о том, чтобы заговорить. Петя его в упор не видел, не замечал. Жестил больше обычного с коллегами, засиживался допоздна и практически не отлучался никуда, даже кофе не пил, зато курил, как по расписанию, хоть часы сверяй — каждый полчаса.       Лишняя бутылка к шавухе помогла Игорю дойти до нужного дома и даже встать под дверью, но пустота и тишина в ответ на несколько сильных ударов, один звонок и душевную просьбу открыть подогрела на медленном огне отчаянность и опрометчивую смелость.       — Блин, п-прости, мужик ... — очень душевно извинялся Гром перед кактусом, который чуть не свалил с подоконника, залезая в чужую квартиру через окно. — Прости-прости, сейчас поставлю тебя, вот ...       Очень бережно сдвигая суккулент ближе к стеклу, Игорь нарочно или нет, но не заметил, что оказался в комнате не один и весь его подвиг от начала до конца превратился в спектакль одного актёра для Хазина.       — Петь ... — как бы трудно ни было заставить себя говорить, Гром выдохнул и сделал неуверенный шаг ближе. — Петь, я просто поговорить ...       — Во-первых, у меня дверь есть, — Петя очень спокойно курил на диване, обнимая себя руками. — Во-вторых, квартира на сигналке и если бы меня не было дома, тебя бы уже скрутили. И в-третьих ...       — Петь... — Игорю физически херово было от таких его интонаций и пустого равнодушного взгляда.       — И в-третьих, у меня, в отличие от тебя, есть табельное. И если ты сейчас не уйдёшь, я выстрелю тебе в ногу, — Петя говорил так легко и тихо, кажется, прокуривая каждое слово, что на язык непроизвольно наворачивалась тошнотворная горечь.       — Петь, ну ... — Гром либо верил в человеческий страх, либо какую-то другую романтическую херню, иначе его шаг навстречу не оправдать. — Я виноват, правда, я ... Я не должен был, блин, но все как-то ...       Хазин очень спокойно закусил сигарету и, жмурясь едкому дыму, приподнял бедра так, чтобы через секунду достать пистолет.       — Петь ... — табельное заставило Грома как минимум остановиться, но не заткнуться. — Ты же не выстрелишь, ну ...       Петя тем временем все с той же неподдельной эмоцией перезарядил пистолет и наконец-то перехватил сигарету пальцами.       — Нахуй это туда, Игорь, — в этих словах даже было что-то нежное, как если бы он не хотел на самом деле простреливать ему ногу. — Можешь выйти через дверь, в окно лезть не обязательно.       И Игорь лучше бы полез в окно. Уже выходя из квартиры и прикрывая дверь, он слышал, как Петя шумно выдыхает и, наверное, тушит сигарету. Горло свело желанием попросить подкурить, но Гром едва ли не за шкирку вытащил себя на лестничную клетку и щёлкнул замком двери.       После этой непродолжительной и немногословной встречи все стало ещё хуже.       Петя из просто молчаливого и изредка плюющего ядом превратился просто в машину для убийств, раскидывая всех и вся, стирая к херам границы субординации и одним своим взглядом и фразой провоцируя коллег на приступ эго-ущемлённости, не говоря уже о простой человеческой обиде.       Его новыми именами в участке стали «этот пидорас блять» и более интеллигентное «козлина», но если вышеупомянутый «этот пидорас блять» это слышал и медленно разворачивался, а чего хуже — делал шаг навстречу с деликатным «это ты мне?», все заканчивалось мордобоем и выговором с занесением в личное тело.       Хазину на это было глубоко плевать и, выходя из кабинета Прокопенко, он не выглядел ни виноватым, ни пристыженным, кроме того, его задранный повыше острый подбородок так и кричал о том, что в рот он всех ебал и если уж он пидорас, то нагнёт всех тут на раз.       Игорь сжирал губы и щеки, мялся, топтался, заламывал пальцы и руки, но не мог подойти ни через день, ни через пять. Видел, замечал, что Петю изнутри ломает, что все это — только способ выпустить пар, справиться с эмоциями, но каждая попытка просто пересечься взглядом заканчивалась одинаково — никак.       Петя и дальше его не замечал, не разговаривал. Даже если Гром ехал в его бригаде на облавы, отдавал приказы всем, кроме Игоря. Как пустое место, мертвая душа в протоках задержаний. Никто. Но это только снаружи, а внутри все совсем не так. И эти контрасты, игра в русскую рулетку с самим собой типа - а когда наконец-то жахнет так, чтобы с концами - планомерно толкала Хазина к краю пропасти, в которую он таки сорвался.       В ту ночь они накрывали клуб. Обычный примажористый клуб, брали по наводке, а значит улов должен был быть. Такие облавы Пете доставляли особое удовольствие просто потому, что именно с отморозками он мог отвести душу.       Вот это брошенное в сердцах «ты не знаешь, кто мой отец!» — красной тряпкой летело в лицо и Хазин без зазрения завести закатывал рукава ещё до того, как подходил ближе. А следом это - да он вас тут всех нагнёт - и ещё какие-то смутные угрозы и все, занавес. А если ещё и сам навстречу рыпнется — пизда тебе малёк, тут теперь сопротивление при задержании, оскорбление представителей правопорядка и вылизывать тебе, щенок, пол языком своим грязным, сука, чтобы знал на кого пасть, блять, раззевал.       От затрещин до пощёчин, пока брыкающееся тело держат сильные руки бригадных, Петя хлестал по лицу и орал до хрипоты. А одним неосторожным движением и все, держите его семеро, а семеро держать не будут, им ещё свои погоны дороги, похуй, что майора, но генеральского сына оттягивать — не-а, хуй там. Пусть хоть убьёт какого-то безымянного укурыша, но никто не полезет. Кроме Игоря.       Грому терять нечего, но и не в погонах дело. Плевать он хотел. У него внутри рёбра ломаются и наизнанку выворачиваются, когда он видит Хазина таким. Потому что только он может рассмотреть блестящие не от злости глаза, только он замечает, как дрожат разбитые в костяшках пальцы, как он дышит, срываясь на влажные выдохи и слюна капает на забрызганную чужой кровью спецовку.       — Пусти, блять! Пусти, с-сука! — Хазин вырывался и кричал до скрипа в голосе. — Я тебя ... С-сука, блять, нахуй... Пусти!       Но Игорь только сильнее сжимал руки и оттаскивал Петю от избитого до крови и переломов нарика, тащил дальше-дальше, сквозь коллег и случайных людей, подальше.       — Я тебя ... Да я тебя уничтожу, пидор, ты блять ... Сука, пусти! — Петя срывался на мокрый кашель, так давил в себе всхлипы, но упирался до дрожи в ногах. — Убью ... сука, ненавижу ... Пусти, блять!       Гром проглатывал слово за словом, жмурился и стискивал зубы до боли в челюсти, но не отпускал, наощупь толкая какую-то дверь и выпихивая обоих на задний двор, прямо под стену проливного ледяного дождя.       — Я урою, слышишь? — хрипел сорвав голос Хазин, впиваясь пальцами в кожаную куртку. — Я ... Я, блять, тебя убью, уничтожу ... ненавижу... сука ... я тебя ненавижу, блять...       Он больше не пытался вырваться, цеплялся сам, вжимался так тесно, что между ними не успевали упасть капли дождя, только избивая собой головы и лица, окровавленные руки и особенно застывая на открытых и искривлённых болью и обидой губах.       — Ненавижу ... ненавижу ... ненавижу ... — сбито бормотал сквозь слёзы Хазин, позволяя себе, срывая все маски, рыдая до икоты, больше не боясь и подставляя лицо холодным каплям. — Ты мне ... я ... я, блять, просил ... Я же, блять, просил ...       — Тише, тише, тише ... — контрастами ливню — горячие слёзы катились по щекам, слишком хорошо замаскированные, как и дыхание, которое сжимал в груди, только бы не сорваться, но вид разбитого Пети обезоруживал и уязвлял, проникал в кровь с чувством вины, застывал тромбами в венах и перекрывал доступ к кислороду.       — Я ... я не хочу ... не хотел, я не ... — выжатое дрожью тело обмякало в сильных руках, ноги сгибались под весом тела, но Петя упрямо цеплялся за чужие плечи, размазывая влагу по щетинистым щекам носом и губами. — Я не хотел ... я не могу с тобой ... я не хочу с тобой... Я не должен был и.. я просил тебя, просил не трогать так ... Просил ...       — Прости меня, Петь ... П-пожалуйста, прости меня ... — сдерживаемые столько времени всхлипы пробивались дрожью в голосе, но Гром держал Хазина так крепко, как только мог, как не держал никогда, каким бы ни была их жизнь до той ночи, каким бы ни был секс, но не близость. — Прости ...       Хазин не помнил, как оказался в собственной машине, как отключился, а открыв глаза оказался уже дома. Без мокрой и грязной одежды, без следов крови, слез и дождя. Без ядовитой ярости в крови, без мыслей в голове и желаний, выжигающих человека в нем. Без одержимости чужой болью, но со своей, ещё теснящейся внутри.       — Петь... Петя, — Игорь сидел перед кроватью и обеспокоенно бегал взглядом по лицу. — Может, хочешь чего-нибудь? Или ... Или, если хочешь, чтобы я ушёл, я ...       Игорь не успел договорить. Слишком знакомый холод и равнодушие сменились худшим — стеклянным холодом, застывшим в тёмных глазах бесцветными линзами. Неживой будто.       — Прости ... Прости меня, если сможешь, — последнее, что сказал Гром прежде, чем подняться на ноги и попятиться к двери спальни.       Ему здесь больше нечего делать.       — Я боялся ... — слова, которых Игорь никогда не слышал, не значением, но звучанием, интонацией, даже вдохом после — электрическим разрядом по кончикам пальцев, а следом ещё одним. — Я боялся привязаться.       — Привязаться .. к-ко мне? — не узнавая и свой собственный голос, но оборачиваясь и дыша уже чаще. — Петь ...       — Привязанности делают нас уязвимыми, — Хазин смотрел в сторону, но между слов умолял просто выслушать. — А таким, как я ... Таких, как я не убивают. Их уничтожают. Изнутри. Выуживая по одному человеку изнутри, из самого, блять, сердца и убивая его так, чтобы я видел. Чтобы чувствовал, чтобы знал, что этого человека не стало из-за меня. Как будто я его убил, понимаешь?       — Петь ... — Игорь опустился на пол, не успев сделать шаг, только после подползая на коленях ближе к кровати.       — Я не хотел, чтобы ... Я не хотел, чтобы все закончилось так, — сначала учащается дыхание, после — глаза наполняются слезами, но лицо остаётся маской, боль не искажает черты, наполняет их изнутри, проступая в каждой морщине. — Снова закончилось так.       — Снова? .. — Игорь продирал горло, переспрашивая.       — Снова, — Петя жмурится и позволяет слезам воспоминаниями скатиться по щекам. — Несколько лет назад, ещё в Москве я ... У меня был человек и ...       — Петь, я не ... Не заставляю тебя говорить, — Гром, наплевав на страх, тянется к холодной руке, мягко сжимая пальцы и, кажется, перестаёт дышать, когда эти самые пальцы протискиваются между его — горячих, чтобы сплестись вместе и сжаться в замок.       — Я боялся к тебе привязаться, Игорь, — Хазин медленно поднимает взгляд. — Боялся повторения всего этого и ... Для этого все эти правила. Не целовать, не ... Не проявлять нежность. Даже не смотреть в глаза, не позволять смотреть друг на друга в процессе и ...       — Петь, прости, я ...       — Ты не знал, — Игорь сжимает пальцы сильней, замечая, как уголки чужих губ едва заметно приподнимаются, не говоря уже о взгляде, который теперь кажется совершенно другим, незнакомым, но точно живым. — Ты не мог знать. И если ты думаешь, что я не хотел наплевать на все свои принципы и впиться в твои губы поцелуем, то ... Я сам себе проиграл, Игорь. Намного раньше, чем ты поставил мне шах и мат. Я мог не целовать, но меня прошибало до кончиков пальцев в моменты, когда ты соприкасался носом и губами с моей спиной, мог не оборачиваться, но знал, что ты ловишь взглядом каждую мелочь, чувствовал, как смотришь, рассматриваешь. Я проглатывал стоны и знал, что ты каждый из них ловишь руками и всем своим телом, так же выдыхаешь и жмёшь стоны внутри и тогда это .. Это глубже, чем просто секс. Я слишком поздно это понял. Поздно понял, насильно отворачиваясь от тебя, я заставляю нас обоих искать другие, более важные и глубокие точки соприкосновения, как бы иронично это ни звучало. Я привязался к тебе намного раньше. Проникся тобой. Проникся тобой, пока ты проникал в меня. Ебучий симбиоз, да? Я в тебе растворялся, Игорь. И все это ... Слишком далеко зашло.       Переливом улыбок от одной фразы к другой, на последней — оба молчали уже отводя взгляд. Больно, непонятно и страшно. Слишком для двоих, однажды просто решивших потрахаться.       — Я ... Я все понимаю, Петь, — Игорь взял на себя смелость заговорить первым, замечая, что Хазин нырнул слишком глубоко в себя. — Я ... Мне и добавить нечего. Ты меня как открытую книгу читаешь, все видишь, замечаешь. Правильно сказал, мы друг в друга слишком ... глубоко. И если ты боишься, если хочешь все это прекратить, я пойму и ... В общем, если ты хочешь, я отпущу. Я ... отпущу.       Петя молчал. Бессовестно долго. Заживо мучая, сам того не понимая или делая нарочно, но мучая до нервного подрагивания пальцев и бровей, сдвинутых к переносице. А тогда просто приподнялся на локте и придвинулся ближе, ещё несколько бесконечно долгих секунд просто глядя в глаза, кажется, силясь насмотреться за все те мгновения, когда не мог себе этого позволить.       — Ты ещё не понял? — Хазин горько усмехнулся и, пропустив один вдох, соприкоснулся кончиком носа с чужим, боязливо, в чём-то даже наивно, но неумолимо сокращая дистанцию. — Я без тебя уже не хочу, Игорь.       — Но ты же ... — Гром боялся шелохнуться, только позволяя себе поверхностно дышать. — Ты же сам сказал и ...       — Заткнись, — Петя прикрыл глаза и поджал в губах улыбку. — Заткнись и поцелуй меня. П-пожалуйста?..