— Какаши… Это для тебя. С праздником. — Девушка смущенно протянула подрагивающими руками коробку среднего размера, которая была аккуратно и видно, что с любовью, завернута в праздничную бумагу. Она сжимала защитный картон тоненькими пальчиками так сильно, словно боялась — вот-вот и подарок исчезнет из её рук.
— Знаю, скорее всего ты скажешь опять, что не нужно и не стоит, но… Это важно, пожалуйста. - Вздохнув, Сорано осмелилась поднять взгляд и, как не удивительно, пожалела об этом, чувствуя, как земля уходит из-под ног, а в груди вновь порхают стеклянные хрустальные бабочки, начиная свой до боли знакомый танец - часто-часто взмахивая разноцветными крыльями, танцуя, и словно наяву царапая внутренности и её девичье сердце.
Воздух становится тяжелым и вязким, не давая дышать полноценно, словно наполняясь еще больше запахом стоящего напротив мужчины —
запах железа и крови. Запах грозовых туч и дождя. Запах леса и потрепанных пыльных страниц из книги.
Его собственный запах, от которого у неё кружилась голова, а колени предательски дрожали, норовя отказать в поддержке в любой момент. Лисица могла бы согласиться даже на то, чтобы дышать вместо обычного воздуха — им.
Она всегда боялась смотреть ему в глаза, но постоянно делала это. Возможно, это своеобразная форма мазохизма, понятная и существующая в форме, известной только ей.
Она боялась его прикосновений, но каждый раз лежа у себя в кровати или оставаясь наедине с собственным ураганом внутри, отчаянно и стыдливо признаваясь самой себе в мысленном преступлении, она ловила себя на желании ощутить мужские, сильные, и грубые от нелегкой судьбы руки на своей девичьей невинной коже.
Серые глаза, тёмные сейчас, словно те самые грозовые тучи, внимательно и с толикой удивления наблюдали за девушкой. Это не первый раз, когда она дарит ему подарки. Но этот подарок точно был особенный.
Для нее. И он видит это во всех её движениях и во взгляде.
Это не первый раз, когда он с жадностью рассматривает её все ещё по-своему детское лицо, сравнивая с той маленькой девочкой, которой он её помнит. Он, кажется, знает каждую её родинку на лице. И он все еще не забывает, не смеет.
Он знает — неизбежно неизбежное. Всему приходит конец и новое начало. А ему надо признать поражение. Он проиграл. Проиграл в этой тяжёлой и долгой войне с собственным разумом и черствым сердцем.
Она не та малышка из его давних воспоминаний с их первой встречи. Перед ним стоит девушка, которую он любит. По-настоящему любит. Он никогда не влюблялся в женщин, не отдавал им сердце, он никогда не любил никого так, как её. Какаши даже не уверен в том, что он не болен.
Да, черт, он определённо болен. Болен его девочкой.
Миниатюрной, такой родной и хрупкой, а уж поверьте, ему об этом известно больше всех — он знал, когда и почему Сорано проливала из-за него слезы.
Она может кусаться, грызть зубами землю, царапаться, выпускать колючие шипы, но он видел и чувствовал её шторм внутри. За столько лет она стала для него как открытая книга. Он лелеял надежду, что это было только для него.
Глупец.
В те моменты он думал, что так нужно, что так правильно. Она не должна испытывать к нему такие чувства. Во-первых, он в разы старше ее, а это неправильно, такие девочки как она должны влюбляться в своих ровесников, должны проливать слезы по молодым глупым парням. Которым он готов был
собственными руками проделать дыру в груди, пусть только посмеют позариться на его Счастье и заставить её плакать.
Как жаль, он такой трус, что не смог пустить стрелу отчаяния прямо в грудь самому себе.
Во-вторых, он погряз во тьме, а его руки пропахли запахом железа и крови, которую никогда не смыть. Хоть сдирай кожу, от него никуда не деться. Он не хочет запятнать то светлое, что у него есть — Сорано. Он не заслуживает такого ангельского и чистого дара свыше.
А Какаши уверен — это подарок судьбы, которая либо смеется над ним, либо сжалилась и посылает к его прогнившей душе луч спасения в виде Сорано.
Прямо-таки его личный ангел-хранитель.
Он в своих кошмарах, что до сих пор ему снятся, помнит, как руки дрожали, как его грудь разрывало от бессилия во время военных сборов и на самой войне.
Она сражалась. Он мог больше не увидеть её. Он мог потерять свой свет.
И он готов был целовать проклятую землю в тот момент и рыдать как младенец от счастья, когда её белая, как свежевыпавший снег, макушка замаячила перед его глазами. Он был готов отдать душу небесам в тот самый миг, но лишь благодарил всевозможных богов за то, что видит её. Чувствует
её тепло и поддержку. Она даже потратила оставшиеся силы на то, чтобы облегчить ему боль от тяжелого ранения. Ну не глупая ли. Еще и рыдала в три ручья. Из-за него ли? Кто знает.
Ведь он поступал как взрослый мужчина?
Он поступал как мудак. Рвёт и кромсает юное глупое сердце, содрогаясь каждый раз от её взгляда. Все еще такой же. Все еще тёплый.
Хатаке уверен, что её любовь согрела бы целый мир. Но он эгоист, который не хочет делиться этим теплом и любовью с другими.
А её взгляд все еще такой же. Все еще понимающий. Что она может понимать? Она же ребёнок.
О нет, друг мой, она уже давно не глупое дитя.
И ты.
Это знаешь.
— Спасибо. — Он даже не говорит в своё оправдание в этот раз ничего, не заставляет её вновь краснеть и пугаться. Он благодарит её скорее даже не за подарок, а за то, что она у него есть. А знает ли она, что есть у него?
Какаши принимает подарок из её рук, словно нарочно соприкасаясь своими пальцами с девичьими холодными, задерживаясь так на долю секунд.
Кажется, она нервничает, переживает. Он невольно даже усмехается неслышно, а Сорано и не видит, благодаря его маске.
На самом деле он смущен. Он не знает, что делать в этот раз, потому что сейчас всё идет не так, как надо. Взять подарок, поблагодарить еще раз, открыть дома?
Нет. Она ждёт, точно чего-то ждёт.
А ему и не сложно, самому интересно свернуть с начертанной судьбой петли, вставая на новую развилку. Но вот только куда — неизвестно.
Известно и желанно.
Девушка наблюдает своими лисьими глазами, вздрагивает и едва слышно выдыхает, когда чувствует его тепло. Она удивлена, смущена, потому что сегодня Какаши не возражал. В её голове сразу же поселился рой мыслей, одна другой не лучше. Почему? Но она замирает невольно, ловя на периферии новое движение.
Как же так, он что, откроет подарок прямо сейчас, сидя на этой чертовой скамейке?
Нет-нет-нет, она не перенесет, точно разрыдается.
Вот, похоже, что уже.
Сорано благодарила небо, что Какаши не слышит, как бьется её сердце — точно загнанная в клетку птица
, тук-тук-тук. Быстро и нещадно.
Испуганно отвернувшись от разглядывающего содержимое коробочки мужчины, девушка незаметно для себя начала заламывать онемевшие пальцы от волнения. Она знает каждое слово, выведенное на бумаге аккуратным почерком, каждый завиток. Потому что переписывала его тысячу раз. А может еще больше? Не сосчитать.
— Это… Шарф. А еще книги. Я, кстати, связала сама. Ну, шарф. — Чуть не хлопнув себя по лбу от наиглупейшего уточнения, Сорано продолжала упорно рассматривать родные пейзажи вечерней Конохи, прислушиваясь к тихой и еле слышной трели птиц где-то недалеко, стоя спиной к предмету своего воздыхания и набираясь сил на слова, которые она репетировала те же тысячу раз. Сама, перед зеркалом, перед фамильярами-лисами, с лучшей подругой. — Я-я знаю, что скорее всего у тебя есть шарф. Но я не видела на тебе шарф ни разу, ну и подумала, что связанный моими руками будет лучше. — Господи, зачем ты дал ей смелость говорить сейчас? Какую же чушь она несет. — В том смысле… Неважно. Там, кстати, еще письмо. Оно
очень важное для меня, я хотела бы… — Оборачивается, превращаясь в каменную статую. Сердце в пятки чуть ли не уходит, а живот скручивает так, что еще момент — вывернет от волнения.
У него что,
чуйка на скрытые письма? Он, кажется, даже не удостоил лишним вниманием содержимое, сразу же добравшись до шершавой поверхности бумажного конверта. Несчастного конверта, который лежал в одиночестве на деревянной поверхности скамьи.
Прочитал, прочитал, прочитал, прочитал. Как быстро? Может быть искал
те самые слова? Стало быть, просто не хочет знать, что там?
Она не может думать, словно разучилась составлять логические цепочки. У нее отнялось желание говорить, ведь в момент, когда её янтарные глаза, в которых отражалось закатное солнце, встретились с его — серыми, грозовыми тучами, посветлевшими на миг — она застыла и поняла простой приговор. Только начало этого адского суда.
Прочитал. Не нужно было спрашивать — ответ ощущался в наэлектризованном воздухе вокруг них. В его глазах. В том, как он нервно, но бережно, сжимал пальцами письмо. Словно напоминая самому себе, что это не сон и вся правда здесь, на этом чертовом куске бумаги.
Сорано ощутила себя настолько беспомощной, словно загнанная испуганная лань, выбежавшая на дорогу под колёса несущейся огненной повозки.
Какаши ощутил себя самым счастливым человеком на земле. Он не посмел себе выказать это сейчас. Но внутри него будто лопалось что-то невесомое на тысячи частиц, отпуская кровоточащую боль, а на её место принимая щемяще-солнечную, точно яркий-яркий рассвет, врывающийся в темную комнату.
Она преступница. Элегантная преступница, которая ведет его на привязи к эшафоту.
Он судья, который решает её судьбу прямо здесь и сейчас. Слова, еще не повисшие в воздухе — и она мертва. Убита этой огненной колесницей.
Внутри их маленького мира прошли часы, когда они смотрели друг на друга, не веря ни во что на этом свете — только в силуэт перед их глазами. Извне — всего пара секунд.
Из золотых, таких родных ему глаз полились кристальные слезы, которые девушка и вовсе не замечала, продолжая испуганно стоять, словно её ноги приросли к земле.
— Не стоит. Не плачь. — Какаши со вздохом и слабой улыбкой, скрытой за маской от его драгоценной, поднялся на ноги — настолько
легко ему было на душе, что казалось с плеч упала тяжелая ноша, которую он прятал глубоко-глубоко у своего потрепанного и старого сердца. Рука, все еще держащая исписанную бумажку, бережно смазала с девичьей молочной кожи солëную непрошенную влагу, оставляя на любовном послании серые мокрые пятна.
А Сорано казалось, что она сошла с ума или попала в гендзюцу. Он… Все еще здесь, настоящий?
— Хотелось бы сказать, что
сегодня очень красивая луна, да вот незадача… Её еще нет на небосводе. — Хатаке мимолетно поднял лицо, смотря на краснеющий закат. — Она передо мной. — На миллиметр
ближе. Глаза в глаза.
— Какаши… Я-, — Ещё
ближе, уже чуть увереннее.
— Она сейчас плачет.
Так горько плачет. Хотя и не должна… Особенно, если причиной являюсь я. — Перебил он, складывая ловким движением письмо и убирая его к себе в нагрудный карман жилета, чтобы было удобнее держать её миниатюрное лицо в своих руках. Что он и сделал.
Мужские пальцы нежно, насколько это возможно, поглаживали кожу на щеках Сорано, заставляя Лисицу пристально смотреть в темную сталь его глаз. И она смотрела. И тонула в этом штормовом океане.
— Ты всегда была для меня маленькой и несносной девочкой. Твой свет, твое тепло, твой смех, твоя печаль… Я ощущал их.
Всегда. — Что-то в его груди шевельнулось так ярко, так
больно, что Хатаке невольно нахмурился, стараясь отвести это наваждение подальше. — Я скучаю по тебе каждый раз, когда мы расстаемся на закате. Ты — мой маяк. Я, вечно отчаянный, чей путь лежал во тьме, не мог поверить в тебя. Раз за разом ты меня удивляла, порой и вовсе открывала мои уставшие глаза на самые простые вещи.
Преемник своего отца, Белый Клык Конохи, Копирующий ниндзя, Шестой. Какие бы титулы он не заслужил, а перед своей малышкой он был просто Какаши. Простой шиноби, который боится, чувствует. Всё, чего он так давно хотел — было перед ним. Пришло к нему в руки само. Обнажило в очередной раз израненную юную душу. Только в этот раз ошибки он не сделает. Не позволит.
Иначе своими руками сожжет собственное сердце.
— Я люблю вас. — Дрожащий, тихий, словно шелест ветра голос прозвучал где-то снизу. Сжавшиеся губы, прерывистое дыхание. — Я… Я так люблю тебя, Какаши… — Его солнце и его луна, его звезды и его рассветный лучик вновь заливается слезами, а он надеется, что все-таки от счастья.
И время прекратило своё действие заключив две души, словно светлячков, летящих на свет, в вакуум — Сорано, точно в замедленной съемке, увидела открывшееся лицо любимого. Его шрам, его родинка под губой, его точеный подбородок, будто сами боги ваяли всё это. И, кажется, девушка совсем сошла с ума и пропала, раз чувствует жар от чужого дыхания на своих губах. Никто не хотел действовать первым, точно боясь, что всё исчезнет.
В висках у обоих стучало и шумело.
— Прошу-… — И на неё нахлынули грозовые волны. Какаши впился губами в девичьи так жадно, ощущая себя одиноким путником в пустыне, нашедшим источник с водой. Жарко и мокро. Поцелуй вышел сумбурным, неожиданным, но оба не могли прекратить это безумие.
Изящные тоненькие руки ловко пробежались по широким плечам, притягивая еще теснее. Инари захлебывается вздохом, секундой поступившего воздуха в легкие, прежде чем намеревается уже сама нежно, неумело, но со всей любовью, припасть к
уже не чужим губам.
Одним резким движением она была тотчас же прикована всем телом к Хатаке, который обхватил одной рукой кукольную талию Сорано, а второй невесомо сжимал тонкую лебединую шею, направляя, иногда зарываясь ладонью в белоснежные мягкие волосы, играясь и бережно оттягивая, вызывая еле-еле слышные девичьи стоны.
Порочные.
Её губы едва ощутимо царапают заострённые клыки.
Она как-то так и представляла. А вот он убедился.
Несравнимо лучше, чем мечталось.
Происходящее заставляло его кровь в венах бежать быстрее. Какаши без особых усилий поднимает девушку в воздух, как пушинку, не разрывая поцелуй, соприкасаясь и обнимая её стан еще сильнее, а Сорано послушно хватается за его плечи, почти что впиваясь ногтями сквозь плотную ткань жилета шиноби.
Осознание, что теперь это
всё его, дурманит не хуже самого крепкого вина, и он на секунду даже смущается собственных мыслей. Какаши горячо выдыхает в поцелуй, нехотя отпуская из плена теплые и мягкие губы.
— Ты подарила мне целый мир. — Прошептал Хатаке, глядя на раскрасневшееся личико любимой, которая запыхавшись старалась восстановить своё дыхание. Его девочка. Такая милая, такая…
его.
Не сдержавшись, Шестой стал зацеловывать её щеки, нос, подбородок, изредка проговаривая низким баритоном слова-комплименты. Каждый узор и каждая родинка не остались незамеченными.
Самый обычный рутинный день превратился в сверхновую звезду.
Всего было много и, по его мнению, он не заслужил и половины этого счастья.
Какаши хотел бы уметь останавливать время, только чтобы возвращать этот момент в памяти бесконечно.
И весь мир был в его руках.
Она была и был он.
