Для сборки коробки поставьте её вверх дном. (с) Die Liebe ist ein wildes Tier Sie beisst und kratzt und tritt nach mir Hält mich mit tausend Armen fest Zerrt mich in ihr Liebesnest Frisst mich auf mit Haut und Haar Und würgt mich wieder aus nach Tag und Jahr Lässt sich fallen weich wie Schnee Erst wird es heiss Dann kalt Am Ende tut es weh (с) Rammstein — Amour
Серёжа у Миши был не первым и, если по Гамбургскому счёту, даже не вторым, но всё, что было до него, Бестужев считал как-то наполовину, по ноль-пять – тоскливые подростковые влюблённости, пьяные вписки и целое одно удачное свидание с актёром массовки из тиндера, закончившееся аж тремя месяцами отношений – это было скорее весело, чем серьёзно, и схлопнулось тоже как-то легко, как в симуляторе реальности. Муравьёв был первым по-настоящему – не в сексе, в жизни, Миша понял это о нём, о себе и о них двоих сразу, ещё шесть лет назад, на Театральной, когда залил пивом чужую белоснежную рубашку. Каким Миша был у Пестеля, он не спрашивал, но тоже явно не первым, вероятно, даже не в стартовой десятке. У Паши всё было систематизировано, рационально и четко – быстрые необязательные связи, самосознательные европейские мальчики, шесть месяцев из двенадцати Мюнхен – Лейпциг – Берлин, «здесь я ни с кем не связываюсь». Бестужев тогда долго медитировал на это сообщение в телеграм-чате: ни с кем не связываешься, значит. Это был вызов, Миша его принял – и не проиграл. Вы находитесь здесь. Пестель встречает его на перроне со связкой картонных листов, исполосованных линиями будущих сгибов. Миша никогда и ни на какой, даже самой белочковой стадии опьянения не расскажет ни одному человеку, что, спрыгивая с подножки, первые секунды две ищет в толпе Серёжу. Пиздец ещё не начался, а афтершоки уже тут как тут. Они друг другу кивают, и Бестужев истерически не ржёт в голос только чудом, силой божественного провидения. «А если я захочу поцеловать тебя посреди улицы?». Миша тогда, месяца два назад, отписался какой-то весёлой нервной ерундой из серии забирай меня скорей, увози за сто морей и целуй меня везде, я ведь проебал уже почти всё, что у меня было, лишь бы ты поцеловал меня посреди улицы. Паша – Мише нравится мысленно тянуть сладко-горькое «Па-а-а-ауль» – молча забирает у него баул с вещами и тяжело позвякивающими огуречно-помидорными банками, отдаёт взамен будущие коробки. Мише хочется идиотски, по-щенячьи ткнуться лбом ему в плечо: hello, is it me you're looking for, блять. Они идут вдоль платформы молча, плечом к плечу, и Бестужев всем телом ощущает, какой Пестель другой. Уверенный, собранный, твёрдо чеканящий шаг, но подстраивающийся под его усталую змейку. Немногословный (Миша сможет трепаться за двоих). Крышесносно горячий (он сейчас просто сдохнет - так хочется его трогать). Одновременно настолько сильно похожий на Серёжу и настолько от него отличающийся, что Миша лихорадочно проматывает в памяти глухие и тёмные январские, вспоминая, не успел ли с кем-то обдолбаться до глюков и трансцендентного погружения в себя. Но он даже не пил толком. — Поехать с тобой? – Пашин вопрос звучит ровно, очень спокойно – как раз в тот момент, когда они оставляют за спиной тяжелые вокзальные двери. Так ровно, как будто он боится, что Серёжа откусит Бестужеву голову или запрёт в ванной, привязав полотенцами к батарее. Миша качает головой. Он даже в страшном сне не готов представить этот цирк с конями – они с Пашей в их с Серёжей квартире укладывают в аккуратно склеенные педантичным Пестелем коробки его шмотки, так же педантично сложенные Муравьёвым. Какая ебанистическая хтонь. — Ты знал, что во Франции нельзя целоваться на вокзалах? – Вдруг спрашивает Пауль, и Миша даже останавливается посреди преисподней площади своих родных Трёх вокзалов. Он уже давно в курсе, что большая и математически заточенная пестелевская голова хранит в себе биллион самых неожиданных фактов. Серёжа тоже до черта знает. Только он никогда не умел вот так с полпинка вбрасывать эти факты в разговор. Он улыбался глазами и сообщал их Бестужеву строго по поводу. Хотя так-то у них за спинами как раз вокзал – пусть и не Сен-Лазар. — Нет, - всё своё хвалёное, вошедшее в пословицы, поговорки и иной фольклор красноречие он, видимо, оставил в прошлом году. — Чтобы не задерживать поезда. Ещё с девятьсот одиннадцатого года. — Ага, - подаёт признак жизни Бестужев, а потом догоняет Пестеля двумя широкими шагами суицидника над обрывом и всё-таки тычется горячим лбом в рукав его чёрного пуховика. Какого хуя я делаю. Какого, Паша, хуя я делаю. Объясни мне, ты из нас умный. — Вот я и говорю: а если я захочу поцеловать тебя посреди улицы, - произносит Пестель куда-то ему в макушку, будто продолжая только что прерванный разговор. - Снимут ёбаные ограничения, улечу во Франкфурт месяцев на восемь. — Класс. Это который на Майне? — Это куда с тобой, если захочешь, - прохладная курточная ткань под его лбом гладко скользит - Пестель пожимает плечами. — Я на твоём немецком только стонать умею. — Это ещё нужно проверить. — Мудак. — Мудак. Правда, во Франкфурт, равно как и куда угодно при наличии Пестеля, теперь хочется. Ещё хочется упасть на асфальт и немножко побиться головой - то ли от горя, то ли от любви к раздваивающемуся перед глазами объекту, то ли в рамках общего курса психотерапии. У Бестужева всегда был полный порядок с понимаем, чего именно он заслуживает, но вот это сейчас перебор даже для него. Л'Ореаль. Ты этого достойна. Бля-а-ать. Но обороты, на которых они с Паулем несутся в предположительно светлое будущее, подкупают. Главное просто не поехать кукушечкой в процессе - вот и всё, вот и всё. Миша для профилактики пару раз мягко бьётся лбом об это крепкое, надёжно подставленное плечо, делает глубокий вдох и отстраняется. Ему пора. Ад не разверзнется без сигнала, вещи не упакуются и не перевезутся без него, Серёжа не скажет сам себе «Прости, любить друг друга теперь необязательно и в целом бессмысленно». Интересно, Муравьёв знает про французские вокзалы? Надо спросить. С этой мыслью он садится в вызванное Пашей такси, и она перекатывается в голове всю дорогу, как тяжелый металлический шар в квартире сверху, ударяется о стенки черепа, будто о борта бильярдного стола, и спасительно глушит собою всё остальное: вину, честную недоизмену, выдохшуюся, как оставленная открытой минералка, любовь. К их с Серёжей бывшему дому он приезжает уже совершенно спокойным, почти весёлым, с едва уловимым глянцевым блеском в глазах. hello, it is me.май 2021-го.