***
Чонгук хоть и старается ходить плавно и держать ровную осанку, всё равно чувствует себя немного неловко и неуклюже. Осознание того, что одежда на нём стоит больше, чем вся его жизнь, давит куда-то в затылок. Чимин понимающе улыбается и говорит, что это пройдёт. Чонгук привыкнет, потому что от хорошего так легко стать зависимым. Чонгук на это только неловко кивает и продолжает следовать за старшим вдоль ярких голубых и синих гортензий в зимнем саду. Холодная зима вот-вот выйдет поздороваться, пока осень своей прохладной рукой ласкается через солнце. Чонгук сильнее кутается в топхо. Чимин говорит о планах на день, хорошей погоде и чём-то ещё. Он щебечет громче райских птиц, а потом внезапно прямо посреди разговора останавливается и сгибается в спазме. Его выворачивает завтраком прямо на свежие цветы. Чонгук не осознаёт, что происходит, но тело будто само реагирует на опасность. Он подбегает к старшему и сгребает его волосы в охапку, чтобы те не мешали и не испачкались. Чимина тошнит снова, уже только водой, и Чонгук гладит его по спине в успокоительном жесте, хотя у самого сердце бьётся где-то в глотке. Нужно позвать слуг и послать за лекарем, но отлучаться от Чимина совсем не хочется. Не сейчас, когда он так уязвим и беспокоен. Чимин сжимает ткань накидки в области живота, как делает это всегда, и у Чонгука вдруг ясная мысль простреливает стрелой голову, и все обрывки воспоминаний в цельное полотно сшиваются. Может ли быть такое, что… — Чимин, ты… — сформулировать предложение дальше Чонгук почему-то не осмеливается. Старшего перестаёт трясти, и он выпрямляется, вытирая рот вытянутым из внутреннего кармана платком. Чонгук отпускает его волосы и делает шаг назад, всё ещё пребывая в шоке. Чимин смотрит ему в глаза, улыбаясь, и его измученное тошнотой лицо вдруг преображается в подтверждении чонгуковых догадок. — Да, у меня будет ребёнок, — кивает Чимин. — Будущее этой страны. Тот, кто будет нести бремя Императора после Хосока, — чуть тише добавляет он и гладит руками свой живот, продолжая ярко улыбаться. Глаза его преображаются в два полумесяца выемкой вверх. — Срок ещё маленький, едва три месяца. Поэтому меня мучает тошнота, головные боли и усталость. Но лекарь сказал, что это нормально. Главное побольше гулять, проводить время с любимыми людьми и хорошо кушать. Но, как я понял, доун-гуи на завтрак малышу не очень понравился. Чимин смеётся, гладит живот, снова говорит что-то, но Чонгук всё ещё не может осознать всего, что услышал. Чимин носит ребёнка от Императора, господи! Разве не положено императорскому супругу родить наследника? Разве может бастард из гарема стать преемником? Это лишь некоторые вопросы, что всплывают в его голове и, видимо, отражаются и на лице, раз Чимин спешит всё разъяснить. — Это долгая история на самом деле. Но я могу рассказать, если ты заинтересован, — выдыхает Чимин, опуская голову к своим ногам. — Прости, я не хотел тебя ничем обидеть, — у Чонгука стойкое ощущение, что он сделал что-то не так. Он просто растерялся и не знал, как себя повести. Каким было выражение его лица в тот момент? Обидело ли оно старшего? — Всё в порядке. Я понимаю твои эмоции. Я бы и сам, наверное, испугался, узнав такое, — Чимин нежно касается его руки и неспешно ведёт к беседке в центре сада. И Чонгук в который раз восхищается тем, как проявляется чиминова зрелость и проницательность. Они садятся недалеко от отцветших сакур и недолго молчат, а потом Чимин начинает тихо и неспешно говорить. Прямо как на кухне неделю назад, чувственно и проникновенно. И Чонгук снова чувствует себя причастным к их жизни, и это приятно настолько, что невольно поджимаются пальцы в чоки с хлопковой подкладкой. — Всем известно, что по традициям Юнги, как супруг Императора, должен подарить ему альфу-наследника. Любой же, кто будет рождён от омег гарема, будет считаться бастардом и максимум сможет претендовать на должность в императорской армии. Поэтому я понимаю твои волнения. Чимин делает паузу, и Чонгук не находит времени лучше, чтобы спросить тревожащее его: — Император знает… о ребёнке? — Конечно. И Хосок, и Намджун с Сокджином. Даже Тэхёну я написал. Все знают. Чонгук только сейчас выдыхает с каким-то небывалым облегчением. Он даже не осознавал, что его тело было в таком сильном напряжении. — Дело в том, что Юнги не может иметь детей, — тяжело продолжает омега. — Он был четвёртым сыном клана Мин — второго по значимости после императорской семьи, и единственным омегой. В детстве он часто болел и порой даже лекари опускали руки. Но он выжил. Правда его организм недостаточно силён для потомства. Хосок знал это, однако не отступился от Юнги и связал себя узами с ним. Конечно, никто из народа не знает об этом, иначе они потребовали бы разорвать брак даже несмотря на то, как им нравится Юнги. Это понятно, потому что чистая кровь — наше всё, будь она проклята. — Когда я работал на ежегодной ярмарке, я слышал много слухов о том, что императорская семья ждёт пополнения, — тихо вклинивается Чонгук. Он боится ранить Чимина своими словами. Но вопреки волнениям, старший омега лишь нежно улыбается самими кончиками губ, наглаживая живот через плотную ткань накидки. — Это хорошо, так и нужно. Все должны думать, что это ребёнок Юнги. Я дам ему жизнь. Но он будет жить и воспитываться как сын Хосока и Юнги. Такая у него будет судьба. У Чонгука холодеет всё внутри морозным февралём. Разве это не слишком? Отдать своего ребёнка, видеть, как он называет папой кого-то другого и быть не в состоянии раскрыть себя ни словом, ни делом? Чонгук бы так не смог. Никогда в своей жизни, боже. — Это жестоко, — только и может выдавить он из себя. Но Чимин только недоумённо смотрит на него. — Ты о чём? Он будет воспитываться моими любимыми людьми, будет получать от них ласку, заботу и любовь. Разве я могу мечтать о большем? Юнги не может иметь детей, даже если очень сильно захочет. Сокджин… из-за своего прошлого он тоже больше не в состоянии выносить ребёнка, а Намджун бы смог завести детей только в союзе с женщиной-бетой. Поэтому это могу быть только я. Это то, что я могу сделать для себя и для них всех. Ты ещё слишком мало прожил, чтобы понять это. И это нормально, — Чимин выдыхает и снова продолжает: — На самом деле я сам всё это предложил. Общество со всех сторон давило на Юнги, народ неистово требовал наследника, и я видел, как Юнги плакал у себя в покоях. Я всего два раза в жизни видел, как он плакал. Первый раз из-за остроты чориге, а второй из-за того, что как бы сильно он ни пытался, Юнги не сможет выносить ребёнка. Хосок был в замешательстве и совсем не знал, как вытащить Юнги из того состояния, в котором он находился. И поэтому я решился на этот шаг. Я всё хорошо обдумал, придумал целый план, как скрывать Юнги и себя от людских глаз, чтобы кроме наших дворцовых слуг никто об этом никогда не узнал. Я не был уверен, что они согласятся на такое, и, если честно, мне пришлось поуговаривать, — Чимин тихо хихикает, прикрывая рот маленькой ладошкой. — Мне помог их убедить Намджун. Он привёл больше тысячи причин, почему это будет хорошим решением для Юнги и Хосока. И так всё случилось. И я чувствую, что это решение правильное. Я уже люблю то, что сейчас в моём животе. Но я также знаю, что Юнги, возможно, сможет полюбить его сильней, даже если мне сложно осознать, что в мире существует любовь сильнее, чем моя прямо сейчас. И я буду всегда рядом со своим ребёнком. Буду видеть, как он делает свои первые шаги, растёт, улыбается, учится, влюбляется. К тому же, даже несмотря на то, что мне плохо и прямо сейчас снова начинает тошнить, я уверен, что смогу выносить ещё парочку детей. — Чимин начинает смеяться, задирая голову, до выступивших слёз, и отсмеявшись, продолжает: — Так что всё в порядке. Ты же знаешь, что у нас необычный гарем. Мы больше похожи на стаю. По крайней мере, Хосок называет нас так. А ещё он называет нас своими цветами. И я знаю, что неважно, кто из нас бы выносил и родил ребёнка, мы всё равно воспитывали бы его вшестером. И дети любили бы нас в равной степени, не углубляясь в такую банальную и старомодную чертовщину, как общая кровь. Нас будут связывать узы гораздо крепче крови, и я собираюсь вложить всего себя в эти узы, так что они не смогут разорваться ни в этой жизни, ни в каждой следующей. Чонгук чувствует себя в равной степени близким и далёким от них. Он тянется рукой и будто бы даже хватается за их следы — в художественной комнате Тэхёна или музыкальной веранде Юнги — но будто бы всё равно не достигает их. Но вместе с тем ему кажется, что они все чувствуют одну и ту же боль. И на вкус она такая же, как у Чонгука. И ему кажется, что он понимает их. Об этом ли говорил Сокджин, когда сказал, что они похожи? Что они оба могут получить то, что хотят, только если небо разойдётся и повернёт время вспять? Говорил ли Сокджин о своём прошлом? Что он имел в виду? Чонгук чувствует себя таким маленьким и тёмным. Но правда в том, что он как губка — готов впитывать их боль, будто вместе с материнским молоком. Если это хоть немного сможет облегчить их ношу. Но говорить об этом вслух Чонгук не решится, потому что это будет слишком дерзко и самонадеянно с его стороны. Правда… разве его уже не считают дерзким? — Ты потрясающий, — только и говорит в итоге Чонгук. — Спасибо. Люди вокруг делают меня таким. Я окружён потрясающими людьми, — улыбается Чимин. — И один такой сидит напротив меня. И у меня, похоже, скоро появится серьёзный конкурент. — Чимин подмигивает, а Чонгук шокировано откашливается. — В смысле? — Ну, если всё сложится хорошо, то скоро ты станешь частью нашей стаи и тоже сможешь завести детей, если захочешь. Я был бы рад, если бы у нас был полный двор детишек. Это как найти в их глазах своё продолжение, понимаешь? — Лицо Чимина становится шутливо-серьёзным. — Только сразу предупреждаю, что твои дети должны слушаться моих, потому что я вообще-то первый родился и съел примерно на две тысячи плошек риса больше, чем ты. И я как бы выше тебя по статусу, — долго притворяться у омеги не получается, и он заливается смехом к собственной шутке, а Чонгук как-то естественно улыбается в ответ, хоть мысли о собственных детях кажутся ему глупыми и дикими. В последнее время улыбки даются ему всё легче. И каждая следующая улыбка приносит ещё больше радости, чем предыдущая. А ещё Чимин даже о самых сложных временах говорит так легко, что невозможно погрузиться в темноту всерьёз. И это тоже кажется Чонгуку потрясающим. — Мне нужно немного другого воздуха, так что нам срочно надо отдохнуть за пределами замка. Куда бы ты хотел? — Чимин упирается руками в свои бёдра и выглядит при этом комично и нежно одновременно. Широкие рукава его белого кимоно спадают почти до самой земли, оголяя нежные кисти его маленьких рук. Чонгук всё ещё этой хрупкости не может перестать удивляться. И теперь осознание того, что в Чимине есть ещё кто-то, пробуждает в Чонгуке какую-то доселе неведомую омежью нежность. Как омега к омеге. Будто не только они, но и их омеги могут подружиться, пусть даже чонгукова сейчас всё ещё висит распятой на кресте посреди мёртвого пшеничного поля. — Может… к Сокджину? — спрашивает Чонгук. Это как-то вырывается само собой, потому что он давно не видел старшего омегу, будто целая вечность прошла. И Чонгук чувствует, что так много вещей изменилось с тех пор, что он сам будто даже немного другой. И он уже не боится признаться себе в том, как часто думает о старшем: о его слегка насмешливом взгляде, странных вопросах, неторопливой гордой походке — и почему-то тоска поднимается в нём из самой глубины. Он только недавно понял, что тоскует по Сокджину. Как если бы он действительно скучал. — Отличная идея. Я как раз вчера ныл Намджуну о том, как сильно хочу его увидеть. Что ж, пора вернуть Сокджина домой. Я приведу себя в порядок и выйду, подожди немного, — Чимин озорно подмигивает младшему и скрывается за дверью зимнего сада.***
Они сидят вдвоём друг напротив друга, пока паланкин монотонно потряхивает вверх-вниз. Чимин скучающе подпирает подбородок рукой и смотрит на сменяющиеся виды домов через маленькое окошко. Чонгук долго собирается с мыслями прежде, чем спросить: — А Тэхён? — Что Тэхён? — Ты говорил, что тем, кто выносит и родит ребёнка, можешь быть только ты. Но что насчёт Тэхёна? Он тоже омега, и с Императором его связывает несколько десятилетий. — Тэхён, он… очень свободный, понимаешь? — Чимин улыбается, всё ещё не отводя глаз от окна, и легко поглаживает свой живот. — Он всегда таким был. Ценил свободу больше, чем что-либо. Он без этого кислорода просто не проживёт. Хосок знает это, поэтому ни за что бы не позволил ему запереть себя в дворцовых стенах, даже если бы Тэхён и правда этого захотел. Такая вот у них любовь, — в чиминовом голосе каждый раз при одном упоминании о своих любимых столько нежности появляется, что хочется его от всего мира укрыть, чтобы никто не видел любви такой внеземной совсем, богами данной только для того, чтобы вознести до небес, никак не ниже. И Чонгуку просто нечего на это ответить.***
Они заходят в Дом Кисэн через главные ворота, и воспоминания того вечера одно за другим обрушиваются на Чонгука. Прошло так мало времени, но для него будто маленькая жизнь от рождения до смерти произошла. Здесь всё точно так же, как он помнит: низкие столики, по центру двора деревянный подиум, окружённый потухшей с ночи берестой, и маленькие домики ровными рядами вдоль. Небо куполом вокруг домиков синее-синее, сияющее своей чистотой и глубиной. Каменная дорожка под ногами расчищена от красных листьев, и необыкновенная обеденная тишина перекликается с шумом ветра и звуком колокольчиков из храма неподалёку. Они приближаются к главному дому, и Чонгук слышит чёткие отстукивания чангу — и чем ближе они — тем сильнее ощущается вибрация земли от этих звуков. Чонгук заходит в Главный Дом следом за Чимином, и взору его предстаёт с десяток красивых омег. Они вышагивают друг за другом по кругу в такт барабанов. У одних на головах тяжёлые книги стопкой, у других подносы с круглыми фруктами. Они все как на подбор — тонкие, хрупкие, длинноволосые и ухоженные. Их руки прячутся за спинами, а вышитая блёстками одежда льётся за ними тихой рекой. Сокджин стоит в центре круга и будто возвышается над ними всеми одной только аурой. Его собранные наверху волосы украшают розовые амариллисы, а распахнутая магоджа открывает взору белое чогори, вышитое голубыми цветами. На его шее звёздами блестят серебряные нити — и весь он такой неземной и высокий, что у Чонгука снова перехватывает дыхание. Сокджин держит в руке тонкую длинную указку и дарит лёгкие удары любому, кто начинает выбиваться из ритма. Он комментирует ошибки громко, но сдержанно, и хлопками меняет направление движения. — Сиюн, держи спину ровно! Ынха, не делай такие большие шаги! Сокджин говорит что-то ещё, но у Чонгука уши барабанными ритмами закладывает. Потому что Сокджин такой… другой: его аура, запах, манера говорить, его откровенная красота — всё это на каком-то совершенно ином уровне. Чонгук всё ещё не падок на красоту, но взгляда своего открытого отвести не сможет, даже если сильно постарается. — Сокджин-и такой красивый, когда работает, — восхищённо выдыхает Чимин. — Только лицо бледное, он так устал. Чонгук переводит взгляд на Чимина. Он смотрит точно так же. Все в этом помещении смотрят на Сокджина так. Нет, всё же по-другому. Восхищение в их глазах перешивается со страхом, завистью и желанием превзойти его. Чонгук ухмыляется как-то фатально, потому что в душе понимает: превзойти Сокджина им не удастся и за тысячу жизней, так что думать об этом так нелепо. Чимин машет рукой Сокджину, и тот, замечая их, останавливает всех, объявляя двадцатиминутный перерыв. Звуки чангу умолкают, а омеги-девушки и омеги-парни быстро разбегаются в разные стороны, кланяясь им по пути и одаривая Чонгука завистливо-восхищёнными взглядами. Не то, чтобы его это способно было задеть. Сокджин медленно подходит к ним, будто не по земле ходит, а по волнам плывёт. И сердце Чонгука отмирает и движется к нему навстречу, совсем без его ведома, устремляется к нему без разрешения, и Чонгук его даже остановить не успевает. — Мы принесли тебе обед из Кёнбоккуна, — Чимин широко улыбается и машет рукой с упакованной в шёлк деревянной коробкой. Но Сокджина, похоже, совсем не интересует обед, потому что он приближается к Чимину, смотрит на него сверху вниз, а потом подбородок его приподнимает и целует глубоко. На виду у Чонгука, на виду у всех, кто ещё не успел покинуть помещение. Будто оголодавший, не видевший сто лет ласки дикий зверь. И когда Чимин закрывает глаза и наклоняет свою голову, забыв обо всех вокруг, Чонгук на секунду может видеть, как сталкиваются их языки в диком неистовом танце, интимном, страстном и по-особенному жарком. Господи боже, разве так можно? Так открыто и перед всеми? Чонгук чувствует, что начинает задыхаться. Что-то горячее и скользкое поднимается прямо со дна его живота к желудку, оно обжигает и мутит сознание, размывает зрение добела. То, как они целуются — красиво, через настоящее наслаждение — заставляет его внутреннюю омегу вдруг обрести силы, чтобы пытаться сорваться с креста через боль и изнеможение. И это выше чонгуковых сил, поэтому он выбегает на улицу и прикладывается лбом к холодной стене. Горячий пар густыми облаками вырывается изо рта, он будто перегрелся на солнце в самый разгар лета, хотя на улице затяжная холодная осень. Он делает глубокий вдох и выдох, ещё один, и ещё. Сначала приводит в норму дыхание, потом зрение, последним возвращается слух — треском веток, шуршанием сухих листьев, звоном колокольчиков и чьими-то голосами за углом. Чонгук не собирался подслушивать, но обострённые сейчас чувства сами вылавливают суть, заставляя омегу так и замереть у стены. — Господи, Сокджин такой противный. Думает, раз сосёт Императору, то может вести себя так высокомерно. Он смотрит на нас, как на букашек, ненавижу! Голос высокий — такие Чонгуку не нравятся. Они едкие, кислотой под кожей растекаются и жгутся изнутри, вызывая зуд. — Сокджин — хэнсу Дома, так что это его работа, — отвечает другой голос. Более спокойный и сдержанный, но не менее почему-то отталкивающий. — Но это не даёт ему права так задирать нос. Все знают, что он был подстилкой предыдущего Императора, так что пусть не строит из себя аристократа. В нём течёт такая же грязная кровь, как и у нас. — А я говорю, что он ведьма. Красота его точно дьявольская, а внутри он прогнивший весь, как столетнее яблоко. — Ещё и бесстыжий такой. При всех омегу Императора целовать — это верх неприличия. Не знаю, как господина Чимина, дай Всевышний ему здоровья и благодати, от его порочных губ ещё не стошнило. Он такой хрупкий и нежный, я бы на его месте на метр к хэнсу не приближался. Чонгук сжимает кулаки. О чём они говорят? Хватит! Прекратите! Из головы всё пропадает — остаётся только ультразвук, дикое биение собственного сердца и потрескивание костей, когда он сжимает свои руки в кулаки. Чонгук хочет их остановить, он хочет их… разорвать. Он может это сделать. Он… господи. Чонгук не знает, откуда в нём поднимается волна необъятной ярости, он просто хочет их всех заткнуть навсегда. Ультразвук усиливается, становится непереносимым для ушей, из них вот-вот польются горячие ручейки крови. Они не знают Сокджина, они не знают Чимина. Они ничего не знают! Разве они могут знать, что Сокджин нашёл его посреди двора и спас его сердце? Разве они знают, что Сокджин подарил ему новый смысл для существования? Разве они знают, насколько сильно умеет любить Чимин, чтобы никогда не оттолкнуть губы Сокджина от себя? Они не знают этого, так что им стоит замолчать. Чонгук хочет, чтобы они замолчали. Вены вздуваются на его загорелых руках, и Чонгук впервые в жизни ощущает такую силу в себе, в своём теле, в своём сердце. Он почти делает шаг вперёд, чтобы совершить нечто ужасное, — чтобы задавить, уничтожить их, разорвать на куски, словно хищник, дикое животное, что лишилось рассудка. И откуда только в нём всё это тёмное и доселе неизвестное — оттого пугающее сильнее, чем что-либо до? Хорошо, что сделать шаг вперёд он не успевает, потому что кто-то перехватывает его плечи и прижимает к себе. Ультразвук мгновенно покидает его голову, возвращая звон колокольчиков, шелест ветра и дикое биение собственного сердца. Тяжёлое дыхание вырывается из груди облаками тепла, а перегретое тело начинает остывать и покрываться мурашками на осеннем ветру. Что это было? — Дыши, всё хорошо. Всё в порядке, — этот голос, эти руки, этот запах — это всё Сокджин от и до — Чонгук его теперь почему-то даже на другом краю земли почувствовать сможет. И он держит Чонгука в своих руках крепко и сильно. И голос его из транса выводит, из самых глубин ярости. Его голос тихий, но не терпящий неподчинения. Чонгук сжимается в его руках, и сила, что бурлила в нём секунду назад, покидает тело. Чонгук вдруг чувствует себя дико уставшим и будто не спавшим несколько дней. Сокджин мягко отстраняется от него, но ладонь сжимает сильно, держа в сознании, и уводит за собой обратно в Главный Дом. Чимин, который всё это время был рядом, идёт следом. И они молчат. И боже, это молчание такое тяжёлое, что сердце сжимается до точки — в стремлении эту тяжесть разбить до песка и развеять куда-то в сторону северного ветра. Чонгук не знает, что с ним было. Он будто бы не контролировал свой разум так же, как и тело. Что теперь он должен делать? Что должен чувствовать? Он должен испугаться? Должен извиниться? Сокджинова рука сжимает его так сильно и правильно, что Чонгук больше ничего кроме этого чувствовать не может. И слова из него вместе с чувствами-фениксами через горло вылетают. И сгорают, едва соприкоснувшись с миром. — Они говорили ужасные вещи, — всхлипывает Чонгук. — Я просто хотел… Они говорили… Сокджин останавливается, сжимает его руку ещё крепче: до синих следов, до болезненного хруста костей, и Чонгук чувствует, как спина старшего напрягается и как его позвоночник почти не может выдержать такого давления. — Я знаю, что они говорили, — Сокджин не поворачивается, поэтому Чонгук не может собрать его выражение лица у себя в голове. — Но в любом случае, ты не должен был делать то, что собирался. Чонгук хочет спросить, что он собирался делать? Потому что даже он сам не знает ответа. Собирался ли он их уничтожить? — Чонгук-и, — голос Чимина просачивается в разум мягкостью и привычной нежностью. Он подходит к Чонгуку и ставит свою ладошку ему на плечо. — Что бы они ни говорили, нам не стоит реагировать на это подобным образом. Нам вообще не стоит на это реагировать. Даже если Сокджин не заслуживает этой ненависти? — Почему? — вместо этого спрашивает Чонгук. — Потому что именно это и означает быть омегой Императора, Чонгук, — Сокджин поворачивается к ним, и в голосе его, в его взгляде и осанке Чонгук только боль видит. Господи, он видит боль такую, что почти не может её стерпеть, не закричав и не разорвав себе горло. Чонгук не очень хорошо читает людей, но этого и не требуется, потому сокджинова боль на виду вся, открытая и большая настолько, что её невозможно игнорировать. Кто Сокджин такой, чтобы так волновать Чонгука? И какая история стоит у него за спиной, расправляя чёрные почти осязаемые крылья? — Разве это причина, чтобы не защищать себя? Разве это повод позволять ужасным сплетням распространяться? Разве у вас нет власти, чтобы прекратить это? — спрашивает Чонгук, стараясь звучать спокойно, но как это вообще возможно, когда внутри всего его нутра сокджинова боль гнёзда вьёт? — Неважно, как много власти у меня есть, я не смогу искоренить эту ненависть. Пусть даже буду обладать всей властью этого мира. — Почему? — только и продолжает спрашивать Чонгук. Ему плевать, если его сочтут дерзким и бестактным. Ему всё равно, если он нарушает нормы приличия, налегая и надавливая. Потому что ему нужен этот ответ. Потому что Чонгук, возможно, ещё никогда не чувствовал себя таким близким к ним. — Потому что в этом суть людей, Чонгук. Я думал, что это всё рождается из боли. Но когда я избавил это место от боли, всё стало только хуже. Я могу предложить им доступ к знаниям этого мира, хорошую еду, красивую одежду, ночлег и безбедное будущее, но им всё ещё нужна будет причина для ненависти. Неважно, что я предложу, — этого всегда будет мало. Потому что такова людская природа. Если альфы берут свою силу из злости, то омеги — из зависти. И это не искоренить. И власть тут совсем ни при чём. — Сокджин выглядит уставшим и немного раздражённым. Он потирает свою переносицу, прикрывает глаза, глубоко вздыхает и негромко говорит: — Лучше пойдёмте домой. Сокджин отпускает его руку, и Чонгуку нестерпимо хочется снова за неё ухватиться, даже если сокджинова хватка сломает ему все пальцы. У Чонгука на самом деле было ещё много вопросов, но он не осмелился их задавать прямо сейчас. Он шёл за Сокджином, и Чимин поравнялся с ним, мягко взяв за руку. Он поглаживал большим пальцем его руку и ободряюще улыбался, как делал это всегда. — Не принимай всё близко к сердцу, Чонгук-и. У Сокджина просто была тяжёлая неделя. Один омега из Дома плеснул кислотой в лицо другому, и Сокджину пришлось разбираться с этим. — Чиминово лицо неприятно искажается, и Чонгуку тут же хочется как-то это исправить. Господи, но что он может сделать? Он полностью бессилен перед той большой болью, с которой столкнулся. И был этим ошеломлён. — Второй омега умер сразу: разъело кожу на шее, и он больше не смог вздохнуть. Вот, что делает с омегами зависть. Сокджин много пережил будучи кисэн, и достаточно настрадался из-за своей красоты и зависти к ней, так что он всегда очень болезненно переносит подобные истории. Он переживает их словно свои, даже если пытается это скрыть. Сокджин-и думает, что сможет нас отвлечь от своего состояния напускной манерой говорить грозным голосом. — Чимин легко смеётся и тело Чонгука немного расслабляется. Вот, Чимин снова делает это с ним — успокаивает, дарит какое-то чувство теплоты и дома. Он знает Сокджина будто бы лучше всех в этом мире, и потому так легко считывает его мысли, чувства, всю его душу. Чонгук задаётся вопросом, хватит ли ему этой жизни, чтобы когда-нибудь понимать Сокджина так же? — Так что Сокджин расстроен не из-за этих глупых слов, которые наговорили те люди. Верь мне. Это давно не трогает его… никого из нас. Потому что это малая цена за то, что мы можем быть вместе. Поэтому и ты не давай этому сломать себя, ладно? — Чимин крепче сжимает его руку. — Пожалуйста. — Я постараюсь, — выдыхает Чонгук вместо пустых обещаний. Он не знал, получится ли у него. Потому что правда в том, что его совсем не задевали завистливые взгляды омег в его сторону, и он уверен, что не подействовали бы и слова. Но он не мог не среагировать на то, что кто-то говорит такое о людях, для которых Чонгук хочет стать чем-то большим, чем он есть на самом деле. И это тёмное, что пробудилось в нём сегодня, на самом деле очень пугало. И Чонгук не знал, как обрести власть над этим чувством. Но также он знал, что хочет защитить этих людей больше, чем что-либо в своей жизни. — Позволишь мне сесть с Сокджином в один паланкин? — спросил Чонгук. У него не было никакого плана, но он точно чувствовал, что должен был поехать вместе с ним. Было кое-что, над чем омега думал целую неделю, и наконец у него было, что сказать. Чимин удивился, но понимающе кивнул. Господи, Чонгук был так сильно благодарен за чиминово сверхчеловеческое понимание.***
Сокджин сделал вид, что не заметил, как Чонгук взобрался в паланкин следом за ним. Он лишь поставил свой острый подборок на руку и безучастно смотрел в окно. И боже, он всё ещё оставался таким красивым, и Чонгук знал, что на самом деле скучал по нему, как если бы он правда имел на это право. Он не знал, как стоило описать то, что он чувствовал к Сокджину. Это была не любовь, но что-то более глубокое. Они были похожи. Чонгук почему-то чувствовал, что они были одинаковыми. Даже если боль Сокджина превосходила чонгукову в сотню раз. Даже если сейчас Чонгук не мог с ней справиться. И именно поэтому он должен был обрести более сильный голос, чтобы разбить эту тишину. — Я нашёл другой ответ. И он кажется мне правильным. Возможно, было слишком дерзким начинать разговор первым, но он чувствовал, что должен был. Сейчас. Потому что он правда долго искал этот ответ внутри себя. И потому что он хотел заполнить ту пропасть, что была между ними хоть чем-нибудь. Сокджин перевёл на него задумчивый взгляд, но продолжил молчать. — Спросите меня снова, — решительно сказал Чонгук. — О чём? — Какая разница между слоном и блохой? На сокджиновом лице, кажется, проскользнуло мимолётное удивление. Он раскрыл свой белый веер с розовым драконом и размашисто обмахнулся пару раз. Лиловые кисточки веера зашелестели в тишине. — Какая разница между слоном и блохой? — всё же повторил Сокджин. В его голосе была заинтересованность и будто бы даже нетерпение. — Между ними нет никакой разницы. Слон может съесть блоху, но и блохи могут съесть слона. Блоха не станет слоном, как и слон не превратится в блоху. Просто потому что слон был рождён слоном, а блоха — блохой. И это, пожалуй, единственное, чем они отличаются. Сокджин смотрит на него долгую секунду, продирающе и по-настоящему глубоко, а потом смеётся. Криво, высоко, некрасиво. Так, как Чонгук слышал это в самый первый раз. Так, как он успел полюбить этот смех сейчас. И ему больше не страшно самому себе в этом признаться. — Ты всё-таки такой забавный, Чонгук. Говоришь такую милую чушь, — Сокджин снова смотрит на него сверху вниз, немного надменно и остро. И боже, лучше так. Пусть лучше смотрит на него так, чем с бесконечной болью, которую Чонгук пока не может выдержать. — Признаю, твои рассуждения мне нравятся. Сокджин больше ничего не говорит. Они продолжают ехать в тишине, только колокольчики с острых крыш мелькающих домов дребезжат на открытом воздухе и разносятся по ветру звонкой мелодией. — Я слышал о том, что случилось в Доме. Мне жаль, — всё же нарушает тишину Чонгук, не желая с ней мириться. Пусть даже теперь она не давящая и не тяжёлая. Просто потому, что он не хочет терять ни одной минуты наедине с ним. Только не теперь, когда отчаянная смелось переполняет его. — Здесь не о чём сожалеть. Альфы, омеги — в сущности неважно. Все пытаются получить то, чего у них нет. Вот и всё. — И я такой же? — Чонгук не хотел этого спрашивать, но всё выходит наружу само-собой, будто без его ведома. Он сжимается сильней под удивлённым взглядом старшего и нервно сглатывает. Его опять сочтут слишком дерзким. — А ты как думаешь? — Сокджин смотрит на него выжидающе. И правда в том, что у Чонгука уже есть ответ. Пусть даже он ему не нравится, пусть даже он противной слизью в лёгких расползается. Потому что, наверное, он и есть та самая блоха, что жаждет стать слоном. — Я думаю, что ничем не отличаюсь от них, — его голос предаёт его, сипит и почти исчезает под конец, а сердце наполняется тяжестью. Сокджин задумчиво оглядывает его, снова раскрывает веер, обмахиваясь. Чонгук засматривается на его тонкие запястья, увешанные серебряными нитями браслетов. — Почему? — только и спрашивает Сокджин. Разве это не очевидно? — Потому что тоже хочу получить то, чего у меня нет. Любовь, преданность, внимание, чувство нужности, дом. — Что ты хочешь получить, Чонгук? — Семью. Из всего, что он хочет получить — это самое ему необходимое. Он хочет этого больше, чем что-либо в своей жизни. — И что ты готов отдать за это? — Всё, — выдыхает Чонгук. Сокджин надменно улыбается и вальяжно откидывается на бархатную подушку. — Тогда ты отличаешься. Потому что ты не хочешь этого просто так. Потому что ты готов отдать за это всё, что у тебя есть, даже если у тебя ничего нет. Поэтому Намджун признал тебя. Поэтому Чимин открылся тебе. — Откуда вы знаете об этом? Сокджин выглядит как человек, который знает всё в этом мире, так что Чонгуку пора бы перестать удивляться. Между ними пропасть в пятнадцать лет, а по ощущениям в несколько тысячелетий. И Чонгуку не дотянуться до него, по крайней мере не сейчас. — У стаи нет секретов. Кажется, где-то он это уже слышал. Чонгук не знает, что на это ответить, но, похоже, Сокджину это и не нужно. Он немного наклоняется вперёд, будто желая поведать младшему какую-то тайну, и Чонгук неосознанно тоже тянется вперёд, словно магнитом, хоть внутри всё и поджимается так трепетно и сильно. — И раз часть стаи уже признала тебя, то ты на правильном пути, детка. Это нелепое непристойное прозвище, снова. Но Чонгук теперь тянется за ним. Потому что это значит, что старший омега не потерял к нему интерес, что он всё так же заинтересован. И поэтому Чонгук готов на него отозваться. Не только мыслями, но и телом, и своей голой душой. Сокджин о чём-то задумывается, а после, с глубоким вдохом откладывает веер на золотой бархат подушки и протягивает ему свою руку. Чонгук знает, что это значит. Его учитель по этикету провёл несколько лекций по традициям императорского гарема. Старший омега протягивает руку младшему, и тот должен её поцеловать, а после приложиться к ней своим лбом в немой клятве покорности и послушания. Этот жест также означает, что старший омега готов покровительствовать младшему омеге. Оберегать и защищать его от невзгод судьбы, возложенной на его плечи. Всевышний, значит ли это, что Сокджин признаёт его? Не просто как человека или омегу, а как часть стаи. Чонгук не знает, почему его сердце ещё не лопнуло словно мыльный пузырь, поднявшийся до самого неба. Он обхватывает неожиданно вспотевшими и похолодевшими руками сокджинову руку и касается её дрожащими губами в сухом поцелуе, не чувствуя ни земли, ни неба, ни собственного тела. А после прикладывается горячим лбом к прохладной коже и произносит тихое надрывное «спасибо», что из самой его груди рвётся — мотыльками, бабочками, прямо к Сокджину в уши, в рот, в глаза, в кожу, куда-то в глубину, куда почти невозможно добраться. Сокджин, кажется, затаивает дыхание, мягко отнимая руку. Чонгук нечеловеческими усилиями сдерживает себя, чтобы не потянуться следом за ней, хоть в самый ад, хоть куда-нибудь ещё. — Пока рано меня благодарить. Ты должен очаровать Императора, он наш вожак, так что ты уж постарайся, — Сокджин подмигивает и вылезает из паланкина первым, когда слуга открывает ему дверцу. Чонгук даже не заметил, что они приехали. Младший вылезает следом, к нему присоединяется Чимин — чистый, светлый, без умолку болтающий и, кажется, тоже всё знающий, будто на каком-то другом уровне. Они что, так сильно чувствуют друг друга? Чонгук останавливается на полпути и почему-то не может сдвинуться с места от своей догадки. Ноги его будто плавятся прямо в каменную дорожку под ним. То, что на их телах есть метка Императора — неоспоримый факт, но может ли быть такое, что… они мечены друг другом тоже? Что на теле каждого есть ещё четыре метки помимо императорской? Иначе как объяснить их связь? То, как они чувствуют друг друга, будто бы общаются между собой не говоря, не касаясь, одними только мыслями и глазами, даже на расстоянии. Разве такое вообще возможно? Разве человеческое тело способно принять столько меток? И если у него всё получится… сможет ли его тело принять их все? — Чонгук-и, всё в порядке? — Чимин тормошит его плечо и обеспокоенно смотрит в глаза. — Да, всё хорошо, спасибо, — Чонгук улыбается в ответ. — Пойдём в Дом, тут холодно. Пока ещё рано об этом говорить. Пока что Чонгук от них ещё так сильно далеко. Но у него теперь есть Чимин, есть Намджун. Сегодня его признал Сокджин — тот, к кому Чонгук испытывает что-то такое потрясающе огромное, что просто физически пока не способно поместиться в его сердце. Всевышний, он так сильно хочет с ними остаться. Если бы только Император одарил его своим вниманием, Чонгук бы что угодно сделал. Они заходят в Кёнбоккун, Чонгук смотрит на двери, что ведут в тронный зал, где проходят очередные дебаты по поводу деления земель на юге страны, и он лишь уповает на то, чтобы Хосок не свалился с ног в конце этого изнуряющего дня. Намджун не рассказывал много, но из его разговоров Чонгук понял, как много и тяжело работает Император. Как отдаёт своей стране и своему народу всё своё тело и душу, как изо дня в день старается облегчить их жизнь, их тяжёлую судьбу после полной разрухи, оставленной его отцом. Намджун сказал, что это хосоково искупление, но Чонгук так и не понял, что это значит. Если бы он мог сделать для него хоть что-то. Для них всех. На чонгуково плечо ложится тяжёлая сокджинова рука, отвлекая от всех мыслей, заполонивших его голову. От старшего веет чем-то цветочным, лёгким и свежим. Его длинные волосы щекочут чонгукову щеку и шею. — Ещё рано говорить, но добро пожаловать в стаю. В сокджиновых насмешливых глазах снова купаются звёзды, серебряные нити спадают водопадом вместе с шоколадом волос. Они не виделись несколько минут, но Чонгуку снова кажется, что прошла вечность. Сокджин к Чонгуку опять так близко-близко, что тот задыхается. И тяжесть на его плече от сокджиновой руки такая приятная, и омега внутри Чонгука тянется к этой руке, хочет прильнуть, приласкаться немного, но руки её кровью истекают на каменном кресте, и Чонгук не знает, как освободить её от этой агонии. — Спасибо, — только и может выдохнуть он. Чонгук не знает, что в этот момент Сокджин видит в его глазах, но улыбка старшего становится широкой и очень хитрой. Он тянется кончиком веера к чонгуковому подбородку, немного царапая чувствительную кожу шеи, и поворачивает его голову к себе, очень близко, неприлично и обжигающе близко, и выдыхает горячо: — Я приму твою благодарность позже, детка. Когда попробую тебя на вкус, в ту самую ночь, сразу после Императора. Сокджин уходит, оставляя Чонгука с красными стыдливыми пятнами по всему телу, горячим лбом и совсем без воздуха. И воющей омегой внутри, что сдирает кожу в кровь, освобождая свою правую руку.***
Сокджин идёт вдоль коридора к своей спальне, мягко держа Чимина за руку. Тот едва успевает за его размашистыми шагами. Сокджин старается отвечать приветствиями на поклоны прислуги, но внутри горит весь в красном пламени. Он надеется, что его откровенные слова подействовали на чонгукову омегу, что смогли хоть немного её пробудить. То, что сегодня Сокджин видел у Главного Дома — было её отчаянным криком о помощи. То, как Чонгука поглотила ярость, как его омега была готова разорвать сквернословящих на куски, как стремилась защитить тех, кто уже успел отпечататься в ней. Нет сомнений, что чонгукова омега отзывается на каждого из них. Но хватит ли этого, чтобы освободить её? — Всё плохо? — участливо спрашивает Чимин, сильнее сжимая его руку в своей ладошке. — Ты и так знаешь. Его омега просит о помощи, но наших усилий совсем недостаточно. — Нам стоит сказать об этом Хосоку, — утверждает младший. — Да. Я не хотел его вмешивать, потому что ты и так знаешь, в каком сейчас положении весь мир. И Хосок делает всё, чтобы избежать войны. Я не хотел его тревожить. Но мы не сможем справиться одни. — Хосок наблюдает за Чонгуком, я чувствую это. Думаю, он и так обо всём догадывается. Его сильный альфа всё чувствует. Мне кажется, он скоро вмешается. Верь мне, Смеральдо. — Чимин заводит его в свою комнату, не отпуская рук. — Я верю, милый. Лучше скажи мне, как наш малыш поживает? Я так соскучился по нему, с ума сходил оттого, что не мог прикоснуться к нему. Ты хорошо заботишься о себе? — Сокджин дёргает завязки чиминовой чогори и распускает первый слой сорочки под ним, щекотно поглаживая чуть выпуклый живот младшего. — Более чем, Сокджин-и, — смеётся Чимин, стараясь вывернуться из рук омеги и избежать щекотки. — Как насчёт того, чтобы я остался на всю ночь и гладил твой прекрасный животик? — Только если вместе с этим будешь рассказывать мне сказки. — Ты хочешь, чтобы весь замок снова не спал всю ночь из-за твоего хохота? — Сокджин начинает ещё сильнее щекотать младшего, пока у того хрустальные капельки слёз не выступают в уголках узких глаз. — Откуда ты знаешь мой коварный план? — Чимин начинает щекотать его в ответ, за что получает несколько влажных чмоков в шею, щёки и пухлые розовые, такие любимые Сокджином губы. Позже, когда они лежат вместе, укрытые перьевым одеялом, Сокджин думает о том, что Чонгук, наверное, совсем на них не похож. И Сокджин был неправ. Он думал, что омеги черпают свою силу из зависти. Сам он черпал её из боли и мести и, наверное, всех судил по себе. Но Чонгук слеплен из другого теста. Он черпает свою силу из любви. В одном только Сокджин не ошибся — Чонгук станет лучше их всех. За окном звёзды ласкают тёмное небо, бьются камушками о стекло, растворяются в ночной тиши. Чимин крепче прижимается к нему, и Сокджин чувствует, что скоро всё изменится.***
Стеклянные клавиши отзываются прекрасными звуками в ответ на чонгуковы пальцы. Лунный свет проникает через стекло, превращает пыль в блёстки, озаряет всё синим сиянием. Сегодня Чонгук снова не спит. Но не кошмары прошлого волнуют его сердце, а бесстыдные слова Сокджина. Эти слова залезли в него и разожгли синий огонь, и теперь Чонгук весь горит внутри. И он не знает, как этот огонь в себе усмирить, не дать ему разгореться до пожара, ведь сознание то и делает, что подкидывает образы: Сокджина, что плывёт вдоль ярмарочных рядов жарким летом; Сокджина, что протягивает ему свою руку для поцелуя; Сокджина, что танцует на деревянном подиуме перед Домом Кисэн в ту самую ночь… За последнее воспоминание Чонгук цепляется особенно, пытается в своём воображении восстановить его плавные движения, его ровную осанку, натянутые плечи и разлёты тканей в движении. Его пальцы неосознанно восстанавливают мелодию сокджинового танца, звук за звуком, пока Чонгуку не удаётся полностью погрузиться в тот волшебный момент. И вокруг всё исчезает, когда мелодия льётся из инструмента, плывёт по стенам, по полу, сплетается с лунной синевой. А потом всё стихает, чонгуково сердце дрожит, а громкие хлопки вдруг кажутся звуками грома среди тишины. — Хорошо играешь, — звучит откуда-то из-за спины, хрипло и остро. Этот голос сопровождается звонкими хлопками ладошек, что быстро стихают, вновь оставляя звенящую тишину. — Но не помню, чтобы давал позволение кому-либо заходить сюда. Чонгук испуганно вскакивает со стула, резко поворачивается и сразу склоняется в глубоком поклоне. Ком подкатывается к горлу, какой-то холодный и волнительный. — Простите мне мою дерзость, Ваше величество. Его руки трясутся, холодная капля пота скатывается с виска по щеке. Чонгуку не нужно видеть, чтобы знать, кто сейчас стоит перед ним. Супруг Императора — Мин Юнги, без всяких сомнений. Ведь эта веранда со стеклянным пианино в центре — его пристанище. Чонгук слышит тяжёлый хриплый выдох, а после — шаркающие шаги и шелест ткани. — Выпрямись, — слышится ближе и оттого более холодно. Чонгуку почему-то страшно поднять свой взор на старшего, но он пересиливает себя и… теряется на мгновение. Потому что Мин Юнги совсем не такой, каким являлся ему в видениях и пёстрых представлениях воображения. Супруг Императора… маленький. Миниатюрный, низкий, с иссиня-чёрными волосами, собранными в хвост, перевязанный шёлковыми лентами. Чёрное кожаное топхо перетянуто металлическими ремнями, а под ним лёгкая ткань вышитого красными маками кимоно. Пряди волос выбиваются из хвоста, спадают тёмными ручейками на узкие плечи. И хоть Чонгуку и приходится смотреть на него сверху-вниз, он каждой клеточкой кожи ощущает леденяще-кипящую силу, исходящую из тела омеги. Его глаза блестят, словно нефритовые метеориты, и Чонгук стыдливо уводит взгляд, не в силах выдержать такого давления. Мин Юнги выглядит мрачным. Недосягаемым, далёким и холодным. И Чонгук не уверен, сможет ли когда-либо до него достучаться. — Я прощу тебя, потому что очень устал, чтобы ругаться. — Юнги распоясывает ремни и сбрасывает топхо прямо на пол. Дорога вымотала его физически, и всё, чего он хочет, — это есть, спать и к Хосоку. Нужно поскорее вытащить супруга из самовольного заточения в собственном кабинете. — Спасибо за Ваше великодушие. — О, как раздражает. Оставь эти формальности, — старший омега закатывает глаза, складывая руки на груди. — Как скажете, Ваше… — И это тоже можешь не говорить. Я просто Юнги. Ты же Чонгук, верно? — раздражённо выдыхает старший, всё же поднимая накидку с пола и кидая в сторону бронзовой софы, привезённой откуда-то с Запада. — Да, — тихо отзывается он. Интересно, Чонгук хоть когда-нибудь перестанет удивляться замашкам императорских омег? — Ровно такой, каким тебя описывал в письмах Хосок. Младший сглатывает, сердце его так и продолжает проламывать стальные прутья рёбер. Император говорил о нём, он помнит о нём, ещё не забыл. И ночью приходил послушать его мелодии не просто так. Господи, если бы Чонгук был немного смелей и мог первым заговорить, смог бы он стать хоть на шаг ближе к Нему? Не потому что Хосок — Император, а потому что Хосок — вожак стаи, частью которой Чонгук так отчаянно желает стать. — Я могу узнать, что он писал обо мне? — Он писал, что ты немного дерзкий и склонен ко лжи, — Юнги изгибает тонкие губы в улыбке. — И что ты используешь мою комнату как место для музыкальной медитации. — Я же уже извинился, — бурчит Чонгук, заламывая пальцы от неловкости. Юнги смеётся, задирая голову и оголяя розовые дёсны, и у Чонгука дыхание перехватывает, уходит куда-то из его рта и не возвращается. У Мин Юнги уникальная красота — не кричащая о себе на весь мир, как у Сокджина или Чимина, но та, что изнутри через улыбку льётся или через его нефритовые глаза, или из маленьких кожных пор, или ещё откуда-то из глубины. И на это не насмотреться даже за несколько веков. — Я могу идти? — спрашивает Чонгук, не в силах вынести столько новых для него чувств за один только день. — Постой, — вдруг говорит Юнги, сразу прекращая смеяться. Он заметно мрачнеет, чёрные росчерки бровей ползут друг к другу, губы сжимаются в прежнюю розовую полоску, а от кожи отходит всё тепло — и весь он становится почти белым. — Та мелодия, что ты играл… это был Танец Семи Ночей? — Наверное. Сокджин танцевал под неё, когда я впервые увидел его в Доме Кисэн. Я пытался восстановить её в своей памяти сегодня. Чонгук не знает, что сейчас происходит в Юнги, но эта резкая перемена его пугает. Он сделал что-то не так? — Сокджин, — при одном этом имени лицо Юнги болезненно морщится, — правда танцевал под неё? — Да. Он отдавался музыке словно своему давнему любовнику у всех на глазах в ту ночь, когда я это видел. Он был… прекрасен. Словно эта музыка была создана специально для него. — Ясно, — выдавливает из себя бледный омега. Чонгук не знает, что происходит, но ему очень хочется как-то утешить старшего омегу. Всевышний, если бы он был в силах хоть что-нибудь сделать. Возможно, Чонгука снова назовут дерзким, но он должен хотя бы попытаться что-то изменить. — Этот прекрасный инструмент, сколько бы я на нём ни играл, признаёт только ваши пальцы. Я был бы до глубины души признателен, если бы был удостоен чести услышать, как вы играете, — Чонгук старается перевести тему на единственную страсть старшего омеги, музыку. Если верить словам Чимина, это должно сработать. — Ты слишком наглый для того, кто без разрешения пробирался в мой зал и использовал инструмент как заблагорассудится. Но так и быть, я сыграю. Только потому, что этой ночью я не против слушателя. Цвет так и не возвращается на лицо Юнги, но черты его маленького лица выравниваются и весь он становится спокойней. И пусть тонкая морщинка так и не покидает его лица, этого для Чонгука уже достаточно: если он сможет сделать для них хоть что-то, чтобы им стало чуточку легче. Чтобы то тёмное и обременительное, что они несут на своих плечах и в своих сердцах, покинуло их на драгоценные мгновения. Чонгук понимает, что сделает всё ради этого. Юнги садится за рояль, вдруг становясь будто бы ещё меньше. Его тонкие бледные пальцы касаются стеклянных клавиш — ласково, нежно — будто к любви всей своей жизни, и он начинает играть. Музыка льётся Чонгуку в уши, в нос, в поры кожи, в душу. Она откликается от стен, резонирует с полом, перемигивается с синим сиянием луны, проникает куда-то глубоко, и так неистово, так надолго. Инструмент в руках Юнги превращается в чуткую любовницу, что ждала его сотню лет, — такая ласковая, тонущая в истоме, в предвкушении изумительной ночи, страстной, обжигающей, нежной. Она истлеет при первых же солнечных лучах и станет тайной, общим секретом только между ними двоими. Троими. Потому что Чонгук чувствует себя причастным к этой ночи, к этой луне, к звёздам, к тому, что сейчас происходит между музыкой и Юнги. И это так невыносимо красиво, что в Чонгуке переворачивается всё, сжимается, снова разжимается. То перехватывает дыхание, то снова одаривает жизнью. Юнги умирает в этой музыке, потом снова возрождается, и так почти до самого утра. До тех пор, пока Чонгук не засыпает на бархатной софе рядом. И ему снится музыка. Никаких кошмаров: ни воя собаки, ни красной травы, ни застывших в боли лиц родителей — ничего из того, что заставляло его всегда держать глаза широко открытыми. Под веками был только ворох ночных крылатых монстров. А сейчас лишь блаженная темнота и музыка, музыка, музыка.***
Чонгук просыпается всё на той же софе, когда осенние лучи ласкают его холодом через стекло. Юнги в зале уже нет. Лишь тонкий шлейф его приятного аромата, которым пропитаны все ноты, всё ещё не выветрился через открытое окно. Чонгук прикасается к своей щеке и будто бы чувствует на ней остывшее прикосновение и почти неуловимый аромат альфы. Значит ли это, что Хосок приходил сюда этой ночью? Что смотрел на него, касался его? Или это лишь его разбушевавшаяся фантазия? Лишь обломок сна или видения. Чонгук выпутывается из вороха помятой одежды, разминает затёкшее от неудобного ночлега тело и обнаруживает в собственной руке серебряный ключ. И что-то горячее подкатывается к самому горлу. Он мчится по коридорам дворца, пытаясь подобрать нужную выемку для ключа в дверях. Отмахивается от прислуги, что всё время предлагает ему помочь умыться или переодеться. Всё это становится неважным, когда он находит ту самую дверь неподалёку от своей комнаты. Руки дрожат, но он всё же отворяет её, чтобы в пустом зале обнаружить рояль из чёрного стекла, прозрачного, через которое видна каждая струна и молоточек. Чонгук почти задыхается, когда прикасается к нему, почти умирает от переполняющих его чувств. На крышке рояля одиноко лежит тигровая лилия, а с ней и записка. Чонгук трясущимися руками открывает её, пытаясь удержать уплывающие буквы. «Я позволил себе наблюдать за тобой ночами, когда твоя мелодия звала меня. Прости мне мою несдержанность. И поэтому прими мой подарок. Я хочу следующей ночью так же наслаждаться твоей музыкой». Чонгук не знает, может ли его сердце быть более полным, чем сейчас. Он не может удержать всё в себе: нахлынувшие эмоции сочатся через каждую клеточку его тела, а омега внутри так сильно дрожит, что вот-вот сорвётся с креста и падёт на тёплую землю — измученная, уставшая, но больше не удерживаемая ничем, кроме самой себя. Чонгук берёт в руки тигровую лилию и долго смотрит на неё. Он слишком много знает про цветы, чтобы игнорировать её значение. «Пожалуйста, полюби меня» Господи, что делать, если Чонгук уже? Он видел Императора один раз, один лишь раз говорил с ним, один раз смотрел ему в глаза. Но не один раз чувствовал его. Не один раз разбирал его аромат среди других, не один раз думал о нём. Чонгук чувствует, как каждая клеточка его тела и души отзывается на него, на них всех. И возможно, судьба его матери не передастся ему. Возможно, всё, что с ним происходило до, было создано для этого момента. Чонгук не знает. Он уверен лишь в одном. Этим холодным осенним утром он возрождается заново.Всех дорогих в тебе я нахожу И весь тебе — им всем — принадлежу.