венценосец

Струны посмеиваются, смеётся Тулио, смеётся над самим собой. В кубках ярко плещется здешняя амброзия, что угодно — по вкусу напоминает овсяные хлопья, или медовуху, или козий сыр, или всё вместе, но пьянит пуще вина барселонского, пуще первого выигрыша, не пуще разве что мигелевского взгляда. Мигель танцует, бренчит, смеётся, пьёт — совершенно неважно, что бренчит лишь для них двоих, для него одного, неважно, что так же хмелен, а смех его так же заливист и желанен — Тулио едва не падает к его ногам; хватается, как за якорь, как за верёвку, как за жизнь свою (было бы за что, глупец); колени сгибаются на холодном полу. — Я плут, и шельма, и мошенник, — язык вяжется, заплетается, как и мысли — о, мысли… Янтарное поило вымыло всё, ласкало его изнутри, отшлифовывая нежными всплесками несовершенные, бесовские, святотатские мысли. Тёплые пальцы — руки — Мигеля на его лице, Тулио осознаёт не сразу, он поднимает глаза и видит, кажется, нечто, до чего Бог дотрагивался своими всемогущими перстами — Мигель сделан из чистого золота, не глины, он — первообраз, он первороден и священен, он Адам, он Ева, он точный слепок чистой божьей воли. — Так ведь и я такой же. О, Тулио смеётся, как не смеялся никогда, почти хохочет, так, что болит под желудком, а руками лишь крепче охватывает чужое тело. — Не смей! Обманывать… — Тулио смеётся, Тулио шепчет, Тулио лукавит. — Не обманываю, — такой же голос тёплый, почти целительный. — Ты знаешь, Тулио. Я никогда тебя не обману. Это уже не похоже на смех, и от собственной улыбки в скулах уже саднит, Тулио разжимает челюсть, чувствует себя беспомощной рыбой, глядит на Мигеля тяжело и открыто. — Я грешник хуже Пилата. — Ты врёшь мне, — улыбается Мигель, сминает пальцы, сминает чёрные волосы в ладонях ласково и тихо, склоняется, всё улыбается. — Я не… вру, — шепчет Тулио, захлёбывается, теряется в глазах яснее чистейшего моря, ярче знойной травы под испанским солнцем, блеще изумруда в царских перстнях. — Врёшь, — Мигель склоняется, Мигель не оставляет Тулио шанса, а Тулио болит всем телом — и лежать ему в сосновом гробу, и тело его червям заживо снедать, а Мигель невозможный. Невозможный, добросердный, от доброты его сердце покрывается чумными бубонами, тело уплывает в лихорадке. «Так и должно быть, » — думает Тулио. Думает Тулио, когда Мигель его целует.