Насколько ты замечательный

      Когда-то давно ему уже приходилось сталкиваться с чем-то подобным. Бессонница, не дающая спокойно существовать, а тем более реализовывать себя в творчестве. Быть может звучит и нелепо, но у Лихта чаще всего получалось что-то придумать именно во сне. Все необходимые мелодии и ноты сразу же появлялись в голове, стоило ему проснуться и вспомнить, что же он услышал в этот раз. Обычно парень запоминал именно звуки из сна, нежели то, что происходило в нём. И Тодороки такое положение дел ни капли не расстраивало, потому что проблемы он здесь не видел.       Зато он видел её в своём плохом настроении, раздражительности, которая превышает все допустимые нормы (несколько разбитых очков Лоулесса готовы выступить свидетелями) и в синяках под глазами. Проблема преследует его только пару дней, но уже хотелось выть.       Но пожалуй самым главным неудобством сам пианист считал, что теперь работа ему банально не давалась. По ночам он почти не спит, лишая себя всех возможных идей и продвижения в написании чего-то нового. Поэтому в последнее время Лихт только и делает, что наигрывает разнообразные произведения, в надежде вдохновиться хотя бы с их помощью. И если бы это действительно работало, Кранц перед ним сейчас не сидел и не попивал чаёк с таким видом, словно в него влили всё спокойствие этого жалкого мира. Неплохая теория, Тодороки почти готов в неё поверить, когда вспоминает каким ходячим кошмаром стало его терпение и спокойствие. Вернее, полное их отсутствие.       Не заметить изменений в поведении своего подопечного Розен просто не мог. В таких делах он был удивительно сообразительным и каким-то излишне заботливым, словно глаз намётан подмечать любые детали в изменении чужого поведения. Лихт честно пытается оправдывать это тем, что Кранц опасается, как бы они с Хайдом не устроили очередную драку (чего не происходило уже долгое время, учитывая… некоторые изменения в их взаимоотношениях. Тодороки отказывается называть это, чёртовыми ванильными отношениями). Пытается. Но получается плохо, ибо в душе парень прекрасно понимает, что к ним Розен испытывает чуть ли не родительские чувства, отчего и появилась какая-то необъяснимая (или скорее паранормальная) чуйка, имеющаяся только у заботливых родителей. Не то чтобы пианист был хоть сколько-то против… Ладно, он просто не хочет признавать, насколько сильно его это смущает.       И теперь Тодороки почти не удивляется, замечая чужие взгляды, явно подталкивающие его начать разговор. Замечая и старательно игнорируя, конечно же. В конце-концов сдаваться парень не привык и начинать говорить первым, тем более на ту тему, которую он предпочёл бы скорее закопать на заднем дворе вместе с настоящим виновником бессонницы, точно не собирался. Тем более, Розен сам всё начал, так пусть спрашивает, если ему так интересно по какой причине Лихт вынужден обнимать по ночам только плюшевого дельфина.       Пианист считает, что победа за ним, когда Кранц наконец сдаётся первым и отставив чашку, произносит: — Как думаешь, в чём причина твоей бессонницы? — Тодороки забирает все свои слова назад (с явной неохотой) и готов признать поражение. Не в бровь, а в глаз. Спасибо тебе за это большое, добра тебе, Розен.       Пару секунд Лихт пытается собрать разбегающиеся мысли в кучу, что можно считать далеко не самым простым занятием, если вспомнить о тех жалких часах сна, которые он имеет в своём инвентаре. — Некое существо на протяжении нескольких дней устраивает по ночам бесчинства, — пианист к своему великому неудовольствию видит очень толстый намёк в ухмылочке мужчины, но добавив в свой взгляд фирменное и натренированное на Лоулессе: «Фу, нельзя», успокаивается, продолжая говорить, — И всё это в моей квартире. Посоветуй номер хорошего экзорциста.       Помните про чудовищную сообразительность Розена? Кажется Лихт готов её возненавидеть. — Хайд всего лишь ходит к холодильнику по ночам, тебя не может это так сильно бесить. И если я достаточно хорошо тебя знаю, то… — нет, пожалуйста, не продолжай, услышь мольбы одного бедного ангела с недосыпом и перестань быть настолько понимающим, подобное просто незаконно, — Дело в том, что тебе плохо удаётся спать, когда его нет рядом?       Финита, товарищи. Тодороки даже не сдерживает нечто, напоминающее очень постыдный писк, когда предположение произносится в слух. Хотя, скорее не предположение, а чистейшая правда.       На самом деле с Лихтом уже случалось подобное — когда он только начинал свою карьеру пианиста и был вынужден постоянно переезжать. Крайне редкие встречи с родными, пусть и невольно, но сказались на нём (сквозь зубы, шипя и поглядывая крайне недовольно, парень всё-таки признаёт, что на самом деле скучал). В то время ему с трудом удалось привыкнуть к новому ритму жизни, перед этим изрядно помучавшись с многоуважаемой госпожой бессонницей. — Пожалуйста, выжги из своей памяти наш разговор. И свою нелепую догадку тоже, — найдя где-то на дороге жизни лишнее бессмертие, пианист поглядывает на маленькие подушки лежащие на диванчике. Если кинуть одну в Розена, интересно, он сильно разозлиться?.. Нет, всё-таки на такие социальные эксперименты, попахивающие русской рулеткой, парень ещё не готов. — Так я был прав? — Кранц сидит, улыбается, и кажется думает только о том, что следует купить ещё немного ромашкового чая для двух детей, которым он точно скоро понадобится. Где-нибудь через недельку или две, в зависимости от того, пробила ли гордость Тодороки потолок или пока ещё можно не опасаться незапланированного ремонта. — А по мне не видно? — фыркает, дуется и скрещивает руки на груди. Действительно, как ребёнок.       Менеджер смотрит на календарь, подсчитывая, когда им может понадобиться ромашковый чай. А без снотворного можно точно обойтись, уж с этим сами справятся.

***

      Проходит ещё целая неделя, прежде чем Лихт наконец признаёт, что продолжаться так больше не может. Невыносимо. Невыносимо кое-как передвигаться (он подозревает, что и это получается сейчас исключительно из-за выносливости Евы), почти ничего не соображать и рвать нотные листы, не имея возможности придумать хоть что-то не режущее слух. И нет, пианист совершенно точно не закрывает глаза на настоящие причины своего недовольства, на вас навели иллюзию и вам только кажется.       Выход тут вроде как простой (возможно окно, но это только запасной вариант) — поговорить с Хайдом и обсудить творящуюся вакханалию. Но чтобы подобное действие стало доступным, нужно открыть все концовки переступить через себя, чего Тодороки давно не приходилось делать. Но и продолжаться так больше не может.       И когда наступает прекрасная пятница, Лоулесс как и всегда встаёт поздней ночью, и явно стараясь не нарушить сон пианиста, пытается вылезти из-под одеяла как можно незаметнее. А когда встаёт, вновь забывает про тапочки, оставляя их рядом с кроватью. Дверь закрывается и Лихт приоткрывает глаза. Как же он на самом деле устал. За какие грехи ему не удаётся игнорировать поздние подъёмы вампира? Так хотелось бы не обращать на них внимание и спокойно спать. Но нет, парень всегда будет просыпаться от прикосновений чужих рук, когда Хайд пытается как можно незаметнее выползти из его объятий. В такие моменты у пианиста с трудом получалось держать себя в узде и контролировать желание скинуть кое-кого на пол, чтобы не мучался со своей никчёмной аккуратностью.       Тодороки про свои тапочки в виде кроликов никогда не забывает. И про любимый плед с цветочками тоже. На кухне обычно было холоднее, чем в остальных комнатах и он не какой-то там бессердечный вампир, способный терпеть это, а поэтому считает необходимым взять с собой вещи, согревающие при одном только взгляде на них.       Стараясь идти как можно тише, парень крутит в голове всевозможные варианты диалога. Почему-то Лихт даже ожидает услышать в свой адрес такое колючее: «Ты мне надоел». Да, при недосыпе думать и впрямь получается очень плохо. Пианист на секунду останавливается, усмехаясь своим мыслям. И что с того, если так всё и есть? Действительно, что с того…       Сразу зайти на кухню почему-то не решается. Смотрит издалека и совершенно ничего не понимает. В первую очередь себя и свои действия. Зачем он только пришёл сюда.       Неделю назад Лоулесс обзавёлся ужасной привычкой открывать холодильник и использовать его вместо светильника. Как будто бы обычный свет мешал ему работать над своими несчастными книжками и стихами, за написание которых он не так давно взялся. Хотя Тодороки не до конца понимает, с какими проблемами мог столкнуться вампир, раз это так сильно повлияло на его поведение. Тот факт, что совсем недавно Хайд отказывался отходить от него даже на шаг, а теперь чуть ли не избегает, говорил о довольно серьёзных и малоприятных переменах.       Думая обо всех пустых днях последних двух недель, Лихт теряет остатки терпения и здравомыслия, практически бесшумно заходя на кухню. Но увлечённый своим занятием Лоулесс не замечает этого. Возможно оно и к лучшему, ведь парень теперь спокойно может совершить целое нападение.       Без предупреждений или любых других слов, пианист обнимает Хайда со спины, попутно укрывая того частью своего пледа и игнорирует то, как вампир вздрогнул от неожиданности. Тодороки всего лишь сжимает в руках края чужой футболки, но складывается ощущение, как будто бы совершает самое настоящее преступление, если доверять слишком быстрому сердцебиению Лоулесса. Наверное не стоило утыкаться носом в чужую шею, пусть это уже и вошло скорее в привычку. Так было бы спокойнее и этого адского сердцебиения он бы не замечал. — Почему ты не спишь, ангел-чан? — немного лениво тянет вампир, что ни капли не соответствует его настоящему состоянию в данный момент.       А Лихт чувствует, что имеет право хотя бы в этот раз быть честным и не думать о смущающих последствиях. Он может быть честным, находясь в полумраке кухни и обнимая преступно тёплого вампира. Или ему он только чудится таким. Будь проклят недосып и его последствия, Хайд уже начинает казаться тёплым. — Потому что не спишь ты, — даже звучит как-то неправдоподобно. Словно и не им сказано, а кто-то просто очень профессионально подделал его голос.       Но парень ни о чём не жалеет, ощущая лёгкую дрожь чужих рук — и когда только успел переплести их пальцы? Вот же демон проклятый, — и едва заметный поцелуй в висок. Этого почему-то всегда хватало и душа не просила чего-то большего. Самых простых действий достаточно, чтобы почувствовать себя лучше, довериться и позволить делать с собой почти что угодно.       На него накатывает сонливость. Приятная, плавная и умиротворяющая. Словно объятия заменили мамины колыбельные и справились с поставленной задачей в сотню раз лучше. И конечно же Хайд сразу же замечает это, прошептав что-то себе под нос, только после этого чуть громче спрашивая: — Я могу тебя отнести обратно? — честно говоря, Тодороки плохо помнит, что тогда ответил. То ли промычал тихое согласие, то ли просто кивнул головой, не находя в себе сил на большее.       Слух у него, к слову, всегда был выше всяких похвал. Именно поэтому завтра он будет требовать объяснений тихому: «Мне начинает казаться невозможным подобрать подходящие слова, чтобы описать насколько ты замечательный», и литрами пить ромашковый чай, заботливо завареный Кранцем. Чтобы нервы не шалили и он перестал делать первые шаги, иначе получается не по статусу.