Защитный механизм

„Предательство — сознательное нарушение клятвы, присяги или отклонение от принятых (вами, ближайшими людьми или данным сообществом) норм или ценностей, действия против этих норм и ценностей, отрицание их, а также их явное или скрытое отрицание" — такое определение дает нам Википедия на данное слово. А ведь и не поспоришь, вполне себе ясно и лаконично, в других объяснениях нет необходимости. Без каких-либо описаний и характеристик мы в полном объеме представляем, а точнее вспоминаем, это неприятное чувство горечи от измены будь то близкого человека или любого другого. Во всякой социальной группе к неверности относятся негативно, морально-нравственные законы общества осуждают предательство и предателя, никак иначе мы представить не можем. Иуд и брутов никто не посмеет оправдать, мы хаяем их под постами в социальных сетях, но задумывались ли вы, каково самому предателю? Нам кажется, что это низкий эгоистичный человек, которому все мерзости нипочем, и совесть ему неизвестна, и даже золотое правило морали с общественным презрением не напугают этого мерзавца. „Да, весьма очевидные представления," — Сережа кивнул своим мыслям и обратно обратился к каменному потолку, который улыбался своей кривой трещенной и вместе с тем плакал, скорее всего от смеха, грязными каплями заброшенной сырость. Его не лелеяли, он бы и сам себя не погладил по головке. Что-то внутри от мазохиста желало жестче, чтоб сию же минуту к нему ворвались и избили, а лучше что-нибудь куда бесчеловечнее и грязнее, на мокром плесневелом полу, пока его уже пустые и уставшие глаза будут упираться в хохочущий потолок. „Ты даже этого не достоин ,"-потолок прошептал чуть в нос и опять улыбнулся, капли медленно сползли по стене и повторили его слова. Разумовский, уже не в вычурном наряде с высокомерной улыбкой победителя, лежал на старом подобии матраса, резко вдыхая затхлый воздух и дрожа лишь указательным пальцем правой руки, который обычно зажимает курок. Его всколоченные волосы, некогда уложенные в незамысловатый зачес, падали на пол, где-то сбоку лежал ободранный плед, показатель непроизвольной заботы, а руки хаотично валялись ладонями вверх, в позе сдаться. Вставать сил не было, смотреть сил не было, интересоваться сил не было — остатка энергии хватало лишь на рефлексию и попытки вспомнить подробности того, казалось, давнего события. Сознание всеми силами засовывало эту папку подальше в память, оберегая и так отсутвующее нормальное психическое здоровье, но спасая от окончательного срыва. Бегство разума от самого себя привело лишь к огромному клубку мыслей и поставило точку в его душевном состоянии. „Не обольщайся, ты всегда такой был," -уже что-то более настойчивое жужжало у него в ухе, щекоча скулу. Поворачивая голову на стук капель об пол или шум ветра за решеткой, он каждый раз был готов увидеть вытянутой силуэт галлюцинаций, услышать наигранный смех и собственный голос, встретиться лицом к лицу с собой. И каждый раз этот образ, успевший сформироваться смятенным рассудком, распадался, вызывая руинами сознательности чувство отвращения к своей жалкости и беспомощности. Разлегся тут, нюни пускает, от каждого шороха устраивает цирк, ревет и корит себя, будто не понимает, что проку от этого никакого. Ну поплачь, поставь еще свечку, только его это не воскресит. Заткнись! Словом, разлад личности означал не только проблемы с головенкой, кои, несомненно, были, но и развитость как рациональной части индивидуума, так и, грубо говоря, чувств. В Сереже преуспевали все стороны человеческой души, местами эмоции брали вверх, и тогда ледяная логика помогала справиться с ситуацией, а местами было как сейчас. Его психику настолько травмировали, что защитные механизмы не всегда срабатывали, и триггерами были его собственные мысли. Он метался от эмоции к эмоции: давил слезы или в пароксизме беспричинной злобы вскакивал и клацал зубами, бездыханным телом падал на видавшую виды постилку или закидывал ногу на ногу и думал, думал, думал. За время, проведенное в этой темной и холодной коробке, а натикало достаточно минут, он вообще о многом задумывался, но всё никак не мог прийти к единому выводу. Строго говоря, он убил своего друга.Четыре слова, а столько нервов ушло, чтоб просто признать эту мысль. Внутренний прокурор и адвокат разом судорожно выдохнули, пожали друг другу руки и стремительно ретировались, оставив судью в гордом одиночестве. Четыре слова, вроде всё и понятно, но за ними еще ого-го какой текст. Какой это друг, что значил, как убил, что чувствовал, зачем-все эти вопросы Разумовский размеренно задавал себе и так же мерно срывался, едва начиная выстраивать себе же ответ. Раз такая реакция, то уже необычный наемник и старый знакомый, начнем с этого. Без каламбуров, разум стоял и не мог дать четкой оценки, зато память вихрем кружила старые фотоснимки двух оборванцев из питерского детдома, в потертых свитерах благотворительного фонда выглядящих несуразно и смешно. Казалось, ребенок без семьи, но обрел новую в приюте. Это не только ночные разговоры о кошмарах, игры в снежки вместо уроков, и потом вместе лежать в лихорадке и дрожащим голосом подбадривающе говорить „а ты знаешь…", но и тепло уже родных рук, ожидающий тебя свет на кухне, мотивирующие наспех брошенные утром фразы, поддержка. Недаром говорят, что сироты познают жизнь гораздо раньше, поэтому и ценят дружбу. Да и какая это, честно говоря, дружба, значительно крепче братских уз, и Сережа это понял еще в детстве. И сейчас понимал, и тогда, в тот момент, где-то в глубине, но понимал. Он зажмурился и выгнулся на вздохе, предаваясь памяти и вспоминая, как оттягивал руку пистолет, как дрожали руки. Но руки дрожали, он помнил, как забилась тревога при осознании неминуемого, и даже притом, что это был он. Разумовский распахнул глаза и впервые за нахождение в камере расслаблено вздохнул. Зачем он вообще себя винит, если это был не он, а его альтер-эго? Да, вероятно, он болен, но что в такой ситуации вообще можно сделать? „Ты оправдываешь себя. Тебе важен тот факт, что ты убил или что твой друг мертв?" — шквалистый ветер резким порывом ворвался в и так ледяное помещение, затряс стальные решетки и закружил в бешеном буране пряди сухих рыжих волос, заставляя Сережу сесть и свернуться клубком в угол, но навряд ли он затыкал уши только чтоб спрятаться от холода. „Вспомни его лицо. Какое оно было тогда? Что было в его глазах? Страх? Разочарование? Боль," -голос внутри вновь затараторил, залпом вываливая слова. В них чувствовались и ярость, и выговор, и омерзение, и всё направленно на него им же. Нет ничего страшнее, чем ненависть к себе. — „И он верил тебе, был по-собачьи предан, слушал беспрекословно, а ты убил его, всадил пять пуль. Вы ведь были семьей, ты был для него семьей, спустя столько лет остался ею. Он переступил через себя, лишь бы тебе помочь, а ты использовал его, ты… " „Мой дядя самых честных правил," — Разумовский еще сильнее прижал ладони к ушам и уперся лбом в холодный булыжник, быстро шепча строчки знакомого произведения на одном дыхании, превращая всё в одну кашу из слогов. Он то заикался, то останавливался, чтоб набрать побольше воздуха, но никак не мог, ибо горло его дрожало, как и всё тело, -„Когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог. Его пример другим наука; Но, боже мой…боже мой, боже," -он опустил трясущиеся руки и громко всхлипнул. Совесть, тот громкоговоритель у нас в голове, всё ещё с запоем бубнил что-то про нож в спину, но это уже не волновало его. Как бы он не пытался отвлечься, отрывки воспоминаний, ощущение чужого тепла не давали уйти в себя. Вот они гуляют по заброшке, им одиннадцать. Серый тогда споткнулся об гнилую доску и ободрал коленку, а он почти час искал подорожник и обратно нес на спине, совсем забыв про свои планы. Вот выпускной, они сбежали с дискотеки и сидели на пустой набережной, кидая камни в канал и строя планы на будущее, вместе. А вскоре они и новый год провела вместе, под тусклым освещением дешевой гирлянды и стук ножа об доску Сережа гладил Марго и также строил яркие планы, говоря, сколько еще их ждет. Вместе. Они ведь всегда были вместе, и в его сознании, до того момента, Сережа понимал, они были вместе. Разумовский разом понял, что потерял, что больше не будет щенячьих глаз, того, кто будет охранять его, и не оставит одного. Он схватился за волосы, жмурился, сипел, и как только крупные градины слез упали на босые ноги, ударил кулаком в отчаянии об стену. Эта огромная дыра, которую он всеми силами игнорировал, казалась черной и пожирала его изнутри. Он бы смирился, если бы он погиб на поле битвы под дождем вражеских пуль, но не от его руки. Он бы смирился, если бы не видел его глаз, таких любимых, которые когда-то смеялись вместе с ним, а теперь с горечью и печалью спрашивали „Почему?". Он успокаивался на секунду, в безысходности думая, что вдруг это лишь страшный сон, но вновь к горлу накатывал ком, ведь это не так. Он мертв, и это непоправимо. Ветер, бушевавший по ту сторону стены, утих, и в комнате были слышны только плач и судорожные вздохи, пока не скрипнула дверь.