Afraid

Если говорить простыми словами, то Бакуго хотелось всех и вся послать в геометрической прогрессии ещё в семь утра — потому что проснулся он не как обычно по будильнику, а из-за переполоха в комнате Киришимы, в котором он, конечно, разбираться не стал; потому что в ванной комнате отключили горячую воду до самого вечера, и душ он принять так и не смог; потому что даже сейчас, когда до начала занятий осталось всего двадцать минут в гостиной все сидели с траурным выражением лица. От гиперактивности Ашидо и Каминари Бакуго хотелось откинуться еще на первом году обучения, но на данный момент наблюдать за тем, насколько эти двое стали тихими, было почти невыносимо. И круглолиция. Эта чертова подружка Деку с вечным румянцем на щеках и ебучей улыбкой во все тридцать два зуба сейчас не улыбалась, не вытягивала уголки губ до самых ушей, а просто вытирала опухшие от ночной истерики глаза. Кацуки уже не впервой было наблюдать такую сцену. — Черт, — почти шепотом говорит Очако, роняя банку с растворимым кофе из своих рук. Кацуки замечает, как она бессильно вздыхает, закрывает крепко глаза и почти до побеления костяшек сжимает кулаки в отчаянной попытке сохранить контроль над ситуацией. Уточнять насколько удачной эта попытка была никто не стал, хотя все понимали, что из целого класса ей приходилось тяжелее прочих. И Бакуго не без скептицизма хочет отметить, что для обычной девчонки с верой во все — и только — хорошее, Урарака держалась просто блять отвратительно. — Эй, дерьмоволосый, — отвлекающим голосом хрипло парирует Кацуки, тыкая того кулаком в плечо, — включи телик, мне нет фарса смотреть на ваши кислые морды. Киришима ничего не говорит, но за пультом тянется, включая телевизор. Кацуки хочется ему врезать: даже он молчит, даже у него выражение лица такое хмурое, будто всё небо стая туч затянула. Телевизор включается почти беззвучно. Там идут новости, и Бакуго действительно не хочется слушать ещё о чём-нибудь произошедшем в реальном мире, но прежде чем кто-либо успевает переключить, ведущий телеканала начинает говорить о сражении. О пропавшем без вести Деку. Кацуки, кажется, скоро взорвётся: неужели чёртовы случайности должны быть такими подлыми? Киришима переключает канал раньше, чем он успевает что-то сказать, но теперь ничего не исправить — все лица в комнате становятся ещё более хмурыми и поникшими. Однажды Бакуго сказал, что его раздражает их извечная легкомысленность и весёлость — это не обо всех, конечно, но ему как-то не хотелось уточнять. Сейчас он думает, что лучше бы вернуть эту раздражительность, чем слушать тишину. Тишина душит. Урарака снова роняет банку на стол, и Бакуго рефлекторно поворачивается на шум. Круглолицую переклинивает и трясёт, её пальцы сжимаются до побеления костяшек, она ничего не говорит и больше не поднимает то, что уронила: лишь открывает настежь дверь в коридор — бесшумно, но практически оглушительно вместе с этим, потому что тишину, осевшую в комнате, кажется, можно раскрошить и смять. Бакуго замечает чужие слезы прежде чем Урарака успевает выйти из комнаты. И эта внимательность к последующим деталям ситуации, которая длилась уже не один день, его совершенно не впечатляет.

***

Ему правда хочется откинуться, пока он бредёт в академию: мысли заняты далеко не учебой. Поэтому, заходя в класс и садясь на стул, он все уроки лишь скрупулёзно осматривает невидимую точку на парте, только иногда отвечая на вопросы учителей. Вопросы, впрочем, в нем тоже интереса не вызывают. Как и у всех остальных: даже Момо говорит наизусть заученные ответы без доли интереса, ее голос тихий, в нем нет оттенка энтузиузма, и Бакуго от этого тошно. Только тупой бы не понял, почему весь месяц они ходят, словно кипятком облитые, но бремя данного осознания на Бакуго слишком тяжело давит — будто бы его придавило камнем, что очень долго ломает ему кости и, кажется, скоро проломит ребра. Тем, что он пытался все произошедшее игнорировать, Бакуго лишь подливал масла в огонь: чувство вины усиливалось, боль не уходила, как и вечная злость внутри. Злость не на других, злость на себя самого из-за того, что он Деку не смог удержать, что и поговорить они нормально не сумели, что теперь круглолиция на него волком смотрит, если смотрит вообще. Ловить себя на размышлении о сожалении перед Деку как-то непривычно. На кромке его загруженной головы теряется мысль: волноваться из-за бездумных поступков Деку? Серьезно? Ты умом тронулся? Бакуго тихо качает головой и сам себе отвечает, что да. Он в один момент понимает, что теперь в его жизни мало что правда поддается контролю, и его самоощущение не входит в этот список. Тишина коридоров академии вечером давит не менее сильно, чем утром в общежитии — все вдруг кажется пустым. Сегодня не было даже практики, где Кацуки мог бы выбить всю душу из тренировочных манекенов, дабы хоть как-то избавиться от груза, что ползет за ним хвостиком и не собирается отпускать. Он тяжело вздыхает, шаркая по чистому донельзя полу, и смотрит в окно: небо затянулось тучами. Под стать настроению, — иронично про себя хмыкает Бакуго с ноткой горечи. Когда он только собирается спуститься с лестницы, то встречается взглядом со Всемогущим: тот выглядит бледным и истощенным, в его пустых глазах уже нет прежнего геройского запала, и от этого Бакуго становится тошно вдвойне. Он глухо сглатывает вязкую слюну. Хочется раскричаться. — О, ты тут, — ласковым голосом произносит учитель, но Бакуго слышит в этом его голосе лишь копну разочарования вместе с топившей грустью. — Здравствуй, что-ли? — Ага, — в ответ хрипло говорит он. У Всемогущего под глазами залегли тёмные тени — наверное, специально себя нагружает работой, чтобы не думать о лишнем; он кажется ещё более иссохшимся, что, казалось, было невозможным раньше — сейчас это реально. Сейчас в его натянутой улыбке есть что-то сломанное, искривлённое, не подвластное описанию. Бакуго почему-то вспоминаются его бесчисленные попытки всем помочь — даже после того, как он перестал быть символом мира. Если сейчас символ мира сломался, то что с ними всеми? Тошинори вздыхает. — Послушай, мой мальчик. Я знаю, что это очень трудные дни для всех нас, но мы обязательно со всем справимся… Кацуки уже знает, что ему скажут: очередные дежурные слова о том, что всё будет хорошо, они со всем справятся, что это не вечно — всё несомненно изменится к лучшему. И Бакуго решительно думает, что все, с него хватит нравоучений. В печенках уже все это сидит блять. — Справимся? Мне насрать на будущее «мы справимся». Сейчас нам хреново. Мне, чёрт возьми, хреново! — в его голосе слышится явная усталость, но, к удивлению, никакой агрессии — даже для этого сил сейчас нет. — Ваши попытки приободрить нихера не помогают. У Бакуго внутри будто бомба взрывается, и после взрыва ничего не остаётся: пустое кладбище всего, что он бы хотел высказать, выкричать или выплеснуть. Это «мы справимся» — настолько далёкое от реальности, что у него даже верить не получается: на данный момент они в такой заднице, что ничего хорошего точно не светит. — Помни, юный Бакуго, ты собираешься стать героем, — Всемогущий ещё раз вздыхает, и у Кацуки такое чувство внутри, будто тот не выдыхал вовсе — просто стоял всё время, замерев. Возможно, просто всё вокруг потеряло счёт времени. Всемогущий легко хлопает Кацуки по плечу, наверное, в попытке придать сил. Он дёргается, но даже не огрызается: всё равно это бессмысленно. Учитель уходит, и Бакуго замечает, что тени за углом шевелятся, отклоняясь с сторону, будто кто-то оторвался от стены, сделав шаг вперёд. Бакуго знает, что это она. Что это — круглолиция. Знает, потому что никогда в жизни еще не получал столько косых взглядов в лице этой девчонки всего за неделю, словно это стало блядским новым хобби для нее. Но Бакуго ее не винит. Ему даже материть ее не хочется. Потому что почувствовать солидарность хоть с кем-нибудь для него оказывается в новинку и нарушать данное подобие поддержки не возникает абсолютно никакого желания. Шныряет до раздевалки он также уныло, как и дождь за окном отбивает симфонию ебаного траура: ливень барабанит по асфальту с такой бешеной силой, что Кацуки даже на секунду жалеет, что не посмотрел прогноз погоды утром и не взял зонт. Но жалеть долго по таким пустякам ему не приходится, и он просто выходит из корпуса, стараясь через дождевую пелену рассмотреть хоть что-нибудь вдалеке. Но вдалеке ничего нет. Ничего, кроме Урараки. Которая просто плетется без зонта, еле перебирает ноги и будто бы совершенно не обращает внимания на очевидное. Она не пытается скрыться от дождя сумкой или пиджаком — ее одежда вся уже пропитывается сыростью, а каштановые волосы от влаги завиваются вихрями. Кацуки тогда на секунду кажется, что она снова плачет. Возможно, так оно и есть. Возможно — это всего лишь дождь. Он впервые чувствует себя виноватым в очередной подлянке от Деку. Впервые чувствует себя ему в чем-то должным. И впервые к нему, блять, прислушивается. Скорее всего ты меня не послушаешь, но… позаботься о ней, пожалуйста. Позаботься об Очако. Я не хочу, чтобы она страдала из-за меня. Строчки из сраного письма Деку, так бережно написанного специально для него, для Бакуго, не отпускают и душат. Но Бакуго сжимает ладони в кулаки до хруста костяшек и шагает к дому как можно быстрее: проблемы круглолицей — это не его проблемы. Пусть продолжает скулить протяжным воем прям у него под ухом уже которую ночь, пусть продолжает мешать ему нормально спать, пусть, он потерпит. Потому что Бакуго совершенно, блять, не хочется вляпываться в Урараку, вытаскивать ее из собственного болота одиночества, но чувство вины ему этого не позволит. Просьбу Деку он не просто должен услышать и внять весь ее смысл, но ещё и выполнить — и чем скорее, тем лучше. Но самому Бакуго ни на йоту не лучше. Бакуго тоже хочется истошно выть в подушку дни напролет от безысходности, хочется быть услышанным, просто чертова заносчивая гордость ему этого не позволяет. Бакуго был, есть и будет ебучей терпилой. Всю дорогу до общежития они идут в гремучей, но нужной им обоим тишине. Урарака продолжает молчать даже когда они заходят в домик — кидает сумку на диван, силой воли тащит себя к лифту, вызывая подъемник. Ее лицо почти не читаемо, но то, насколько она устала, насколько сильно на нее давит даже простая учеба, насколько давит на нее неизвестность и своевольничество Деку Бакуго видит. Хотел бы развидеть, но попросту не выходит. И стоит Урараке скрыться за механическими дверьми кабинки лифта, то он громко ругается вслух и думает, думает, думает. Но думать попросту не получается. Все мысли в голове — ебучее болото, оно затягивает своей трясиной на самое дно: зыбкое, ненадёжное — лишь один не осторожный шаг, и топь поглотит, не давая места дышать. Не давая ни-че-го. Бакуго делает несколько вдохов, пытается унять в себе это нечто, что заражает изнутри своим тошнотворным, отвратительным до скрипа зубов осознанием: оно разливается, расплёскивается, впечатывает Кацуки в себя — резко, с размаху, — вот тебе, захлебнись. Приятного. Он понимает. Он всё понимает, потому что у Урараки на лице что-то очень похожее, знакомое до оскомины — то самое, что Бакуго так сильно хочется выскрести из себя, выкорчёвывать, чтобы больше не душило своими корнями где-то на рёбрах, чтобы не давило и не мешалось; чтобы не ощущалось таким отвратным послевкусием. Так вот как, оказывается, выглядит разочарование: в себе, в том что думать не получается. Во… всём. И, плетясь до опустевшего лифта, а потом до своей комнаты, он окончательно убеждается в том, что все и всё в этом мире — ебаные ничтожества, которые ни на что не могут повлиять, а их попытки контролировать или хотя бы просто исправить неполадку в системе — пустышки. Бакуго вторил себе эту простую мысль на протяжении почти семнадцати лет, но лишь сейчас осознал, насколько она правдива. Он со скрипом падает на свою кровать и слушает, как его сердце пропускает бешеные кульбиты взамен спокойствию. Вина потрясающая любовница — такая внимательная: каждое утро, день, вечер и даже сейчас, где-то под ребрами, в тисках сжимая его легкие, шепчет мантру о том, что он слабак. Мог ли Бакуго представить, что спустя столько лет, как они с Деку впервые встретились, этот кусок ходячего недоразумения перевернет все привычное вверх дном, а затем станет вечным посетителем его головы, виновато улыбающимся и шепчущем «позаботься об Очако»? Бакуго бы еще пару месяцев назад счел это ебучей шуткой. И точно не стал бы беспокоиться о такой брехне. Но брехня стала реальностью. Превратилась в сущий кошмар, стала преследовать его во снах, стала преследовать его абсолютно везде и не давать спокойно дышать. Он почти готов крикнуть во всю глотку «хватит», но он знает, что это не прекратится. И он почти готов признаться, что устал так сильно и так бесконечно, что главным желанием стало в один день не проснуться больше. Он хрипло стонет, когда снимает с себя промокшую рубашку: мышцы ноют из-за того, что он стал слишком мало уделять времени своей физической подготовке. Застиранная черная майка, накрахмаленная и мятая, на чуть влажном теле неприятно липнет и пропитывается дождевой влагой. Кацуки не находит в себе сил вытереться полотенцем перед тем, как переодеться. Если честно, сил не было даже на то, чтобы двигаться, но сидя на месте он начинал чувствовать, как пожирающие мысли укутывали и поглощали. Голос Деку в его голове — лучше будильника. Звенит в ушах, гудит, раскалывает череп на части. Бодрит, блять, невероятно. Кацуки протирает переносицу, перекладывает мысли с полки на полку и с полной готовностью признает, что в голове у него гребаный бардак. Он без понятия, что делать: где искать Деку, что говорить матери, как… просто быть. Пытаться поддерживать свое существование, дышать и спать. За считанные дни смысл жизни растерся о грязный асфальт тренировочной обувью для бега: он втоптан пылью и сырой землей. Но зачем-то, по неизвестным даже ему причинам, он выходит из комнаты и бесшумным шагом идет вдоль по коридору в женское крыло. Поддержать свое самолюбие, увидев в очередной раз психоз из-за упавшей ночнушки круглолицей? Навряд-ли. Попытаться поговорить? Может быть. Ему нечего терять. Все, что он мог потерять, разыскивается огромным слоганом «ИЗУКУ МИДОРИЯ, 16 ЛЕТ, ВТОРОКУРСНИК ЮУЭЙ», ходит по пустынным улицам Токио и старательно притворяется, что его не существует. Бакуго слишком устал терять. Сейчас он хочет приобрести. Поэтому он стучит три раза в дверь, напуская на себя спокойствие. Отпуская агрессию. И Урарака смотрит своими карими глазами, спрашивает устало, вымученно: — Что случилось? — Ты скучаешь по нему? — не задумываясь, выпаливает он, придерживая дверь открытой. Кацуки знает — стоит ему хоть словом упомянуть его, и ей снесет крышу. Она начнет плакать, захлебываться слезами, душить себя общей с Бакуго виной и кричать, какой же он мудак. Несколько секунд она молчит. — Серьезно? — наконец, она горько усмехается и крепче сжимает дверную ручку, уже готовая захлопнуть дверь перед носом Бакуго. — И об этом меня спрашиваешь ты? А ты скучаешь по нему, Бакуго Кацуки? Она выглядит так, словно готова разрыдаться и впасть в истерику прямо сейчас. Как если перейти из мирного режима в аварийный. — Вопросы пришел задавать я, — грубо выплевывает Бакуго, выбивая дверную рукоять из ее рук — тоже повидавших войну, все в ссадинах, мозолях и пластырях. — Ты скучаешь по Деку, круглолицая? — Иди к черту с такими вопросами, Каччан, — взрывается она, ударяя того кулаком в плечо, — катись к черту из моей комнаты, придурок конченый! — Ты любишь Деку, круглолицая? Бакуго чувствует, что она скоро взорвется под его напором — она бьет его в солнечное сплетение, почти срывается на крик и забивает на фамильярность. Никаких тебе больше «Бакуго-сан», Кацуки, только мудак, сволочь и отвратительный друг. Бакуго знает, что он мудак, сволочь, тварь и в принципе человек так себе, но опуститься Очако до своего уровня он не позволит. Она должна быть выше него. Она должна отпустить ту злость и обиду, которой в Бакуго на самого себя хватает с головой, — но он честно готов вытерпеть и боль Урараки. Он впервые с кем-то настолько солидарен в отношении самоощущения и та боль, которую испытывает Урарака — худшее, что мог испытать на себе Кацуки на пару вместе с ней самой. — Он снится мне каждую ночь и ты, блять, спрашиваешь, люблю ли я его?! — в истерике кричит она ему в лицо, а ее влажные волосы скрывают ее покрасневшие от злобы щеки. — Я думаю о том, какая я бесполезная героиня, потому что ничем не могу помочь, ведь его пытают прямо сейчас в каком-нибудь заброшенном здании неизвестной префектуры, а ты приходишь ко мне с вопросом «скучаю ли я по нему и люблю ли я его», Кацуки? В ее голосе — бесконечная злость, обида, вина и острая, поглощающая боль. Кацуки знаком с этой болью лично, поэтому он не огрызается в ответ: молча терпит ее удары ему в грудь, бессильное дыхание, которые срывается через слово и ее личную к нему ненависть. За то, что из всех, с кем она могла поделиться своими переживаниями и кто достаточно осведомлен не по ее воле состоянием Очако, оказался именно Кацуки. И Кацуки сгребает Очако в охапку под ее истеричный плач и вечное «мудак» через слово, позволяя быть ее персональной грушей и жилеткой для слез. Она пинается и хочет вырваться из хватки, дергается постоянно, почти задыхается, но через пару минут бесполезных попыток выбраться — успокаивается. Утыкается лбом ему в солнечное сплетение, пропитывая майку своими слезами, а Кацуки перебирает ее влажные волосы пальцами, успокаивающе гладя по голове. Его шепот не трепетный, он почти колет подноготную. — Я постоянно слышу его голос, — говорит он под очередной всхлип Урараки, на что она невнятно мычит и сильнее зарывается в ткань его майки. — Я слышу его во сне, когда просыпаюсь, иду умываться и даже на занятиях. Он постоянно в моей голове… — Как и чувство вины, — хором повторяют они вдвоем. И это правило их общего немого кино. Вина, боль, голос Деку, вторящий всякую чушь, но точно постоянно находящийся, будто очень реалистичная галлюцинация, у них в голове, как записанная видеокассета или радио. Это самое отвратительное клише, которое могла им дать судьба на двоих: никто из них не в восторге от происходящего и они бы с великой радостью отказались от общества друг друга, окажись обстоятельства проще. Но обстоятельства стоят на отметке SOS и кричат, что ниже падать некуда. Дно пробито. Они сталкиваются взглядами, когда Очако поднимает мокрые, красные глаза, но более не плачет, а Кацуки ослабляет хватку. Когда их тишина становится чем-то настолько естественным, как например чашка кофе по утрам перед занятиями, — и теперь они смотрят друг на друга, думая, что никому из них, ни Очако, ни Кацуки не хочется уходить. Ищут в друг друге то самое, связывающее напополам чувство, которое душило их, перекрывая кислород. Ищут что-то, за что можно было уцепиться — у Вселенной определенно были планы, когда она сталкивала их лицом к лицу на пути к отпущению. Ни у кого не хватает смелости сказать это вслух. Но они ищут. И, спустя столько времени, все же, находят.