стая уходит на юг

Сехун раскладывает папки с бланками на столе, проверяя, чтобы расстояние между ними было ровно сантиметр. Ручки на столе — красная, зеленая, черная — лежат в строгом порядке, который никто зашедший в этот кабинет ни при каких обстоятельствах не решился бы нарушить. Разнообразные печати-штампы выставлены стройным рядком будто памятник канцеляриту. На рабочем столе судии О всегда идеальный порядок и нет никаких лишних вещей — все об этом прекрасно знают. Едва ли не легенды слагают. Мусора не должно быть ни в работе, ни в душе, так он считает. Просто и четко. Логично. Наверно, немного аскетично и сухо — так не должны себя вести молодые люди в самом расцвете сил — подобное удел стариков, что прожили жизнь и все, что им осталось, это из последних сил существовать на этой бренной земле. Возможно О Сехун в душе и правда старик, какая в целом разница, если ему так комфортно? Его не смущают ни насмешки сверстников, ни неодобрительные взгляды старших, более опытных коллег и знакомых. Тех, кто приходит к нему, в надежде, получить долгожданный бланк с его подписью и печатью, что в каком-то извращеном смысле вершит чужие судьбы. У Сехуна нет комплекса бога, он просто знает, что от его работы зависят другие. А значит, ему нужно соответствовать своей должности, соответствовать своему статусу. Судия должен быть беспристрастным, он лишь немой наблюдатель, что выносит вердикт, а это значит, что Сехун выбрал правильный путь, кто бы что не говорил. И все было бы идеально в его четкой и упорядоченной жизни, если бы не одно «но». «Но» сидит на стуле напротив, неприлично широко расставив ноги, обтянутые черными узкими джинсами, стучит пальцами по деревянному подлокотнику, что не может не раздражать. «Но» жует жвачку, выдувает термоядерно-розовый пузырь, что с глухим хлопком лопается, действуя на нервы. От «но» пахнет сахарными яблоками, кожей, и чем-то звериным, пробуждая в Сехуне что-то первобытное и дикое. Клубок туго сплетенных чувств, сбитый настолько крепко, что вот-вот взорвется, разнося ударной волной все на своем пути. Это и пугает, и злит, и одновременно возбуждает. Интерес. Только знать это совсем никому не обязательно. Порядок на столе — порядок в голове, вот что декларирует судия О. Никак иначе. Будь воля Сехуна, он бы выставил наглеца за дверь, но. Всегда есть одно чертово «но». — От чего же господин О такой хмурый с самого утра? — в тоне Бен Бекхена нет ни капли уважения — лишь кислое, как яблочная жвачка, что он жует, ехидство и концентрированная насмешка. Таким тоном не просят, не умоляют, когда твоя жизнь на грани. Таким тоном вбивают в асфальт, ломая кости все до одной. Вопрос висит без ответа. Нельзя же признаться, что Бекхен и есть причина скверного настроения, и Сехун знает, что Бекхен это знает. Для него идеальный порядок Сехуна — лишь отличная зацепка для очередной щедрой порции хорошо продуманных издевок. Сладкая наживка, на которую он поймает его, вогнав острие крючка под кожу, глубоко-глубоко всадит в его нежное мясо — останется только потянуть за крепкую леску — и вот глупая рыбка уже бьется головой о серую гальку, о влажный песок, жадно вдыхает воздух, раздувая жабры. Все, что ей остаётся — смириться с судьбой, ведь дальше ее больше не ждет ничего хорошего. Содранная до единой чешуя, вспоротое брюхо и потроха, переложенные в старую миску; разделочный нож, что поделит ее тело на кусочки, которые потом бросят в пахнущее острым перцем и пряностями масло. Бен Бекхен широко улыбается, скалится, обнажая влажные от слюны зубы, и Сехун невольно смотрит на его клыки, что даже в человеческой форме куда крупнее обычных. Он невольно проводит кончиком языка по кромке зубов и это не утаить от чужого внимательного взгляда. Бен Бекхен — хищник, и не скрывает этого даже сейчас, когда его форма так далека от той потусторонней. Ее лучше никому и никогда не видеть, ведь так, крепкая челюсть с острыми зубами точно вгрызется в глотку, пачкая кровью все вокруг. Он злой большой хищник, которым пугают детей и предки которого когда-то давным давно сбежали из Ньюфаундленда на юг, в надежде спасти свою жизнь. Сехуну хочется мысленно язвительно добавить, что не нужно было забивать людей и их скот, но слишком хорошо понимает, что это не тот случай, когда злорадствовать уместно. Предков Сехуна сжигали на кострах, так что эта вражда тянется с давних времен. Бекхен тихо хмыкает, подсаживается вместе со стулом ближе — ножки проезжаются по полу, отвратительно скрипя — и облокачивается на стол, едва ли не пожирая Сехуна взглядом. Между их лицами не так уж много расстояния, но Сеухн не сдвигается со своего стратегического места, ведь это будет означать хоть и частичную, но капитуляцию. И Сехун знает, что Бекхен это знает. Но… — Вы слишком близко, — сухо констатирует Сехун, глядя в его ярко-желтые глаза, — это неприлично. — Неприлично? — на чужом лице искреннее удивление, но Сехуна таким дешевым спектаклем не проведешь.- Я всего лишь пришел к дорогому судие О и поинтересовался, почему же он так угрюм с самого утра. Полагаю, после того, что между нами было… — Хватит! Прекрати этот цирк! В конце концов его нервы не железные и маска тщедушного спокойствия лопается. — Ты каждый день приходишь ко мне в кабинет и спрашиваешь как у меня дела, Бекхен, хотя прекрасно знаешь, ответ. — Я не могу прийти в гости к своему возлюбленному? Вопрос застает Сехуна врасплох и он едва не задыхается от возмущения. Какого черта? — Ты свалил на два года ничего не сказав и не предупредив. Бекхен лишь коротко жмет плечами и кривит лицо, мол, ну, бывает. Дальше то что? — Ты, спустя два года, врываешься с ноги в мою жизнь и имеешь наглость называть меня «своим возлюбленным»? — Согласен, звучит так себе, но, подумай позитивно, сейчас то я здесь. С тобой. Так что мешает тебе просто, ну, знаешь, немного расслабиться? Вспомнить, как классно нам было раньше вдвоем? Бекхен звучит так убедительно, что будь Сехун хоть на десятую доли тупее, он определенно повелся на этот сладкий бред. Впрочем, он и повелся много лет назад. — Сказки будешь рассказывать своим щенкам, — зло шипит Сехун. — Выметайся. Разговор окончен. Бекхен молча встает со стула, даже не удосужившись поставить тот на место, коротко салютует и совсем, совсем не выглядит расстроенным. Оскорбленным. Хоть малую капельку задетым. Расстроенный, оскорбленный и задетый здесь лишь судия О, хваленое спокойствие которого, разрушено и растоптано им же самим. — До завтра, — подмигнув, бросает на прощание Бекхен и скрывается за дверью. И Сехун уверен — их разговор совсем не окончен.

***

Быть судией очень сложно, но Сехун как-то справляется. Иногда это не доставляет никаких хлопот, но по большей части довольно обременительно, если уж говорить на чистоту. Как бы он не хорохорился, не прятался за ширмой холоднокровного трудоголизма, даже для такого размеренного характера некоторые вещи были слишком. Просто слишком. Все это — та еще морока. Всем всегда что-то от него нужно, даже если время уже не рабочее и Сехун снял свой костюм, закрыл кабинет, и стал обычным человеком. Иногда он всерьез опасается, что когда-нибудь его выдернут мокрого из душа голышом, да и плевать, что с волос по плечам стекает мыльная пена. Судия О, к нам прибыла делегация мавок, срочно нужна регистрация! Судия О, там ведьма Хван подорвала случайно свою лабораторию, ядовитое облако движется в сторону людского поселения, срочно наложите печать! Судия О! Судия О! И так каждый день. Сехун помнит каждую главу Старого Свода, что регулирует жизнь магических существ, но так до сих пор не понял, что плохого в том, что потусторонние живут на понравившейся им территории без удостоверяющих их существования бумажек, а их отсутствие карается чаще всего изгнанием с той самой территории. Даже если это чертов пустырь, или вонючее болото, или пещера где-то на откосе горы — будь добр раздобыть вожделенный штампик, что все ближайшие судии выражают свое решительное одобрение и никакая падаль не высказывается против. Старые глупые традиции, в которые все вцепились и стараются их беспрекословно исполнять, а Сехун — втянутый в эту воронку, бездумно барахтается, не в силах вылезти из смертельной ловушки. В моменты самого сильного и глубокого отчаяния он почти жалеет, что больше ни на что другое не годится. Он паршивый лекарь, в отличии от материи, и куда более ужасный зельевар, совсем не чета отцу. Будто судьба просто из злой иронии решила его обделить тем, чем так щедро одарила его родителей, когда все в их огромной семье так или иначе достигли каких-то высот в самых разных областях магических наук, собственные скромные достижения кажутся довольно сомнительными. И хоть мать когда-то давным давно сказала, что спать с оборотнем, будучи выходцем из древней семьи магов — довольно смелый поступок, но Сехун уверен, что говорила она тогда это с иронией. То, что в нем нет ни капли волшебства, не снимает с него обязательств перед семьей, но тогда ему было семнадцать и он был тупой как пробка. Эту индульгенцию он будет нести высоко в руках всю свою долгую жизнь, чтобы все понимали, на сколько ситуация плачевна. Сехуну больше уже не семнадцать, и он даже считает, что поднабрался какого-то жизненного опыта, но сейчас, он смотрит на банку консервированного горошка, с ужасом от осознания, что ждет следующий день. Сознательно ждет, как без стука дверь его кабинета откроется, и Бен Бекхен вплывет внутрь своей ленивой походкой. Как поставит стул напротив, строго у рабочего стола, и будет бесить одним своим присутствием и обворожительной улыбкой, от которой все ассистентки смущенно зарделись, хлопая глазками. Сехун ведь тоже был когда-то такой. Такой же смущенный и красный как вареный рак — а улыбка с чужих губ не слетала, даже когда рот был широко открыт, а влажный язык вылизывал нежную кожу бедер. Бекхен всегда смотрел ему в глаза и, пожалуй, именно это вгоняло в чан с кипучим стыдом на перемешку с возбуждением. Сехуну давным давно уже не семнадцать, но если Бекхен сейчас провернет что-то подобное, вряд ли в реакции Сехуна хоть что-то поменяется. Единственное, что он может сделать — не допустить возникновения такой ситуации в принципе, что довольно сложно, когда вы по несколько часов сидите наедине. Банка горошка все же отправляется в корзину, а не обратно на полку, туда же Сехун бросает упаковку с наггетсами, скорее сознательно игнорируя советы матери по здоровому питанию. Еда чемпионов — не иначе. С чистой совестью и душой, Сехун планирует прогулочным шагом дойти домой, но уже на выходе из маркета замечает боковым зрением странную белую тень, и решает, что ему иногда нужно поменьше думать. Белая тень настойчиво следует за ним, и Сехун все еще считает, что это какой-то чёртов детский сад, так что на очередном перекрестке меняет маршрут, сознательно загоняя себя в тупик. В конце концов, он хорошо знает этот квартал, и проблем быть не должно. Его все знают, любой согласится помочь судие. Ждать приходится почти минуту, пока теплые руки не обнимают Сехуна, а затылок окутывает чужим знакомым дыханием. — Черт, думал ты никогда не вывалишься из этой гребаной дыры. Что же, это было довольно очевидно. Нужно поменьше думать, решает Сехун. В этом вся проблема. Первая мысль, что Бекхен научился на расстоянии читать его мысли, но потом вспоминает, что тот просто придурок. — Ты решил записаться в сталкеры? — его тону не хватает яда, голос звучит почти задушенно, и он ничего не может с этим сделать, особенно когда чужой язык так сладко вылизывает кожу у шейных позвонков. Интересно, чем сейчас по мнению Бекхена он пахнет. Страхом? Злостью? Раздражением? Или… — Прогуляться решил, только и всего. Сехун фыркает на такую очевидную ложь и пытается выбраться из объятий, которых от от всего сердца не желает. Успех. Ему удается. Бекхен почти не сопротивляется, лишь напоследок щелкнув зубами, не в попытке, но в намеке укусить. — Господи, прикройся, — он отдает Бекхену свой пиджак, хотя тот едва ли достанет до середины бедра. Лишь фикция, зыбкая иллюзия целомудренного приличия. Бекхен голый и взъерошенный; его белые волосы влажные, а ступни и ладони в грязи и мокрой пыльной листве, но желтые глаза отчетливо сверкают во тьме, отражая блеклый свет молодой луны, и Сехун ясно видит, как в этом взгляде плещется нежность. Ему неловко. Набросив на плечи пиджак, Бекхен не стесняясь запрыгивает на старый мусорный бак, и Сехуну хочется съязвить, что тот отморозит себе задницу, но вовремя вспоминает, что для оборотня это не проблема. Шутка умирает в зародыше, так что Сехун молчит, уставившись в дыры на асфальте. — Мне казалось ты там все видел, — весело тянет Бекхен, — все как раньше, можешь проверить. — Спасибо, мне и отсюда прекрасно видно. Не хочу, чтобы люди подумали, что я знаком с какими-то извращенцами. Бекхен лишь тихо смеется, болтает ногой и гипнотизирует Сехуна взглядом. И каким бы человечным и придурковатым он сейчас не казался, всегда нужно помнить одну простую истину — он хищник. Ему ничего не стоит вмиг превратиться в огромного белого волка с темной полосой на всю спину — отличительная метка их стаи. Сехун на всю жизнь запомнил окрас его меха; когда много часов подряд утыкался лицом в теплый бок это совсем не тяжело. — Знаешь, я правда по тебе соскучился, — это так просто, что Сехун почти верит в искренность этих слов. — Думал каждый день и плакал в подушку? — Конечно, но вообще-то нет. Подушки не было, да и дела стаи в приоритете, но я честно вспоминал о тебе темными холодными вечерами. Знаешь, когда вся стая уже спит, огонь в костре погас, только угли тлеют, самое время сделать себе немного приятно и подумать о высоком. Сехун нужно несколько секунд, чтобы переварить сказанное и сделать вывод: — Ты мерзкий. — А ты чопорный ханжа, но я же все равно люблю тебя Сехун. Слышать свое имя таким тоном непривычно, и он наконец отрывается от лицезрения асфальта и смотрит на Бекхена. Тот смиренно ждет, когда он сделает шаг на встречу, и, о ужас, он его делает. Один, второй, пока не упирается носом в чужую влажную шею, пока пакет из маркета не падает, а банка с горошком не гремит по асфальту. Себе то он врать не может — он тоже скучал, и даже обида не может перебить это чувство. — Ты должен был мне объяснить в чем причина. — Извини, — коротко отвечает Бекхен. — Времени совсем не осталось, регистрация Билли закончилась, а тот старый хер не хотел ей ее продлевать. Сам же знаешь, что бывает если нарушить Старый Свод. — Поэтому ты избил судию Смита до полусмерти напоследок и сбежал. — Погоди, откуда ты это знаешь? Сехун смотрит на него как на умственно отсталого. Он проходил практику у судии Смита, и Бекхен должен был прекрасно это знать. Почему тогда, много лет назад, он об этом не подумал — загадка. — Черт, какой же ты засранец, — в его шепоте неподдельное восхищение, и Сехун едва ли не падает, когда Бекхен наконец его целует. Вот для чего он почти неделю его терроризировал? Ради этого момента? Целует нежно и влажно, вылизывая его рот, от чего Сехун громко и несдержанно стонет. Он цепляется за собственный пиджак на чужих плечах, чтобы хоть как-то держать равновесие, и Бекхен, поняв это, притягивает его к себе ближе. Одной ногой он цепляется за бедро Сехуна, пока коленом другой пытается вклиниться так, чтобы Сехун мог о него потереться. Этого так мало, но ему сейчас так хорошо, что хочется выть от удовольствия, и это наверняка все тлетворное влияние Бекхена, потому что очевидно, он плохо влияет на него. Сехуну будто снова семнадцать, и то, что они занимаются чем-то подобным на каком-то темном пустыре, в окружении мусорных баков и какого-то строительного хлама, не кажется чем-то странным. У Бекхена нет своего дома, есть только стая, а Сехун. Сехун понимает, что таких парней не знакомят со своими родителями. Точка. Но то все в прошлом, а сейчас он по своей воле опускается на колени, на грязный асфальт, и вылизывает член Бекхена, пока тот придерживает его голову грязной рукой, пачкая волосы. — Удобно, что после превращения на мне нет одежды, — словно между прочим замечает Бекхен, и Сехун невольно замирает, в очередной раз сомневаясь, а не умеет ли тот читать мысли? Да нет же, только превращаться в огромную волчину. Он не отвечает, облизывает губы, и из мелочной мести, берет в рот полностью. Этого должно хватить, чтобы Бекхен немного заткнулся, но вряд ли надолго — язык у него что помело. Сколько это продолжается Сехун не знает; когда Бекхен забирает у него контроль и медленно вбивается в его глотку, он думает только о том как продолжать дышать и это так прочищает мозги, что он только что и может тихо скулить. Щеки в слезах, а подбородок перепачкан слюной и смазкой, и уже сейчас Сехун чувствует, как опухли губы. — Было бы забавно, если бы сейчас нас кто-то застукал, — Бекхен дышит часто, короткими вдохами-выдохами, и на особо глубоком толчке он жмурится от удовольствия. Сехун не знает, пугает ли его подобная перспектива или заводит, он вообще не особо сейчас хочет думать. У него даже нет сил расстегнуть ремень и подрочить себе, и перед глазами все плывет словно в туманной дымке, но светящиеся в темноте желтые глаза его личный свет маяка, так что он по инерции движется ему навстречу. — Сам же говорил что не хочешь, чтобы люди подумали, что знаком с какими-то извращенцами. Что скажут люди, когда увидят судию О в таком состоянии? Он передразнивает слова Сехуна, его хватка становится крепче, хочется ему что-то ответить, но он только и может, что ударить Бекхена по бедру, вот только его кажется это лишь раззадоривает еще больше. Какой-то гребанй принцип противодействия. Где-то чудовищно близко становится слышно чей-то пьяный смех, и кажется, что Бекхен окажется прав, Сехун чувствует себя зверем пойманным капкан. Он или задохнется от стыда или от члена в глотке — одно из двух. А если каким-то чудом выживет, покинет город навсегда, сменит имя и уедет в самую дикую глухомань, чтобы его не узнала ни одна живая душа. Порядок на столе — порядок в голове, кажется это декларировал судия О? Бекхен наконец снимает его со своего члена, командует тихо: — Открой рот. Шире. Это катастрофа, думает Сехун. Пиджак давно уже валяется на земле, так что ему ничего не стоит дотянуться до него и достать из внутреннего кармана пачку салфеток, чтобы вытереть лицо. Как жаль, что он не может обернуться волком — не пришлось бы приводить себя в порядок, идти до дома самыми пустынными и темными улицами, судорожно придумывая, как отбрехаться от знакомых, когда те спросят, почему он выглядит так, будто его парочку раз переехало бронепоездом. — Выглядишь потрясающе, — это звучит почти как комплимент, но это же Бекхен, так что надеяться на что-то подобное глупо. Он все так же сидит на мусорном баке, болтает ногой из стороны в сторону, и блаженно жмурится, вдыхая прохладный вечерний воздух. И Сехун самую малость чувствует себя немного использованным. Медленно но верно, картинка приобретает четкость, и осознание случившегося накрывает с головой. С трудом, но он поднимается на дрожащих ногах. Штаны безбожно испачканы, и Сехун даже не думает их перестирывать — проще просто выкинуть. — И что теперь? — спрашивает он, когда молчание становится почти неуютным. — Не знаю. Из нас двоих — ты умненький мальчик. И Сехун думает. Пожалуй, первый раз, за эту неделю. Не злится, не пытается броситься грудью на амбразуру словесной перепалки, а спокойно разложить факты, проанализировать все, что произошло сейчас, эту неделю, два-три года назад. Сложить нити причинно следственных связей, чтобы понять, куда его приведет это замысловатое полотно. И выводы его совсем не утешают. — Тебе нужна регистрация, ведь так? — голос охрипший, горло дерет наждачкой, и это так тупо с его стороны, особенно после того, что произошло, но он не может не спросить. Бекхен впервые за эту неделю выглядит действительно удивленным. Он смотрит на Сехуна, молчит, и не пытается переговорить его. Как-то задеть. Оправдать себя. — Я не прав? Ты сбежал из-за этого, а теперь вернулся. Время на исходе, и если ты не получишь регистрацию, вас выгонят из города, за нарушение Старого Свода. Из-за истории вашей стаи, совет не согласиться оставить вас в городе, посчитав это опасным, но есть же судия О, обиженный возлюбленный, который поможет. — Вау, — тянет Бекхен, и кажется сейчас, он действительно зол. — потрясающе, и как ты только додумался? Когда я сказал, что ты умненький, то не это имел ввиду. — А как это выглядит по твоему? Сначала мучил меня почти неделю, а теперь это. Очевидно, все не просто так, и тебе что-то нужно. — Что-то пару минут назад ты не сильно переживал из-за этого. — Я думал ты говорил правду! — Сехун едва ли не кричит. — Я и говорил, но ты тут же придумал себе какую-то херню, а виноват в этом я, — он спрыгивает с мусорного бака, и проходит мимо, задев Сехуна плечом. — Вечно тебе нужно все испортить. — Эй! Какого черта? Вопрос остается без ответа, а фигура Бекхена тает в темноте. Он являет миру свою истинную форму, и Сехун невольно шарахается в сторону. Точно, и как он мог забыть? Идеально белый волк с черной полосой на хребтине. Его звериные желтые глаза прожигают Сехуна насквозь, ломая каждую косточку, разрывая на куски жилы и мышцы. Оглушительный вой пугает до дрожи, и Сехун прикрывает уши руками, лишь бы не слышать его, но тщетно. Когда он открывает глаза, рядом уже никого нет. Он совсем один. *** Сехун раскладывает папки с бланками на столе, проверяя, чтобы расстояние между ними было ровно сантиметр. Ручки на столе — красная, зеленая, черная — лежат в строгом порядке, который никто зашедший в этот кабинет ни при каких обстоятельствах не решился бы нарушить. Разнообразные печати-штампы выставлены стройным рядком будто памятник канцеляриту. На рабочем столе судии О всегда идеальный порядок и нет никаких лишних вещей — все об этом прекрасно знают. Едва ли не легенды слагают. Мусора не должно быть ни в работе, ни в душе, так он считает. Вот только он сам же нарушает установленные правила. Когда спустя четыре часа Бекхен так и не появляется в его кабинете, Сехун сам выходит в приемную, но там лишь ассистентка Ирэн и больше никого. — Господин Бен сегодня не появлялся? — спрашивает Сехун, словно между прочим. Ирэн хмурится, сначала не понимая, о ком судия О спрашивает, но спустя мгновение находится с ответом: — Вы не слышали? Господин Йегер говорил же на утреннем собрании. Судя по пограничным печатям, стая из Ньюфаундленда утром ушла на юг. — Понятно. — Все хорошо? — обеспокоенно спрашивает Ирэн. — Все отлично. Он улыбается ей, и прячется в своем кабинете. Что же, думает Сехун, бывает и так. Ему даже почти не обидно, почти не больно, потому что это точно не первый раз, когда он сам все портит. Порядок на столе — порядок в голове, вот что декларирует судия О. И никак иначе.