Калейдоскоп

Не люблю летние ночи — безветренные, с тяжелым вязким воздухом, с липнущими к коже простынями. В комнате стоит ночная синева, а перед глазами все привычно плывет — красноватый туман, калейдоскоп звуков, цветов и запахов. Последнее особенно болезненно. Я чувствую его запах уже инстинктивно. Чувствую, как пахнут душистым мылом худые запястья и шея. И сам он пахнет чем-то сладковато-горьким и странным, будоражащим, неподвластным описанию. Валера опять не спит — «домик» из простыни подсвечен бледноватым светом фонаря. Снова книжки? Или страх? Какой же он все-таки непонятливый, хотя и умный, очень умный — и дело не в очках. Я не буду кусать его. Здесь нет какой-то великой идеи, нет, я, кажется, просто не смогу. Пробовал ведь — и не одну ночь. Просто стоит приблизиться к его руке, приноровиться к просвечивающим из-под загорелой кожи венам, как неконтролируемое горячее желание схлынывает, затуманивается другим — более жгучим и сильным. От него хочется выть еще сильнее. Я жалкий, знаю. Сижу посреди комнаты как идиот, распластавшись, растекшись перед кроватью Валерки, и целую его руку. Беспокойно и трепетно пульсирует его сердце. Я знаю, в нем — в упрямом, почти железном сердце Лагунова — нет места для того, для чего нахожу место в своем я. Я его не трону. А так хочется. И непонятно, чего больше: то ли наконец высосать кровь, то ли просто припасть, как девчонка, к его ногам, коленям. Представляю его колени, сглатываю — красный калейдоскоп плывет, становится быстрее и гуще. А еще его спина, локти в комариных укусах, его… Конечно, я смотрел в душевой. Конечно, я знал, чувствовал, что это плохо. А что тогда хорошо? Бегать за девчонками и мазать ноги пастой? Жаться к ним на дискотеках? Я этого себе представить не мог. Я вообще никого рядом с собой представить не мог. От ленивого дуновения летнего ветра хлопает форточка. Замечаю, как в «домике» наконец погасает свет. И тут же быстро встаю, иду шатаясь — голова весь день гудит без свежей крови — останавливаюсь у кровати Валеры. Глухо ударяюсь коленями о пол. Черт, не проснулся бы. А он спит? Медлю. Вглядываюсь в простыню — та чуть видимо колышется от дыхания. Может, уйти? Может, лучше прийти к нему сытым, чтобы во время очередного поцелуя наверняка не укусить. Я этого боялся. Ведь если укушу Валерку — знаю, все. Это и будет точка невозврата. Хватаюсь за сознание из последних сил, за этот несчастный разум. И все-таки… Отдергиваю наконец. Валера глядит на меня стеклянным обезумевшим взглядом — весь вжался в простыню, такую же бледную как он, весь словно застыл, и только огромные глаза выдают в нем что-то живое, а не фантомное. Из-за стекол — а он в очках даже спал — они кажутся еще больше. Мы смотрим друг на друга. Я чувствую, как сам цепенею от этого взгляда, как уже все тело наливается горячим. — Не спишь, Валерка? — Шел бы ты отсюда, Хлопов, — сквозь зубы бормочет он. Усмехаюсь. — Дай сяду. Да ты не бойся. — Нет. Валерка подскакивает, садится на кровать — из-за этого его конструкция тут же рушится, и простыня падает мне на плечи. Я сдергиваю. — Ты каждую ночь приходишь. — Ну прихожу. Замечаю, как он на ощупь тянется к тумбочке. — Не надо креста, Валер. И воды не надо. Убери это все. Разве ты не понял? — То, что мы «друзья» — это я уже понял, — он все еще шарит рукой по тумбочке, из-за чего с неё глухо валятся какие-то книги. — Да хватит, Валер. Нет. Он и правда прекращает и снова смотрит на меня. — Кусать меня будешь? — Не буду, — качаю головой. — Ты глупый все же, Валерка. Знаешь же, что каждую ночь к тебе прихожу. И что? Кусал я тебя? Он молчит, вздергивает плечами. — Меня это и пугает. Что меня ты не трогаешь. — А я тебе расскажу почему. — Ну. — Придвинься. — Нет, — он уже готов залезть на железные прутья кровати. Гляжу на него и улыбаюсь — кажется, впервые за день. Весь смешной, растрепанный, с этими огромными очками и глазищами. Подожду. Он наконец слезает и затравленно глядит на меня. — Хочешь, я подвинусь тогда? Валера все так же молчит, и я сажусь ближе. Наши колени трутся друг о друга, стукаются. Замечаю, что, несмотря на марево, он весь в мурашках. Протягиваю руку через спину и приобнимаю за талию. Дрожит глупый. — Ну чего ты, Валер? — провожу рукой по ребрам вниз. — Слушай, ну если б хотел — давно б тебя укусил. — Так кусай уже, — скрипит он. — Разрешаешь? — усмехаюсь. — Ладно. Я тебе сейчас скажу. Только не перебивай, хорошо? Кивает. Электрический свет фонаря подсвечивает волосы вверху шеи — тоненькие, нежные. Даже не прикасаясь, чувствую шелковую нежность этих маленьких волосков, всей его шеи. Кажется, вот — вот, припадай, впивайся, и голова прекратит кружиться, и все прояснеет. И я припадаю. Валерка резко вздыхает, дергается, издает какой-то глухой жалостливый писк. Шея у него прохладная, пахнет все тем же мылом. Целую чуть выше родинки, залезаю под подбородок. Опьяненный, одурманенный этой новой близостью, не замечаю, как Валера вжимается в меня, и прежде скрещенные на коленях руки обхватывают мое плечо. — Не боишься? С трепетом поднимаю все такие же огромные бессонные глаза. — Говори. — Говорить? Так не боишься? Вжимается в меня сильнее, словно ищет во мне спасение от меня же самого. Глупый, милый, чуткий. Вот он пик благородства и самопожертвования — ограждать от себя во имя любви. Будет о чем написать в сочинении по литературе. — Глаза у тебя красивые, — молчу, улыбаюсь. — Голубые, честные. — И все? — Нравишься ты мне. Валерка опускает глаза, растерянно кивает головой. — Ну ты мне тоже так-то. Только бы кровь не пил. — Да прицепился ты к крови. — Это я прицепился? — Ну не я же. Я тебе о любви говорю, Лагунов. А ты… — Любви? — он тут же весь оседает, тает. Подхватываю его за талию покрепче. Рука упрямо тянется к бедру. — Это поэтому все это? Что ты заступался за меня. Поручился недавно. Не кусаешь и… Киваю. Его щеки чуть заметно розовеют. Валера чуть отодвигается, снимает очки. Сидит совсем поникший, охладевший. А внутри меня все так же все клокочет, горит — особенно когда смотрю на розоватые следы поцелуев, на худобу плеч. Вдруг сам льну к нему. В темноте на ощупь нахожу его губы. — Ты не бойся, Валер, — бормочу уже рядом с подбородком. — Не бойся. Я чувствую, как все в голове, в глазах, в сердце крутится еще быстрее — мелькание калейдоскопа ослепляет. Или это его губы? Какие мягкие, податливые — не как у девчонки. От неумения мы ударяемся зубами, судорожно вдыхаем. Хватаю его за голову, глажу макушку, лоб и целую крепче. Как тепло, уютно и пьяняще. Голова кружится. Кажется, растаю. На секунду помелькает абсолютная темнота. Чувствую, как изнутри пробивается то самое — острое и режущее. Вскакиваю, ударяюсь лодыжкой о соседнюю кровать, падаю. — Ты чего, Лева? — Отойди быстро! — Не кричи же. Острота прорезается еще ярче, сильнее. Краем глаза вижу склоняющуюся надо мной тень. Дергаюсь. — Да отвали, Лагунов! Я вскакиваю, бегу, цепляясь за стены, и выпрыгиваю в коридор. Слышу шаги. Мимо проходит кто-то из младших — видно, выходил в туалет. Бросаюсь к нему и с наслаждением и облегчением вцепляюсь уже в чужую шею. Тихо, хорошо. Красный горячий калейдоскоп останавливается. Мальчишка попался вовремя. Когда я отстраняюсь, он чуть отшатывается и, растерянно глядя, наконец уходит. Я вдруг чувствую ужасную усталость. Прислоняюсь влажной спиной к холодной стенке. Хочется выть. Кажется, не пронесло мимо Лагунова. Как спать теперь с ним? Ведь после внешней близости хочется и внутренней — хочется абсолюта. Ведь наверняка у Валерки и кровь хорошая, вкусная. Ведь не может же быть в нем чего-то плохого? Конечно, может. Только я, дурак, все прощаю. — Идем, Лева. Поднимаю взгляд — он стоит в проеме. — Ты иди. А я тут побуду. Сказал же — уходи, — голос чуть ломается из-за слез. Хлюпаю, отворачиваюсь. — Пошли. — Иди. — Слушай… — Иди! Эхо ударяется о стенки и снова прилетает ко мне — прямо в сердце. Он еще постоял и пошел. А я заревел громче, задыхаясь, почти теряясь. Дурак.