Огненный

Тсуна полыхает. Он сжимает и разжимает руки — они появляются у него не впервые, но такие — маленькие, слабые, мягкие — пожалуй, все же да. Он двигает крохотными, на его взгляд, пальцами на ногах, вдыхает ртом, пристально следит за тем, как поднимается грудная клетка, втягивается живот — и вновь все приходит в первозданное, очень условно говоря, состояние. Гокудера наблюдает за этим, затаив дыхание: человеческие черты джинна проявляются медленно, друг за другом, и тот с холодноватым, льдистым любопытством следит за этим, походя изучая вновь меняющееся тело. — Изначально тела у джинна нет, — говорит он совсем недавно — может быть, полчаса назад? Гокудера плохо помнит. В тот момент он искристым пожаром перемещается в сторону, за плечо Гокудере, и один из огненных языков холодно лижет его щеку — Гокудера подскакивает, а джинн хрипло смеется. — Сама наша суть — огонь, — говорит он, скользя по кругу на прежнее место. Столб пламени склоняется, словно заглядывая Гокудере в глаза, извивается, будто примеряясь, как бы его обнять. — Нас нельзя ранить. Наше пламя нельзя погасить. Мы умираем, только когда становимся пустыми, будто древний кувшин с вином, которое давным-давно выветрилось, а внутрь набился песок. — Но ты не можешь оставаться рядом в виде… — Гокудера бестолково взмахнул руками: он еще был растерян, все-таки не планировал действительно призывать настоящего джинна, — в виде струи пламени. Выглядишь, как новый взгляд на ветхозаветных ангелов. Тсунаеши-огонь склонился к самому его лицу, и Гокудере почудилось, будто он видит хитрую усмешку и язвительный прищур раскосых глаз. Тсунаеши хмыкает, отвечая: — Ангелы… — Он отстраняется и крутится на месте, взвивается вверх, стремительно опадая. — Во всяком случае, ты не первый говоришь мне о необходимости более… приземленного образа. — Огонь подвигается ближе, и Гокудера думает: его пристально разглядывают. — Хочешь, чтобы у меня был человеческий облик? Что ж, ладно. Но где я буду жить и спать, чем питаться, чтобы поддерживать его? Как только я почувствую опасность, я вновь обращусь огнем — и будет славно, если не съем тебя в ту же секунду. Знаешь, — он шепчет — голос его вкрадчив, а искры, появляющиеся сами собой, ведь и горит он не от сгорающих поленьев, шуршат громко и особенно напряженно в сложившейся тишине, — от огня джинна умирать гораздо мучительнее, чем от обыкновенного. Ты не дышишь газом, ты вдыхаешь огонь, а наш огонь так, — его голос восторженно вздымается ввысь, — любит кислород, который необходим людям для жизни. Мы пожираем его, пожираем вместе с ним плоть и кровь… Изнутри и снаружи. — Он отодвигается, как-то резко почти что объявший его со всех сторон. — Решай. Обычно люди отказываются. Боятся. Пока не поздно. Но Гокудера не может удержать в руках, в голове, да хоть бы на языке уже такое привычное любопытство, что мотает крашеной головой. — Будешь жить у меня. Еды хватит, спальное место я предоставлю. — Ммм, — Тсуна тянет, снова скользит по кругу, прижимается к Гокудере так, словно уже примеривается, как бы удобнее его сожрать. Но Гокудера держится. И, кажется, Тсуна решает отдать ему честь, отстраняясь сразу на три метра. — Что ж, отлично. Превращусь в человека. Буду маленьким и слабым… опять. — Он как будто вздыхает — и искорки так и сыплются откуда-то сверху длинного «тела» огненного демона, исполняющего желания призвавшего. — Надеюсь, ты сможешь меня развлечь. А теперь не приближайся, ага? Не хотелось бы поглощать тебя, находясь наполовину в смертном теле. Давай, стой в своем смешном круге и смотри. И он смотрел. Тсунаеши стал красивым человеком — с карими раскосыми глазами, смотревшими с постоянным легким презрением, высокомерно и холодно, с изящными ладонями человека, которого бы с самой огромной бережностью препроводили в музыкальную студию, — длинными и тонкими пальцами. Спустя какие-то секунды на них появилось несколько колец, по одному мановению руки джинна. Высокий, гибкий, с кожей цвета кофейной пенки — такой, заботливо приглаженной жарким южным солнцем. С плавными изгибами обнаженного, невероятно притягательного даже в чисто эстетическом смысле тела. По крайней мере, сначала Гокудера представил, как нарисует с Тсуны несколько десятков эскизов, а уже потом, заливаясь краской, почувствовал, как надрывно бьется в груди сердце и что-то горячо скручивается внизу живота. Тсунаеши поднял на него почти злой — и одновременно снисходительно-покровительственный взгляд. Усмехнулся, показывая острые клыки в уголках большого рта. — Пахнешь жизнью, Гокудера Хаято. Накорми меня вкусным обедом и, так уж и быть, я исполню твое первое желание. Гокудера выдохнул. Тсунаеши продолжал усмехаться.